Неточные совпадения
— А та и крайность, что ничего не поделаешь. Павел-то Павлыч, покудова у него крепостные были, тоже с умом был, а как отошли, значит, крестьяне в казну — он и
узнал себя. Остались у него от надела клочочки — сам оставил:
всё получше, с леском, местечки себе выбирал — ну, и не соберет их. Помаялся, помаялся — и бросил. А Сибирян эти клочочки
все к месту пристроит.
А вот кстати, в стороне от дороги, за сосновым бором, значительно, впрочем, поредевшим, блеснули и золоченые главы одной из тихих обителей. Вдали, из-за леса, выдвинулось на простор темное плёсо монастырского озера. Я
знал и этот монастырь, и это прекрасное, глубокое рыбное озеро! Какие водились в нем лещи! и как я объедался ими в годы моей юности! Вяленые, сушеные, копченые, жареные в сметане, вареные и обсыпанные яйцами — во
всех видах они были превосходны!
— Да ведь у
всех на знат'и, что покойник рукой не владел перед смертью!
Весь город
знает, что Маргарита Ивановна уж на другой день духовную подделала! И писал-то отец протопоп!
— И подделала, и
все это
знают, и даже сам отец протопоп под веселую руку не раз проговаривался, и
все же у Маргариты Ивановны теперь миллион чистоганом, а у Харина — кошель через плечо. Потому, дурак!
Он никогда не
знает, что ему надобно, и потому подслушивает зря и, подслушавши,
все кладет в одну кучу.
Да, это был он, свидетель дней моей юности, отставной капитан Никифор Петрович Терпибедов. Но как он постарел, полинял и износился! как мало он походил на того деятельного куроцапа, каким я его
знал в дни моего счастливого, резвого детства! Боже! как
все это было давно, давно!
— Имение его Пантелей Егоров, здешний хозяин, с аукциона купил. Так, за ничто подлецу досталось. Дом снес, парк вырубил, леса свел, скот выпродал… После музыкантов какой инструмент остался — и тот в здешний полк спустил. Не
узнаете вы Грешищева! Пантелей Егоров по нем словно француз прошел! Помните, какие караси в прудах были — и тех
всех до одного выловил да здесь в трактире мужикам на порции скормил! Сколько деньжищ выручил — страсть!
— Не понравился, батя! не понравился наш осётрик господину молодому исправнику! Что ж, и прекрасно! Очень даже это хорошо-с! Пускай Васютки мерзавцами нас зовут! пускай своих гусей в наших палисадниках пасут! Теперь я знаю-с. Ужо как домой приеду — сейчас двери настежь и
всех хамов созову. Пасите, скажу, подлецы! хоть в зале у меня гусей пасите! Жгите, рубите, рвите! Исправник, скажу, разрешил!
— Помилуйте! позвольте вам доложить! как же нам-то не
знать!
Всей округе довольно известно. Конечно, они себя берегут и даже, как бы сказать, не всякому об себе высказывают; однако и из прочиих их поступков очень достаточно это видно.
Не
знаю, так ли объяснил братец (он у нас привык обо
всем в ироническом смысле говорить, за что и по службе успеха не имел), но ежели так, то, по-моему, это очень хорошо.
Зная твое доброе сердце, я очень понимаю, как тягостно для тебя должно быть
всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то что же делать, мой друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением и утешай себя тем, что в мире не одни радости, но и горести! И кто же из нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере, еще в институте была на сей счет в недоумении, да и теперь в оном же нахожусь.
Благородные твои чувства, в письме выраженные, очень меня утешили, а сестрица Анюта даже прослезилась, читая философические твои размышления насчет человеческой закоренелости. Сохрани этот пламень, мой друг! сохрани его навсегда. Это единственная наша отрада в жизни, где, как тебе известно,
все мы странники, и ни один волос с головы нашей не упадет без воли того, который заранее
все знает и определяет!
