Неточные совпадения
—
Не даст! А чего бы, кажется, жалеть! Дупель — птица вольная: ни кормить ее, ни смотреть за ней —
сама на
свой счет живет! И дупель некупленный, и баран некупленный — а вот поди ж ты! знает, ведьма, что дупель вкуснее баранины, — ну и
не даст! Сгноит, а
не даст! А на завтрак что заказано?
Наконец билась-билась, думаю: Господи! да коли он
сам об себе радеть
не хочет — неужто я обязана из-за него, балбеса долговязого, жизнь
свою убивать!
Пробормотавши эти бессвязные слова, он остановился и с разинутым ртом смотрел на мать, словно
сам не верил ушам
своим.
Напротив того, узнав об этом, она тотчас же поехала в Головлево и,
не успев еще вылезти из экипажа, с каким-то ребяческим нетерпением кричала Иудушке: «А ну-ка, ну, старый греховодник! кажи мне, кажи
свою кралю!» Целый этот день она провела в полном удовольствии, потому что Евпраксеюшка
сама служила ей за обедом,
сама постелила для нее постель после обеда, а вечером она играла с Иудушкой и его кралей в дураки.
Это увещание оказывает
свое действие
не потому, чтобы оно заключало что-нибудь действительно убедительное, а потому что Иудушка и
сам видит, что он зарапортовался, что лучше как-нибудь миром покончить день. Поэтому он встает с
своего места, целует у маменьки ручку, благодарит «за науку» и приказывает подавать ужинать. Ужин проходит сурово и молчаливо.
— Ах, детки, детки! — говорит он, — и жаль вас, и хотелось бы приласкать да приголубить вас, да, видно, нечего делать —
не судьба!
Сами вы от родителей бежите,
свои у вас завелись друзья-приятели, которые дороже для вас и отца с матерью. Ну, и нечего делать! Подумаешь-подумаешь — и покоришься. Люди вы молодые, а молодому, известно, приятнее с молодым побыть, чем со стариком ворчуном! Вот и смиряешь себя, и
не ропщешь; только и просишь отца небесного: твори, Господи, волю
свою!
Но Иудушке
не удалось покончить
свое поучение, ибо в эту
самую минуту случилось нечто совершенно неожиданное.
— Скончалась, мой друг! и как еще скончалась-то! Мирно, тихо, никто и
не слыхал! Вот уж именно непостыдныя кончины живота
своего удостоилась! Обо всех вспомнила, всех благословила, призвала священника, причастилась… И так это вдруг спокойно, так спокойно ей сделалось! Даже
сама, голубушка, это высказала: что это, говорит, как мне вдруг хорошо! И представь себе: только что она это высказала, — вдруг начала вздыхать! Вздохнула раз, другой, третий — смотрим, ее уж и нет!
— Умер, дружок, умер и Петенька. И жалко мне его, с одной стороны, даже до слез жалко, а с другой стороны —
сам виноват! Всегда он был к отцу непочтителен — вот Бог за это и наказал! А уж ежели что Бог в премудрости
своей устроил, так нам с тобой переделывать
не приходится!
— И в город поедем, и похлопочем — все в
свое время сделаем. А прежде — отдохни, поживи! Слава Богу!
не в трактире, а у родного дяди живешь! И поесть, и чайку попить, и вареньицем полакомиться — всего вдоволь есть! А ежели кушанье какое
не понравится — другого спроси! Спрашивай, требуй! Щец
не захочется — супцу подать вели! Котлеточек, уточки, поросеночка… Евпраксеюшку за бока бери!.. А кстати, Евпраксеюшка! вот я поросеночком-то похвастался, а хорошенько и
сам не знаю, есть ли у нас?
— Чай-то еще бабенькин, — первый начал разговор Федулыч, — от покойницы на донышке остался. Порфирий Владимирыч и шкатулочку собрались было увезти, да я
не согласился. Может быть, барышни, говорю, приедут, так чайку испить захочется, покуда
своим разживутся. Ну, ничего! еще пошутил: ты, говорит, старый плут,
сам выпьешь! смотри, говорит, шкатулочку-то после в Головлево доставь! Гляди, завтра же за нею пришлет!
— Кабы
не сама своими глазами видела —
не поверила бы! Даже удивительно, куда этакая прорва идет! Масла, круп, огурцов — всего! У других господ кашу-то людям с гусиным жиром дают — таковские! — а у нас — все с маслом, да все с чухонскиим!
— Положим, что капитал и небольшой, — праздномыслит Иудушка, — а все-таки хорошо, когда знаешь, что про черный день есть. Занадобилось — и взял. Ни у кого
не попросил, никому
не поклонился —
сам взял,
свое, кровное, дедушкой подаренное! Ах, маменька! маменька! и как это вы, друг мой, так, очертя голову, действовали!
Теперь он уж смотрел на предстоящие роды как на дело, до него
не относящееся, а потому и
самому лицу
своему постарался сообщить выражение бесстрастное и непроницаемое.
