Неточные совпадения
— Ну
нет — это, брат, аттбнде! — я бы тебя главнокомандующим надо всеми имениями сделал!
Да, друг, накормил, обогрел ты служивого — спасибо тебе! Кабы не ты, понтировал бы я теперь пешедралом до дома предков моих! И вольную бы тебе сейчас в зубы, и все бы перед тобой мои сокровища открыл — пей, ешь и веселись! А ты как обо мне полагал, дружище?
— Эхма! — говорит он, — уж и укачало тебя! на боковую просишься! Разжирел ты, брат, на чаях
да на харчах-то трактирных! А у меня так и сна
нет!
нет у меня сна —
да и шабаш! Чту бы теперь, однако ж, какую бы штукенцию предпринять! Разве вот от плода сего виноградного…
Пить скверно,
да и не пить нельзя — потому сна
нет!
—
Нет, двух суток до году не дожил — околел!
Да ты что ж сам-то! водочки бы долбанул?
— «Ах»
да «ах» — ты бы в ту пору, ахало, ахал, как время было. Теперь ты все готов матери на голову свалить, а чуть коснется до дела — тут тебя и
нет! А впрочем, не об бумаге и речь: бумагу, пожалуй, я и теперь сумею от него вытребовать. Папенька-то не сейчас, чай, умрет, а до тех пор балбесу тоже пить-есть надо. Не выдаст бумаги — можно и на порог ему указать: жди папенькиной смерти!
Нет, я все-таки знать желаю: тебе не нравится, что я вологодскую деревнюшку хочу ему отделить?
— Ну
нет, это дудки! И на порог к себе его не пущу! Не только хлеба — воды ему, постылому, не вышлю! И люди меня за это не осудят, и Бог не накажет. На-тко! дом прожил, имение прожил —
да разве я крепостная его, чтобы всю жизнь на него одного припасать? Чай, у меня и другие дети есть!
Ненавистник он мне, всю жизнь он меня казнил
да позорил, а наконец и над родительским благословением моим надругался, а все-таки, если ты его за порог выгонишь или в люди заставишь идти —
нет тебе моего благословения!
— Огурчики-то, брат, нынче не удались! Корявые
да с пятнами —
нет настоящего огурца,
да и шабаш! Видно, прошлогодними будем питаться, а нынешние — в застольную, больше некуда!
— Сегодня, брат, я всё бумаги подписывал. Откбзные всё — чист теперь! Ни плошки, ни ложки — ничего теперь у меня
нет,
да и впредь не предвидится! Успокоил старуху!
— Теперь, брат, мне надолго станет! — сказал он, — табак у нас есть, чаем и сахаром мы обеспечены, только вина недоставало — захотим, и вино будет! Впрочем, покуда еще придержусь — времени теперь
нет, на погреб бежать надо! Не присмотри крошечку — мигом растащат! А видела, брат, она меня, видела, ведьма, как я однажды около застольной по стенке пробирался. Стоит это у окна, смотрит, чай, на меня
да думает: то-то я огурцов не досчитываюсь, — ан вот оно что!
— И чем тебе худо у матери стало! Одет ты и сыт — слава Богу! И теплехонько тебе, и хорошохонько… чего бы, кажется, искать! Скучно тебе, так не прогневайся, друг мой, — на то и деревня! Веселиев
да балов у нас
нет — и все сидим по углам
да скучаем! Вот я и рада была бы поплясать
да песни попеть — ан посмотришь на улицу, и в церковь-то Божию в этакую мукреть ехать охоты
нет!
—
Нет, ты не смейся, мой друг! Это дело так серьезно, так серьезно, что разве уж Господь им разуму прибавит — ну, тогда… Скажу хоть бы про себя: ведь и я не огрызок; как-никак, а и меня пристроить ведь надобно. Как тут поступить? Ведь мы какое воспитание-то получили? Потанцевать
да попеть
да гостей принять — что я без поганок-то без своих делать буду? Ни я подать, ни принять, ни сготовить для себя — ничего ведь я, мой друг, не могу!
