Неточные совпадения
Напротив того, я чувствую, что субъект, произносящий эти предостережения, сам ходит
на цыпочках, словно боится кого разбудить; что он серьезно чего-то ждет, и в ожидании, пока придет это «нечто», боится не только за будущее ожидаемого, но и за меня, фрондёра, за меня, который непрошеным участием может скомпрометировать и «
дело обновления», и самого себя.
За минуту я горел агитационною горячкою и готов был сложить голову, лишь бы добиться «ясного» закона о потравах; теперь — я значительно хладнокровнее смотрю
на это
дело и рассуждаю о нем несколько иначе.
Но ведь не бежать же мне, в самом
деле,
на необитаемый остров, чтобы скрыться от них!
Сегодня
на вершок короче, завтра —
на вершок длиннее: все это еще больше удерживает
дело на почве внезапностей и колебаний, нимало не разъясняя самого принципа обуздания.
Сообразите только, возможное ли это
дело! чтобы вопрос глубоко человеческий, вопрос, затрогивающий основные отношения человека к жизни и ее явлениям, мог хотя
на одну минуту оставаться для человека безынтересным, а тем более мог бы помешать ему устроиваться
на практике возможно выгодным для себя образом, — и вы сами, наверное, скажете, что это вздор!
Ведь
дело не в том, в какой форме совершается это примирение, а в том, что оно, несмотря
на форму, совершается до такой степени полно, что сам примиряющийся не замечает никакой фальши в своем положении!
— Пустое
дело. Почесть что задаром купил. Иван Матвеич, помещик тут был, господин Сибиряков прозывался. Крестьян-то он в казну отдал. Остался у него лесок — сам-то он в него не заглядывал, а лесок ничего, хоть
на какую угодно стройку гож! — да болотце десятин с сорок. Ну, он и говорит, Матвей-то Иваныч: «Где мне, говорит, с этим дерьмом возжаться!» Взял да и продал Крестьян Иванычу за бесценок. Владай!
Еще удар чувствительному сердцу! Еще язва для оскорбленного национального самолюбия! Иван Парамонов! Сидор Терентьев! Антип Егоров! Столпы,
на которых утверждалось благополучие отечества! Вы в три
дня созидавшие и в три минуты разрушавшие созданное! Где вы? Где мрежи, которыми вы уловляли вселенную! Ужели и они лежат заложенные в кабаке и ждут покупателя в лице Ивана Карлыча? Ужели и ваши таланты, и ваша «удача», и ваше «авось», и ваше «небось» — все, все погибло в волнах очищенной?
Мы с версту мчимся во весь дух. Ямщик то и
дело оглядывается назад, очевидно с желанием уловить впечатление, которое произведет
на меня эта безумная скачка. Наконец лошади мало-помалу начинают сами убавлять шагу и кончают обыкновенною ленивою рысью.
— Это чтобы обмануть, обвесить, утащить —
на все первый сорт. И не то чтоб себе
на пользу — всё в кабак! У нас в М. девятнадцать кабаков числится — какие тут прибытки
на ум пойдут! Он тебя утром
на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал, а там, по истечении времени, гляди, и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю — и дух вон. Так оно колесом и идет. И за
дело! потому, дураков учить надо. Только вот что диво: куда деньги деваются, ни у кого их нет!
Остается, стало быть, единственное доказательство «слабости» народа — это недостаток неуклонности и непреоборимой верности в пастьбе сельских стад. Признаюсь, это доказательство мне самому,
на первый взгляд, показалось довольно веским, но, по некотором размышлении, я и его не то чтобы опровергнул, но нашел возможным обойти. Смешно, в самом
деле, из-за какого-нибудь десятка тысяч пастухов обвинить весь русский народ чуть не в безумии! Ну, запил пастух, — ну, и смените его, ежели не можете простить!
Маленькие деревянные домики вразброс лепятся по береговой покатости, давая
на ночь убежище людям, трудно сколачивающим, в течение
дня, медные гроши
на базарных столах и рундуках и в душных камерах присутственных мест.
— Да ведь у всех
на знат'и, что покойник рукой не владел перед смертью! Весь город знает, что Маргарита Ивановна уж
на другой
день духовную подделала! И писал-то отец протопоп!
Далее мы пролетели мимо Сокольничьей рощи и приехали в Москву. Вагоны, в которых мы ехали, не разбились вдребезги, и земля,
на которую мы ступили, не разверзлась под нами. Мы разъехались каждый по своему
делу и
на всех перекрестках слышали один неизменный припев: дурррак!
