Неточные совпадения
— И сама понять не могу, что у него за глаза
такие, — рассуждала она иногда сама с собою, — взглянет —
ну, словно вот петлю закидывает.
Так вот и поливает ядом,
так и подманивает!
— Только не про меня —
так, что ли, хочешь сказать? Да, дружище, деньжищ у нее — целая прорва, а для меня пятака медного жаль! И ведь всегда-то она меня, ведьма, ненавидела! За что?
Ну, да теперь, брат, шалишь! с меня взятки-то гладки, я и за горло возьму! Выгнать меня вздумает — не пойду! Есть не даст — сам возьму! Я, брат, отечеству послужил — теперь мне всякий помочь обязан! Одного боюсь: табаку не будет давать — скверность!
— Много не много, а попробуй попонтируй-ко по столбовой!
Ну, да вперед-то идти все-таки нешту было: жертвуют, обедами кормят, вина вволю. А вот как назад идти — чествовать-то уж и перестали!
—
Ну, уж там как хочешь разумей, а только истинная это правда, что
такое «слово» есть. А то еще один человек сказывал: возьми, говорит, живую лягушку и положи ее в глухую полночь в муравейник; к утру муравьи ее всю объедят, останется одна косточка; вот эту косточку ты возьми, и покуда она у тебя в кармане — что хочешь у любой бабы проси, ни в чем тебе отказу не будет.
— Маменька! — воскликнул он, — вы больше, чем великодушны! Вы видите перед собой поступок…
ну, самый низкий, черный поступок… и вдруг все забыто, все прощено! Веллли-ко-лепно. Но извините меня… боюсь я, голубушка, за вас! Как хотите меня судите, а на вашем месте… я бы
так не поступил!
—
Так…
так… знала я, что ты это присоветуешь.
Ну хорошо. Положим, что сделается по-твоему. Как ни несносно мне будет ненавистника моего всегда подле себя видеть, —
ну, да видно пожалеть обо мне некому. Молода была — крест несла, а старухе и подавно от креста отказываться не след. Допустим это, будем теперь об другом говорить. Покуда мы с папенькой живы —
ну и он будет жить в Головлеве, с голоду не помрет. А потом как?
Если б Арина Петровна слышала этот диалог, наверно, она не воздержалась бы, чтоб не сказать:
ну, затарантила таранта! Но Степка-балбес именно тем и счастлив был, что слух его,
так сказать, не задерживал посторонних речей. Иудушка мог говорить сколько угодно и быть вполне уверенным, что ни одно его слово не достигнет по назначению.
—
Ну,
так живо, Улитушка, живо!
— Нет, ты не смейся, мой друг! Это дело
так серьезно,
так серьезно, что разве уж Господь им разуму прибавит —
ну, тогда… Скажу хоть бы про себя: ведь и я не огрызок; как-никак, а и меня пристроить ведь надобно. Как тут поступить? Ведь мы какое воспитание-то получили? Потанцевать да попеть да гостей принять — что я без поганок-то без своих делать буду? Ни я подать, ни принять, ни сготовить для себя — ничего ведь я, мой друг, не могу!
—
Ну, не маленькие, и сами об себе помыслите! А я… удалюсь я с Аннушкиными сиротками к чудотворцу и заживу у него под крылышком! Может быть, и из них у которой-нибудь явится желание Богу послужить,
так тут и Хотьков рукой подать! Куплю себе домичек, огородец вскопаю; капустки, картофельцу — всего у меня довольно будет!
— Маменька! — говорил он, — надобно, чтоб кто-нибудь один в доме распоряжался! Это не я говорю, все
так поступают. Я знаю, что мои распоряжения глупые,
ну и пусть будут глупые. А ваши распоряжения умные —
ну и пусть будут умные! Умны вы, даже очень умны, а Иудушка все-таки без угла вас оставил!
—
Ну,
так вот что, голубушка.
—
Ну, брат, вставай! Бог милости прислал! — сказал он, садясь в кресло,
таким радостным тоном, словно и в самом деле «милость» у него в кармане была.
— Не сделал?
ну, и тем лучше, мой друг! По закону — оно даже справедливее. Ведь не чужим, а своим же присным достанется. Я вот на чту уж хил — одной ногой в могиле стою! а все-таки думаю: зачем же мне распоряжение делать, коль скоро закон за меня распорядиться может. И ведь как это хорошо, голубчик! Ни свары, ни зависти, ни кляуз… закон!
— Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю, что ты меня не любишь… стыдно, мой друг, очень стыдно родного брата не любить! Вот я
так тебя люблю! И детям всегда говорю: хоть брат Павел и виноват передо мной, а я его все-таки люблю!
Так ты, значит, не делал распоряжений — и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда, что и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один…
ну да уж я поприсмотрю… А? что? надоел я тебе?
Ну,
ну,
так и быть, уйду! Дай только Богу помолюсь!