Я никогда не была озабочена насчет твоего будущего: я
знаю, что ты у меня умница. Поэтому меня не только не удивило, но даже обрадовало, что ты такою твердою и верною рукой сумел начертить себе цель для предстоящих стремлений. Сохрани эту твердость, мой друг! сохрани ее навсегда! Ибо жизнь без сего светоча —
все равно что утлая ладья без кормила и весла, несомая в бурную ночь по волнам океана au gre des vents. [по воле ветров (франц.)]
Ты пишешь, что стараешься любить своих начальников и делать им угодное. Судя по воспитанию, тобою полученному, я иного и не ожидала от тебя. Но
знаешь ли, друг мой, почему начальники так дороги твоему сердцу, и почему мы
все,tous tant que nous sommes, [
все, сколько нас ни на есть (франц.)] обязаны любить данное нам от бога начальство? Прошу тебя, выслушай меня.
Не
знаю, как я дошел до своей квартиры. Нервы мои были так возбуждены, что я буквально целые полчаса рыдал. О, если б
все подчиненные умели понимать и ценить сердца своих начальников!
Помни, что
все в сем мире от бога, и что мы в его руках не что иное, как орудие, которое само не
знает, куда устремляется и что в сей жизни достигнуть ему предстоит.
Все мы люди,
все в мире живем и
все богу и царю виноваты, и как без сего обойтись — не
знаем.
Вы
знаете мои правила! Вам известно, что я не могу быть предан не всецело! Ежели я кому-нибудь предаюсь, то делаю это безгранично… беззаветно! Я
весь тут. Я люблю, чтоб начальник ласкал меня, и ежели он ласкает, то отдаюсь ему совсем! Если сегодня я отдаюсь душой судебному генералу, то его одного и люблю, и
всех его соперников ненавижу! Но ежели завтра меня полюбит контрольный генерал, то я и его буду любить одного, и
всех его соперников буду ненавидеть!
Сказывал старый камердинер его, Платон, что у покойного старая пассия в Москве жила и от оной, будто бы, дети, но она, по закону, никакого притязания к имению покойного иметь не может, мы же, по христианскому обычаю, от
всего сердца грех ей прощаем и даже не желаем
знать, какой от этого греха плод был!
Так за Деруновым и утвердилась навсегда кличка «министр». И не только у нас в доме, но и по
всей округе, между помещиками, которых дела он, конечно,
знал лучше, нежели они сами. Везде его любили,
все советовались с ним и удивлялись его уму, а многие даже вверяли ему более или менее значительные куши под оборот, в полной уверенности, что Дерунов не только полностью отдаст деньги в срок, но и с благодарностью.
— А коли
знаешь, так, значит, прежде
всего бога люби да родителев чти. Почитаешь ли родителей-то?
— Я-то сержусь! Я уж который год и не
знаю, что за «сердце» такое на свете есть! На мужичка сердиться! И-и! да от кого же я и пользу имею, как не от мужичка! Я вот только тебе по-христианскому говорю: не вяжись ты с мужиком! не твое это дело! Предоставь мне с мужика получать! уж я своего не упущу,
всё до копейки выберу!
Через минуту в комнату вошел средних лет мужчина, точь-в-точь Осип Иваныч, каким я
знал его в ту пору, когда он был еще мелким прасолом. Те же ласковые голубые глаза, та же приятнейшая улыбка, те же вьющиеся каштановые с легкою проседию волоса.
Вся разница в том, что Осип Иваныч ходил в сибирке, а Николай Осипыч носит пиджак. Войдя в комнату, Николай Осипыч помолился и подошел к отцу, к руке. Осип Иваныч отрекомендовал нас друг другу.
— Вот это ты дельное слово сказал. Не спросят — это так. И ни тебя, ни меня, никого не спросят, сами
всё, как следует, сделают! А почему тебя не спросят, не хочешь ли
знать? А потому, барин, что уши выше лба не растут, а у кого ненароком и вырастут сверх меры — подрезать маленечко можно!
Напрасно буду я заверять, что тут даже вопроса не может быть, — моего ответа не захотят понять и даже не выслушают, а будут с настойчивостью, достойною лучшей участи, приставать:"Нет, ты не отлынивай! ты говори прямо: нужны ли армии или нет?"И если я, наконец, от
всей души, от
всего моего помышления возопию:"Нужны!"и, в подтверждение искренности моих слов, потребую шампанского, чтоб провозгласить тост за процветание армий и флотов, то и тогда удостоюсь только иронической похвалы, вроде:"ну, брат, ловкий ты парень!"или:"
знает кошка, чье мясо съела!"и т. д.