— Был милостив, мой друг, а нынче
нет! Милостив, милостив, а тоже с расчетцем: были мы хороши — и нас царь небесный жаловал; стали дурны — ну и не прогневайтесь! Уж я что думаю: не бросить ли все за добра ума. Право! выстрою себе избушку около папенькиной могилки,
да и буду жить
да поживать!
— Кругом тучи ходят — Головлево далеко ли? у кровопивца вчера проливной был! — а у нас
нет да и
нет! Ходят тучки, похаживают кругом — и хоть бы те капля на наш пай!
—
Нет уж. С ним только заговори, он потом и не отвяжется. Постой
да погоди, потихоньку
да полегоньку… уж очень, бабушка, скучно он разговаривает!
—
Нет, вы представьте на другой день его удивленье! Просвира,
да еще с маслом!
— Ах
нет, маменька, не говорите! Всегда он… я как сейчас помню, как он из корпуса вышел: стройный такой, широкоплечий, кровь с молоком…
Да,
да! Так-то, мой друг маменька! Все мы под Богом ходим! сегодня и здоровы, и сильны, и пожить бы, и пожуировать бы, и сладенького скушать, а завтра…
—
Нет, маменька. Хотел он что-то сказать,
да я остановил.
Нет, говорю, нечего об распоряжениях разговаривать! Что ты мне, брат, по милости своей, оставишь, я всему буду доволен, а ежели и ничего не оставишь — и даром за упокой помяну! А как ему, маменька, пожить-то хочется! так хочется! так хочется!
Да и
нет надобности делать предположения, а следует только из Thйвtre Franзais отправиться в Gymnase, оттуда в Vaudeville или в Variйtйs, чтоб убедиться, что Адель везде одинаково оскверняет супружеское ложе и везде же под конец объявляет, что это-то ложе и есть единственный алтарь, в котором может священнодействовать честная француженка.
—
Нет еще, и письмо-то вчера только получила; с тем и поехала к вам, чтобы показать,
да вот за тем
да за сем чуть было не позабыла.
Арина Петровна сидит в своем кресле и вслушивается. И сдается ей, что она все ту же знакомую повесть слышит, которая давно, и не запомнит она когда, началась. Закрылась было совсем эта повесть,
да вот и опять, нет-нет, возьмет
да и раскроется на той же странице. Тем не менее она понимает, что подобная встреча между отцом и сыном не обещает ничего хорошего, и потому считает долгом вмешаться в распрю и сказать примирительное слово.
— Что ты, что ты! — заметалась она, —
да у меня и денег, только на гроб
да на поминовенье осталось! И сыта я только по милости внучек,
да вот чем у сына полакомлюсь!
Нет,
нет,
нет! Ты уж меня оставь! Сделай милость, оставь! Знаешь что, ты бы у папеньки попросил!
—
Нет, уж что! от железного попа
да каменной просвиры ждать! Я, бабушка, на вас надеялся!
— Что ты! что ты!
да я бы с радостью, только какие же у меня деньги! и денег у меня таких
нет! А ты бы к папеньке обратился,
да с лаской,
да с почтением! вот, мол, папенька, так и так: виноват, мол, по молодости, проштрафился… Со смешком
да с улыбочкой,
да ручку поцелуй,
да на коленки встань,
да поплачь — он это любит, — ну и развяжет папенька мошну для милого сынка.
— Так вот, взял
да и проиграл. Ну, коли у вас своих денег
нет, так из сиротских дайте!
«Пойду сейчас и покончу разом! — говорил он себе, — или
нет!
Нет, зачем же сегодня… Может быть, что-нибудь…
да, впрочем, что же такое может быть?
Нет, лучше завтра… Все-таки, хоть нынче день…
Да, лучше завтра. Скажу — и уеду».