— Прощай, друг! не беспокойся! Почивай себе хорошохонько — может, и даст Бог! А мы с маменькой потолкуем да поговорим — может быть, что и попридумаем! Я, брат, постненького себе к обеду изготовить просил… рыбки солененькой, да грибков, да капустки —
так ты уж меня извини! Что? или опять надоел? Ах, брат, брат!.. ну-ну, уйду, уйду! Главное, мой друг, не тревожься, не волнуй себя — спи себе да почивай! Хрр… хрр… — шутливо поддразнил он в заключение, решаясь наконец уйти.
— Уж в двадцать фунтов! чтой-то я об
таких не слыхивала!
Ну а насчет Дубровина какие его предположения?
—
Ну, это он
так… может, из любопытства…
— Тарантас — мой! — крикнула она
таким болезненным криком, что всем сделалось и неловко и совестно. — Мой! мой! мой тарантас! Я его… у меня доказательства… свидетели есть! А ты… а тебя…
ну, да уж подожду… посмотрю, что дальше от тебя будет! Дети! долго ли?
— И то ем. Вишенки-то мне, признаться, теперь в редкость. Прежде, бывало, частенько-таки лакомливалась ими,
ну а теперь… Хороши у тебя в Головлеве вишни, сочные, крупные; вот в Дубровине как ни старались разводить — всё несладки выходят. Да ты, Евпраксеюшка, французской-то водки клала в варенье?
Ну а ежели маловато показалось —
так не прогневайся, друг!
— И какой умный был! Помню я
такой случай. Лежит он в кори — лет не больше семи ему было, — только подходит к нему покойница Саша, а он ей и говорит: мама! мама! ведь правда, что крылышки только у ангелов бывают?
Ну, та и говорит: да, только у ангелов. Отчего же, говорит, у папы, как он сюда сейчас входил, крылышки были?
Петенька был неразговорчив. На все восклицания отца: вот
так сюрприз!
ну, брат, одолжил! а я-то сижу да думаю: кого это, прости Господи, по ночам носит? — ан вот он кто! и т. д. — он отвечал или молчанием, или принужденною улыбкою. А на вопрос: и как это тебе вдруг вздумалось? — отвечал даже сердечно:
так вот, вздумалось и приехал.
—
Ну, ты… да, впрочем, и покойник, царство ему небесное, был
такой же…
— Что ты! что ты! да я бы с радостью, только какие же у меня деньги! и денег у меня
таких нет! А ты бы к папеньке обратился, да с лаской, да с почтением! вот, мол, папенька,
так и
так: виноват, мол, по молодости, проштрафился… Со смешком да с улыбочкой, да ручку поцелуй, да на коленки встань, да поплачь — он это любит, —
ну и развяжет папенька мошну для милого сынка.
—
Ну,
ну, зачем проклинать! Попроси и
так. Попроси, мой друг! Ведь ежели отцу и лишний разок поклонишься,
так ведь голова на отвалится: отец он!
Ну, и он с своей стороны увидит… сделай-ка это! право!
—
Так вот, взял да и проиграл.
Ну, коли у вас своих денег нет,
так из сиротских дайте!
—
Так не хотите? Жаль. А я бы хороший процент дал. Пять процентов в месяц хотите? нет?
ну, через год капитал на капитал?
—
Ну, спал —
так и слава Богу. У родителей только и можно слатйнько поспать. Это уж я по себе знаю: как ни хорошо, бывало, устроишься в Петербурге, а никогда
так сладко не уснешь, как в Головлеве. Точно вот в колыбельке тебя покачивает.
Так как же мы с тобой: попьем чайку, что ли, сначала, или ты сейчас что-нибудь сказать хочешь?
—
Ну, ладно. Только я, брат, говорю прямо: никогда я не обдумываю. У меня всегда ответ готов. Коли ты правильного чего просишь — изволь! никогда я ни в чем правильном не откажу. Хоть и трудненько иногда, и не по силам, а ежели правильно — не могу отказать! Натура
такая.
Ну, а ежели просишь неправильно — не прогневайся! Хоть и жалко тебя — а откажу! У меня, брат, вывертов нет! Я весь тут, на ладони.
Ну, пойдем, пойдем в кабинет! Ты поговоришь, а я послушаю! Послушаем, послушаем, что
такое!
—
Ну вот!
ну, слава Богу! вот теперь полегче стало, как помолился! — говорит Иудушка, вновь присаживаясь к столу, —
ну, постой! погоди! хоть мне, как отцу, можно было бы и не входить с тобой в объяснения, —
ну, да уж пусть будет
так! Стало быть, по-твоему, я убил Володеньку?
— Никогда я не позволял! Он мне в то время написал: хочу, папа, жениться на Лидочке. Понимаешь: «хочу», а не «прошу позволения».
Ну, и я ему ответил: коли хочешьжениться,
так женись, я препятствовать не могу! Только всего и было.
— Ах, Петька, Петька! — говорил он, — дурной ты сын! нехороший! Ведь вот что набедокурил… ах-ах-ах! И что бы, кажется, жить потихоньку да полегоньку, смирненько да ладненько, с папкой да бабушкой-старушкой —
так нет! Фу-ты! ну-ты! У нас свой царь в голове есть! своим умом проживем! Вот и ум твой! Ах, горе какое вышло!