Я
знаю, что такую манеру обращаться с агентом полицейской власти похвалить нельзя; но согласитесь, однако ж, что и метаморфоза чересчур уж резка.
Все был «куроед», и вдруг — сердцевед!
Еще на днях один становой-щеголь мне говорил:"По-настоящему, нас не становыми приставами, а начальниками станов называть бы надо, потому что я, например, за
весь свой стан отвечаю: чуть ежели кто ненадежен или в мыслях нетверд — сейчас же к сведению должен дать
знать!"Взглянул я на него — во
всех статьях куроед! И глаза врозь, и руки растопырил, словно курицу поймать хочет, и носом воздух нюхает. Только вот мундир — мундир, это точно, что ловко сидит! У прежних куроедов таких мундирчиков не бывало!
Все это я и прежде очень хорошо
знал. Я
знал и то, что"дураков учить надо", и то, что"с суконным рылом"в калашный ряд соваться не следует, и то, что"на то в море щука, чтобы карась не дремал". Словом сказать,
все изречения, в которых, как в неприступной крепости, заключалась наша столповая, безапелляционная мудрость. Мало того, что я
знал:при одном виде избранников этой мудрости я всегда чувствовал инстинктивную оторопь.
— Теперь, брат, не то, что прежде! — говорили одни приезжие, — прежде, бывало, живешь ты в деревне, и никому нет дела, в потолок ли ты плюешь, химией ли занимаешься, или Поль де Кока читаешь! А нынче, брат, ау! Химию-то изволь побоку, а читай Поль де Кока, да ещё так читай, чтобы
все твои домочадцы
знали, что ты именно Поль де Кока, а не"Общепонятную физику"Писаревского читаешь!
— А ты слушай-ко, друг, что я тебе скажу! — благосклонно объяснял он мне в ответ, — ты говоришь, я человек состоятельный, а
знаешь ли ты, как я капитал-то свой приобрел!
все постепенно, друг,
все пятачками да гривенничками!
Обращение это застало меня совершенно впрасплох. Вообще я робок с дамами; в одной комнате быть с ними — могу, но разговаривать опасаюсь.
Все кажется, что вот-вот онаспросит что-нибудь такое совсем неожиданное, на что я ни под каким видом ответить не смогу. Вот «калегвард» — тот ответит; тот, напротив, при мужчине совестится, а дама никогда не застанет его врасплох. И будут онивместе разговаривать долго и без умолку, будут смеяться и — кто
знает — будут, может быть, и понимать друг друга!
Не успел я высказать
всего этого, как раздался выстрел. И в то же время два вопля поразили мой слух: один раздирающий, похожий на визг, другой — в котором я
узнал искаженный голос моего друга.
— Нельзя, сударь, нрав у меня легкий, — онзнает это и пользуется. Опять же земляк, кум, детей от купели воспринимал — надо и это во внимание взять. Ведь он, батюшка, оболтус оболтусом, порядков-то здешних не
знает: ни подать, ни принять — ну, и руководствуешь. По его, как собрались гости, он на
всех готов одну селедку выставить да полштоф очищенного! Ну, а я и воздерживай. Эти крюшончики да фрукты — ктообо
всем подумал? Я-с! А кому почет-то?
Я,
знаете, так полагаю, что думали они,
вся эта компания, на простачка напасть, ан вышло, что сами к простачку в передел попали.
— Не говорите, сударь! Такого подлеца, как этот самый Осип Иванов, днем с огнем поискать! Живого и мертвого готов ободрать. У нас в К. такую механику завел, что хоть брось торговать. Одно обидно:
все видели, у
всех на
знати, как он на постоялом, лет тридцать тому назад, извозчиков овсом обмеривал!