—
Нет,
нет,
нет! Не хочу я твои пошлости слушать!
Да и вообще — довольно. Что надо было высказать, то ты высказал. Я тоже ответ тебе дал. А теперь пойдем и будем чай пить. Посидим
да поговорим, потом поедим, выпьем на прощанье — и с Богом. Видишь, как Бог для тебя милостив! И погодка унялась, и дорожка поглаже стала. Полегоньку
да помаленьку, трюх
да трюх — и не увидишь, как доплетешься до станции!
—
Да ведь он писал вам; он объяснял, что ему жить нечем, что дольше ему терпеть
нет сил…
— Ах, Петька, Петька! — говорил он, — дурной ты сын! нехороший! Ведь вот что набедокурил… ах-ах-ах! И что бы, кажется, жить потихоньку
да полегоньку, смирненько
да ладненько, с папкой
да бабушкой-старушкой — так
нет! Фу-ты! ну-ты! У нас свой царь в голове есть! своим умом проживем! Вот и ум твой! Ах, горе какое вышло!
—
Нет, зачем оставлять! Я, брат, — прямик, я всякое дело начистоту вести люблю!
Да отчего и не поговорить! Своего всякому жалко: и мне жалко, и тебе жалко — ну и поговорим! А коли говорить будем, так скажу тебе прямо: мне чужого не надобно, но и своего я не отдам. Потому что хоть вы мне и не чужие, а все-таки.
Поживи с нами — и тебе дело найдется, а дела
нет — с Евпраксеюшкой в дурачки садись или саночки вели заложить — катай
да покатывай!
—
Да почйсть что одна. Иногда разве вечером вздумает в дураки играть — ну, играем.
Да и тут: середь самой игры остановятся, сложат карты и начнут говорить. А я смотрю. При покойнице, при Арине Петровне, веселее было. При ней он лишнее-то говорить побаивался; нет-нет
да и остановит старуха. А нынче ни на что не похоже, какую волю над собой взял!
— Ах,
нет! я и ночью, я сейчас же поеду… я ведь, дядя, храбрая!
да и зачем же дожидаться до часу? Дядя! голубчик! позвольте мне теперь уехать!
— Однако, оглашенные вы, как я на вас посмотрю! — тужила Арина Петровна, выслушавши эти признания, — придется, видно, мне самой в это дело взойти! На-тко, пятый месяц беременна, а у них даже бабушки-повитушки на примете
нет!
Да ты хоть бы Улитке, глупая, показалась!
— Чего «проказница»! серьезно об этом переговорить надо! Ведь это — какое дело-то! «Тайна» тут — вот я тебе что скажу! Хоть и не настоящим манером, а все-таки…
Нет, надо очень,
да и как еще очень об этом деле поразмыслить! Ты как думаешь: здесь, что ли, ей рожать велишь или в город повезешь?
— Птицам ум не нужен, — наконец сказал он, — потому что у них соблазнов
нет. Или, лучше сказать, есть соблазны,
да никто с них за это не взыскивает. У них все натуральное: ни собственности
нет, за которой нужно присмотреть, ни законных браков
нет, а следовательно,
нет и вдовства. Ни перед Богом, ни перед начальством они в ответе не состоят: один у них начальник — петух!
— И это,
да еще и то: пользы для него никакой дома не будет. Мать молода — баловать будет; я старый, хотя и сбоку припека, а за верную службу матери… туда же, пожалуй! Нет-нет —
да и снизойдешь. Где бы за проступок посечь малого, а тут, за тем
да за сем…
да и слез бабьих,
да крику не оберешься — ну, и махнешь рукой! Так ли?
— По крайности, теперь хоть забава бы у меня была! Володя! Володюшка! рожоный мой! Где-то ты? чай, к паневнице в деревню спихнули! Ах, пропасти на вас
нет, господа вы проклятые! Наделают робят,
да и забросят, как щенят в яму: никто, мол, не спросит с нас! Лучше бы мне в ту пору ножом себя по горлу полыхнуть, нечем ему, охавернику, над собой надругаться давать!