—
Ну, Бог милостив, маменька! — продолжал Иудушка, — главное, в обиду себя не давайте! Плюньте на хворость, встаньте с постельки да пройдитесь молодцом по комнате! вот
так!
Ну, да уж если
так Богу угодно, то и мы святой его воле покоряться должны!
—
Ну, все-таки… актриса… ты думаешь, бабушке это легко было?
Так прежде, чем на могилку-то ехать, обеденку бы тебе отстоять, очиститься бы! Вот я завтра пораньше велю отслужить, а потом и с Богом!
— Что? не понравилось?
Ну, да уже не взыщи — я, брат, прямик! Неправды не люблю, а правду и другим выскажу, и сам выслушаю! Хоть и не по шерстке иногда правда, хоть и горьконько — а все ее выслушаешь! И должно выслушать, потому что она — правда. Так-то, мой друг! Ты вот поживи-ка с нами да по-нашему — и сама увидишь, что так-то лучше, чем с гитарой с ярмарки на ярмарку переезжать.
— Вот лошадь в Погорелке есть, лысенькая
такая —
ну, об этой верного сказать не могу. Кажется, будто бы маменькина лошадь, а впрочем — не знаю! А чего не знаю, об том и говорить не могу!
— Нет, зачем оставлять! Я, брат, — прямик, я всякое дело начистоту вести люблю! Да отчего и не поговорить! Своего всякому жалко: и мне жалко, и тебе жалко —
ну и поговорим! А коли говорить будем,
так скажу тебе прямо: мне чужого не надобно, но и своего я не отдам. Потому что хоть вы мне и не чужие, а все-таки.
—
Ну, вот видишь! и поросеночек есть! Всего, значит, чего душенька захочет, того и проси! Так-то!
— Смотря по тому, как возьмешься, мой друг. Ежели возьмешься как следует — все у тебя пойдет и ладно и плавно; а возьмешься не
так, как следует —
ну, и застрянет дело, в долгий ящик оттянется.
—
Ну, однако! То-то и он, Порфирий-то Владимирыч… Как увидел вас, даже губы распустил: «Племяннушка» да «племяннушка»! — как и путный! А у самого бесстыжие глаза
так и бегают!
Может быть, тебя это сердит, что я за столом через обруч — или как это там у вас называется — не прыгаю;
ну, да что ж делать! и посердись, ежели тебе
так хочется!
— А еще тебе вот что скажу: нехорошо в тебе твое легкомыслие, но еще больше мне не нравится то, что ты
так легко к замечаниям старших относишься. Дядя добра тебе желает, а ты говоришь: оставьте! Дядя к тебе с лаской да с приветом, а ты на него фыркаешь! А между тем знаешь ли ты, кто тебе дядю дал? Ну-ко, скажи, кто тебе дядю дал?
— Чай-то еще бабенькин, — первый начал разговор Федулыч, — от покойницы на донышке остался. Порфирий Владимирыч и шкатулочку собрались было увезти, да я не согласился. Может быть, барышни, говорю, приедут,
так чайку испить захочется, покуда своим разживутся.
Ну, ничего! еще пошутил: ты, говорит, старый плут, сам выпьешь! смотри, говорит, шкатулочку-то после в Головлево доставь! Гляди, завтра же за нею пришлет!
—
Ну,
так,
так! это — святой-то человек! Ужо, погоди, подразню его! Молитвенник-то наш! в какую рюху попал! подразню! не я буду, если не подразню! — шутила старушка.
—
Ну,
так постой же, сударка! Ужо мы с тобой на прохладе об этом деле потолкуем! И как, и что — все подробно определим! А то ведь эти мужчинки — им бы только прихоть свою исполнить, а потом отдувайся наша сестра за них, как знает!
— Немало я
таки с ними мученьев приняла! — повествовала Арина Петровна. — Иная до последней минуты перемогается, лебезит — все надеется обмануть!
Ну, да меня, голубушка, не перехитришь! я сама на этих делах зубы съела! — прибавляла она почти сурово, словно грозясь кому-то.
— И как бы ты думала! почти на глазах у папеньки мы всю эту механику выполнили! Спит, голубчик, у себя в спаленке, а мы рядышком орудуем! Да шепотком, да на цыпочках! Сама я, собственными руками, и рот-то ей зажимала, чтоб не кричала, и белье-то собственными руками убирала, а сынок-то ее — прехорошенький, здоровенький
такой родился! — и того, села на извозчика, да в воспитательный спровадила!
Так что братец, как через неделю узнал, только ахнул:
ну, сестра!
—
Ну, мы хоть в то время в контрах промежду себя были, однако я и виду ей не подала: честь честью ее приняла, утешила, успокоила, да, под видом гощенья,
так это дело кругленько обделала, что муж и в могилу ушел — ничего не знал!