Я догадался, что имею
дело с бюрократом самого новейшего закала. Но — странное
дело! — чем больше я вслушивался в его рекомендацию самого себя, тем больше мне казалось, что, несмотря
на внешний закал, передо мною стоит все тот же достолюбезный Держиморда, с которым я когда-то был так приятельски знаком. Да, именно Держиморда! Почищенный, приглаженный, выправленный, но все такой же балагур, готовый во всякое время и отца родного с кашей съесть, и самому себе в глаза наплевать…
Прекратительных орудий словно как не бывало;
дело о небытии погружается в один карман, двугривенный — в другой; в комнате делается светло и радостно;
на столе появляется закуска и водка…
— Сам в первой сохе и в первой косе. Барыши, однако, они
делят совершенно сообразно с указаниями экономической науки: сначала высчитывают проценты
на основной и оборотный капиталы (эти проценты неблагонамеренный берет в свою пользу); потом откладывают известный процент
на вознаграждение за труд по ведению предприятия (этот процент тоже берет неблагонамеренный, в качестве руководителя работ); затем остальное складывают в общую массу.
Через минуту мы уже были
на вышке, в маленькой комнате, которой стены были разрисованы деревьями
на манер сада. Солнце в упор палило сюда своими лучами, но капитан и его товарищ, по-видимому, не замечали нестерпимого жара и порядком-таки урезали, о чем красноречиво свидетельствовал графин с водкой, опорожненный почти до самого
дна.
Да, это был он, свидетель
дней моей юности, отставной капитан Никифор Петрович Терпибедов. Но как он постарел, полинял и износился! как мало он походил
на того деятельного куроцапа, каким я его знал в
дни моего счастливого, резвого детства! Боже! как все это было давно, давно!
— Всё-с, ваше высокородие! Словом сказать, всё-с. Хоша бы, например, артели, кассы… когда ж это видано? Прежде, всякий, ваше высокородие, при своем
деле состоял-с: господин
на службе был, купец торговал, крестьянин, значит,
на господина работал-с… А нынче, можно сказать, с этими кассами да с училищами, да с артелями вся чернядь в гору пошла!
— Сделайте ваше одолжение! зачем же им сообщать! И без того они ко мне ненависть питают! Такую, можно сказать, мораль
на меня пущают: и закладчик-то я, и монетчик-то я! Даже
на каторге словно мне места нет! Два раза
дело мое с господином Мосягиным поднимали! Прошлой зимой, в самое, то есть, бойкое время, рекрутский набор был, а у меня, по их проискам, два питейных заведения прикрыли! Бунтуют против меня — и кончено
дело! Стало быть, ежели теперича им еще сказать — что же такое будет!
— Вот видите! вы
дела завязываете, а
на очную ставку стать не хотите!
— Зачем же-с! я, ваше высокородие, по простоте-с! Думал это, значит, что их только
на замечание возьмут — тем, мол,
дело и кончится!
Затем он позвонил и приказал передать мне
дело о злоумышленниках, которые отныне, милая маменька, благодаря моей инициативе, будут уже называться «заблуждающимися».
На прощанье генерал опять протянул мне руку.
И вчера, и третьего
дня, обе ночи я употребил
на ознакомление с
делом.
Но когда я, со слезами
на глазах, просил его успокоиться; когда я доказал ему, что в видах его же собственной пользы лучше, ежели
дело его будет в руках человека, ему сочувствующего (я могу признавать его обличения несвоевременными, но не сочувствовать им — не могу!), когда я, наконец, подал ему стакан чаю и предложил папиросу, он мало-помалу смягчился. И теперь, милая маменька, из этого чувствительного, но не питающего к начальству доверия человека я вью веревки!
Постепенно он открыл мне всё, все свои замыслы, и указал
на всех единомышленников своих. Поверите ли, что в числе последних находятся даже многие высокопоставленные лица! Когда-нибудь я покажу вам чувствительные письма, в которых он изливает передо мной свою душу: я снял с них копии, приложив подлинные к
делу. Ах, какие это письма, милая маменька!
Хорошо по воскресеньям в церкви проповеди
на этот счет слушать (да и то не каждое воскресенье, мой друг!), но ежели каждый
день всячески будут тебя костить, то под конец оно и многонько покажется.
Он даже предлагал мне вступить с ним в компанию по ведению
дел, и хотя я ни
на что еще покуда не решился, однако будущность эта довольно-таки мне улыбается.
Собственно, Ерофеев взял
на себя лишь декоративную часть этого
дела,
на суде же у каждого из обвиненных будет по два защитника и по два подручных.
Рассказывает, что нынче
на все дороговизна пошла, и пошла оттого, что"прежние деньги
на сигнации были, а теперьче
на серебро счет пошел"; рассказывает, что
дело торговое тоже трудное, что"рынок
на рынок не потрафишь: иной раз дорого думаешь продать, ан ни за что спустишь, а другой раз и совсем, кажется, делов нет, ан вдруг бог подходящего человека послал"; рассказывает, что в скором времени"объявления набору ждать надо"и что хотя набор — "оно конечно"…"одначе и без набору быть нельзя".
