Но,
по мере того, как убывало содержание штофа,
по мере того, как голова распалялась, — даже и это скудное чувство настоящего становилось
не под
силу.
Одним утром она,
по обыкновению, собралась встать с постели и
не могла. Она
не ощущала никакой особенной боли, ни на что
не жаловалась, а просто
не могла встать. Ее даже
не встревожило это обстоятельство, как будто оно было в порядке вещей. Вчера сидела еще у стола, была в
силах бродить — нынче лежит в постели, «неможется». Ей даже покойнее чувствовалось. Но Афимьюшка всполошилась и, потихоньку от барыни, послала гонца к Порфирию Владимирычу.
Затем, когда утомленная мысль уже
не в
силах была следить с должным вниманием за всеми подробностями спутанных выкладок
по операциям стяжания, он переносил арену своей фантазии на вымыслы, более растяжимые.
Он мстил мысленно своим бывшим сослуживцам
по департаменту, которые опередили его
по службе и растравили его самолюбие настолько, что заставили отказаться от служебной карьеры; мстил однокашникам
по школе, которые некогда пользовались своею физической
силой, чтоб дразнить и притеснять его; мстил соседям
по имению, которые давали отпор его притязаниям и отстаивали свои права; мстил слугам, которые когда-нибудь сказали ему грубое слово или просто
не оказали достаточной почтительности; мстил маменьке Арине Петровне за то, что она просадила много денег на устройство Погорелки, денег, которые, «
по всем правам», следовали ему; мстил братцу Степке-балбесу за то, что он прозвал его Иудушкой; мстил тетеньке Варваре Михайловне за то, что она, в то время когда уж никто этого
не ждал, вдруг народила детей «с бору да с сосенки», вследствие чего сельцо Горюшкино навсегда ускользнуло из головлевского рода.