— Ну, так я и
знал! Наперед
знал, что
все эти предварительные сведения —
всё пустяки! Однако хорошо мы
знаем наше отечество… можно сказать! Посмотрите-ка, батюшка! вот эта карта! вот на ней положение нашей льняной промышленности представлено, и против вашего уезда значится: льняная промышленность — слабо.
— Еще бы! Разумеется, кому же лучше
знать! Я об том-то и говорю: каковы в Петербурге сведения! Да-с, вот извольте с такими сведениями дело делать! Я всегда говорил:"Господа! покуда у вас нет живогоисследования, до тех пор
все равно, что вы ничего не имеете!"Правду я говорю? правду?
Генерал не справлялся, откуда и каким образом пришли к нему эти деньги: он был доволен. Он
знал, что у него есть где-то какие-то Петухи, какое-то Разуваево, какая-то Летесиха и проч., и
знал, что
все это никогда не приносило ему ни полушки. Кроме того, он давно уже не имел в руках разом столько денег. Он был так доволен, что однажды даже, в порыве гордыни, позволил себе сказать...
Прежде
всего я должен
знать наверное, нет ли еще каких-нибудь ресурсов… например, лес, земля… и если нет, то… ma foi! [ей-богу (франц.)] надо будет поступить решительно!"
— Ну, это-то он, положим, от себя присочинил, а все-таки…
Знаете ли что? потормошите-ка вы Антона Валерьяновича вашего, да и махнем… а я бы вам
всё показал!
— А ведь
знаете, генерал немного и вас обвиняет. Говорит, что вы
весь лес за десять тысяч продали, тогда как…
— Было и прежде, да прежде-то от глупости, а нынче
всё от ума. Вороват стал народ, начал сам себя
узнавать. Вон она, деревня-то! смотри, много ли в ней старых домов осталось!
Захочется тебе иной раз во
все лопатки ударить (я
знаю, и у тебя эти порывы-то бывали!) — ан ты:"Нет, погоди — вот ужо!"Ужо да ужо — так ты и прокис, и кончил на том, что ухватился обеими руками за кубышку да брюзжишь на Хрисашку, а сам ему же кланяешься!
Кто
знает? быть может, благодаря этим неслышным вторжениям, уже колеблется и тот
всем нам дорогой храм собственности, о котором я сейчас говорил и на страже которого мы стоим…
Только
все,
знаете, пустячками: рюмку водки из собственных рук поднесет, бутербродцем попотчует.
— Вот кабы векселя… это так! Тогда, по крайней мере, в узде ее держать можно. Обмундштучил,
знаете… пляши! Вот у меня соседка, Кучерявина, есть, так она
все мужа водкой поила да векселя с, него брала. Набрала, сколько ей нужно было, да и выгнала из имения!
— Вы рады, а я в восторге-с. Я всегда и везде говорил, что вы скромны. Вы по природе переводчицы — я это
знаю. Поэтому я
всех, всегда и везде убеждал:"Господа! дадимте им книжку — пусть смотрят в нее!"Не правда ли, mesdames?
Я
знал, что для Тебенькова
всего дороже в женщине — ее неведение и что он стоит на этой почве тем более твердо, что она уже составила ему репутацию в глазах"наших дам". Поэтому я даже не пытался возражать ему на этом пункте.
— Приличия-с? вы не
знаете, что такое приличия-с? Приличия — это, государь мой, основы-с! приличия — это краеугольный камень-с. Отбросьте приличия — и мы
все очутимся в анатомическом театре… que dis-je! [что я говорю! (франц.)] не в анатомическом театре — это только первая ступень! — а в воронинских банях-с! Вот что такое эти «приличия», о которых вы изволите так иронически выражаться-с!
Тебеньков тем опасен, что он
знает (или, по крайней мере, убежден, что
знает), в чем суть либеральных русских идей, и потому, если он раз решится покинуть гостеприимные сени либерализма, то, сильный своими познаниями по этой части, он на
все резоны будет уже отвечать одно: «Нет, господа! меня-то вы не надуете! я сам был „оным“! я
знаю!» И тогда вы не только ничего с ним не поделаете, а, напротив того, дождетесь, пожалуй, того, что он, просто из одного усердия, начнет открывать либерализм даже там, где есть лишь невинность.