Но тогда было время тугое, и, несмотря
на оборотливость Дерунова,
дела его развивались не особенно быстро. Он выписался из мещан в купцы, слыл за человека зажиточного, но долго и крепко держался постоялого двора и лабаза. Может быть, и скопился у него капиталец, да по тогдашнему времени пристроить его было некуда.
— Господи! — засуетился он около меня, — легко ли
дело, сколько годов не видались! Поди, уж лет сорок прошло с тех пор, как ты у меня махонькой
на постоялом лошадей кармливал!
— Знаю я, сударь, что начальство пристроить вас куда-нибудь желает. Да вряд ли. Не туда вы глядите, чтоб к какому ни
на есть
делу приспособиться!
— Какое же
дело! Вино вам предоставлено было одним курить — кажется,
на что статья подходящая! — а много ли барыша нажили! Побились, побились, да к тому же Дерунову
на поклон пришли — выручай! Нечего делать — выручил! Теперь все заводы в округе у меня в аренде состоят. Плачу аренду исправно, до ответственности не допущаю — загребай помещик денежки да живи
на теплых водах!
— Я-то сержусь! Я уж который год и не знаю, что за «сердце» такое
на свете есть!
На мужичка сердиться! И-и! да от кого же я и пользу имею, как не от мужичка! Я вот только тебе по-христианскому говорю: не вяжись ты с мужиком! не твое это
дело! Предоставь мне с мужика получать! уж я своего не упущу, всё до копейки выберу!
Так разложите эти полторы тысячи
на сто
дел — что выйдет!
— Посмотри! что ж, и посмотреть не худое
дело! Старики говаривали:"Свой глазок — смотрок!"И я вот стар-стар, а везде сам посмотрю. Большая у меня сеть раскинута, и не оглядишь всеё — а все как-то сердце не
на месте, как где сам недосмотришь! Так день-деньской и маюсь. А, право, пять тысяч дал бы! и деньги припасены в столе — ровно как тебя ждал!
— И
дело. Вперед наука. Вот десять копеек
на пуд убытку понес да задаром тридцать верст проехал. Следственно, в предбудущем, что ему ни дай — возьмет. Однако это, брат, в наших местах новость! Скажи пожалуй, стачку затеяли! Да за стачки-то нынче, знаешь ли, как! Что ж ты исправнику не шепнул!
— Главная причина, — продолжал он, — коли-ежели без пользы читать, так от чтениев даже для рассудка не без ущерба бывает.
День человек читает, другой читает — смотришь, по времени и мечтать начнет. И возмечтает неявленная и неудобьглаголемая. Отобьется от
дела, почтение к старшим потеряет, начнет сквернословить. Вот его в ту пору сцарапают, раба божьего, — и
на цугундер. Веди себя благородно, не мути, унылости
на других не наводи. Так ли по-твоему, сударь?
Стало быть, кроме благодушия, в нем, с течением времени и под влиянием постоянной удачи в
делах, развилась еще и другая черта: претензия
на непререкаемость.
С каким злорадством доказывал он мне, что я ничего из Чемезова не извлеку и что нет для меня другого выхода, кроме как прибегнуть к нему, Дерунову, и порешить это
дело на всей его воле!
Я чувствую, что сейчас завяжется разговор, что Лукьяныч горит нетерпением что-то спросить, но только не знает, как приступить к
делу. Мы едем молча еще с добрую версту по мостовнику: я истребляю папиросу за папиросою, Лукьяныч исподлобья взглядывает
на меня.
Мне начинает казаться, что
на меня со всех сторон устремлены подозрительные взоры, что в голове человека, с которым я имею
дело, сама собою созревает мысль:"А ведь он меня хочет надуть!"И кто же может поручиться, что и в моей голове не зреет та же мысль? не думаю ли и я с своей стороны:"А ведь он меня хочет надуть!"
Чужой лес показывают и тут же, смеючись, говорят:"Да вы бы, сударь, с планом проверили! ведь это
дело не шуточное:
на ве-ек!"А я-то так и надрываюсь:"Да что вы! да помилуйте! да неужто ж вы предполагаете! да я! да вы!"и т. д.
Вышло, что я до сего
дня на проданный мне лес любуюсь, но войти в него не могу: чужой!
"Пора наконец и за ум взяться!" — сказал я себе и приступил к
делу с мыслью ни
на йоту не отступать от этой решимости.
Всякий являлся
на арену купли, с головы до ног вооруженный темными подозрениями, и потому не шел прямою дорогой к
делу, но выбирал окольные пути.
— Зачем по сторонам глядеть! мы
на чести
дело поведем! Счастливо оставаться, ваше благородие! Увидите, коли я завтра же вам Бородавкина Филиппа Ильича не предоставлю!
— По
делам… ну, и проветриться тоже… Сидишь-сидишь, этта, в захолустье — захочется и
на свет божий взглянуть!