—
Нет, не обиделась, а так… надо же когда-нибудь…
Да и скучно у вас… инда страшно! В доме-то словно все вымерло! Людишки — вольница, всё по кухням
да по людским прячутся, сиди в целом доме одна; еще зарежут, того гляди! Ночью спать ляжешь — изо всех углов шепоты ползут!
— Умный мужик Илья! старинный слуга! Нынче такие-то люди выводятся. Нынче что: поюлить
да потарантить, а чуть до дела коснется — и
нет никого! — рассуждает сам с собою Порфирий Владимирыч, очень довольный, что Илья из мертвых воскрес.
— Ну, нет-с, позвольте-с! Муж-то какой у нее был? Старенький
да пьяненький — ну, самый, самый значит… бесплодный! А между тем у ней четверо детей проявилось… откуда, спрашиваю я вас, эти дети взялись?
— А он взял
да и промотал его! И добро бы вы его не знали: буян-то он был, и сквернослов, и непочтительный — нет-таки.
Да еще папенькину вологодскую деревеньку хотели ему отдать! А деревенька-то какая! вся в одной меже, ни соседей, ни чересполосицы, лесок хорошенький, озерцо… стоит как облупленное яичко, Христос с ней! хорошо, что я в то время случился,
да воспрепятствовал… Ах, маменька, маменька, и не грех это вам!
—
Нет, маменька, не говорите! оно, конечно, сразу не видно, однако как тут рубль, в другом месте — полтина,
да в третьем — четвертачок… Как посмотришь
да поглядишь… А впрочем, позвольте, я лучше сейчас все на цифрах прикину! Цифра — святое дело; она уж не солжет!
— Тебе вот «кажется», а поразмысли
да посуди — ан, может, и не так на поверку выйдет. Теперь, как ты за ржицей ко мне пришел, грех сказать! очень ты ко мне почтителен и ласков; а в позапрошлом году, помнишь, когда жнеи мне понадобились, а я к вам, к мужичкам, на поклон пришел? помогите, мол, братцы, вызвольте! вы что на мою просьбу ответили? Самим, говорят, жать надо! Нынче, говорят, не прежнее время, чтоб на господ работать, нынче — воля! Воля, а ржицы
нет!
— Горды вы очень, от этого самого вам и счастья
нет. Вот я, например: кажется, и Бог меня благословил, и царь пожаловал, а я — не горжусь! Как я могу гордиться! что я такое! червь! козявка! тьфу! А Бог-то взял
да за смиренство за мое и благословил меня! И сам милостию своею взыскал,
да и царю внушил, чтобы меня пожаловал.
— Можно, мой друг, можно и в одолжение ржицы дать, — наконец говорит он, —
да, признаться сказать, и
нет у меня продажной ржи: терпеть не могу Божьим даром торговать!
— И рад бы, голубчик,
да сил моих
нет. Кабы прежние силы, конечно, еще пожил бы, повоевал бы.
Нет! пора, пора на покой! Уеду отсюда к Троице-Сергию, укроюсь под крылышко угоднику — никто и не услышит меня. А уж мне-то как хорошо будет: мирно, честно, тихо, ни гвалту, ни свары, ни шума — точно на небеси!
— А вот и имущество мое! — прибавила она, указывая на жиденький чемодан, — тут все: и родовое, и благоприобретенное! Иззябла я, Евпраксеюшка, очень иззябла! Вся я больна, ни одной косточки во мне не больной
нет, а тут, как нарочно, холодище… Еду,
да об одном только думаю: вот доберусь до Головлева, так хоть умру в тепле! Водки бы мне… есть у вас?
—
Нет, мне как возможно! Меня и то уж из-за дяденьки вашего чуть из духовного звания не исключили, а ежели
да при этом…