Сказавши это, Иудушка перекрестился и низенько поклонился Улитушке, молчаливо рекомендуя ей
не оставить проказника Володьку
своими попечениями. Будущее приблудной семьи было устроено
самым простым способом.
— Ты думаешь, Бог-то далеко, так он и
не видит? — продолжает морализировать Порфирий Владимирыч, — ан Бог-то — вот он. И там, и тут, и вот с нами, покуда мы с тобой говорим, — везде он! И все он видит, все слышит, только делает вид, будто
не замечает. Пускай, мол, люди
своим умом поживут; посмотрим, будут ли они меня помнить! А мы этим пользуемся, да вместо того чтоб Богу на свечку из достатков
своих уделить, мы — в кабак да в кабак! Вот за это за
самое и
не подает нам Бог ржицы — так ли, друг?
— Горды вы очень, от этого
самого вам и счастья нет. Вот я, например: кажется, и Бог меня благословил, и царь пожаловал, а я —
не горжусь! Как я могу гордиться! что я такое! червь! козявка! тьфу! А Бог-то взял да за смиренство за мое и благословил меня! И
сам милостию
своею взыскал, да и царю внушил, чтобы меня пожаловал.
Так произошло это первое родственное свидание. С окончанием его Аннинька вступила в новую жизнь в том
самом постылом Головлеве, из которого она, уж дважды в течение
своей недолгой жизни,
не знала как вырваться.
Приходилось Анниньке играть и «Прекрасную Елену» (по обязанностям службы даже и часто); она накладывала на
свои пепельные волосы совершенно огненный парик, делала в тунике разрез до
самого пояса, но и за всем тем выходило посредственно, вяло, даже
не цинично.
Одним словом, все ее хвалили, все поздравляли и заявляли о сочувствии, так что она и
сама, сначала робевшая и как бы
не находившая места от гнетущей тоски, совершенно неожиданно прониклась убеждением, что она… выполнила
свою миссию!
Эта женщина, благодаря
своей личной энергии, довела уровень благосостояния семьи до высшей точки, но и за всем тем ее труд пропал даром, потому что она
не только
не передала
своих качеств никому из детей, а, напротив,
сама умерла, опутанная со всех сторон праздностью, пустословием и пустоутробием.
Дело было в исходе марта, и Страстная неделя подходила к концу. Как ни опустился в последние годы Порфирий Владимирыч, но установившееся еще с детства отношение к святости этих дней подействовало и на него. Мысли
сами собой настраивались на серьезный лад; в сердце
не чувствовалось никакого иного желания, кроме жажды безусловной тишины. Согласно с этим настроением, и вечера утратили
свой безобразно-пьяный характер и проводились молчаливо, в тоскливом воздержании.
Наконец он
не выдержал, встал с постели и надел халат. На дворе было еще темно, и ниоткуда
не доносилось ни малейшего шороха. Порфирий Владимирыч некоторое время ходил по комнате, останавливался перед освещенным лампадкой образом искупителя в терновом венце и вглядывался в него. Наконец он решился. Трудно сказать, насколько он
сам сознавал
свое решение, но через несколько минут он, крадучись, добрался до передней и щелкнул крючком, замыкавшим входную дверь.
Неточные совпадения
Городничий. Тем лучше: молодого скорее пронюхаешь. Беда, если старый черт, а молодой весь наверху. Вы, господа, приготовляйтесь по
своей части, а я отправлюсь
сам или вот хоть с Петром Ивановичем, приватно, для прогулки, наведаться,
не терпят ли проезжающие неприятностей. Эй, Свистунов!
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего
не знаешь и
не в
свое дело
не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…» В таких лестных рассыпался словах… И когда я хотела сказать: «Мы никак
не смеем надеяться на такую честь», — он вдруг упал на колени и таким
самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна,
не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам,
не то я смертью окончу жизнь
свою».
Осип, слуга, таков, как обыкновенно бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьёзно, смотрит несколько вниз, резонер и любит себе
самому читать нравоучения для
своего барина. Голос его всегда почти ровен, в разговоре с барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее
своего барина и потому скорее догадывается, но
не любит много говорить и молча плут. Костюм его — серый или синий поношенный сюртук.
Конечно, если он ученику сделает такую рожу, то оно еще ничего: может быть, оно там и нужно так, об этом я
не могу судить; но вы посудите
сами, если он сделает это посетителю, — это может быть очень худо: господин ревизор или другой кто может принять это на
свой счет.
Кто видывал, как слушает //
Своих захожих странников // Крестьянская семья, // Поймет, что ни работою // Ни вечною заботою, // Ни игом рабства долгого, // Ни кабаком
самим // Еще народу русскому // Пределы
не поставлены: // Пред ним широкий путь. // Когда изменят пахарю // Поля старозапашные, // Клочки в лесных окраинах // Он пробует пахать. // Работы тут достаточно. // Зато полоски новые // Дают без удобрения // Обильный урожай. // Такая почва добрая — // Душа народа русского… // О сеятель! приди!..