Неточные совпадения
И припомнились ей при этом многознаменательные подробности
того времени, когда она еще была «тяжела» Порфишей. Жил у них тогда в доме некоторый благочестивый и прозорливый старик, которого называли Порфишей-блаженненьким и к которому она всегда обращалась, когда желала что-либо провидеть в будущем. И вот этот-то самый старец, когда она спросила его, скоро ли последуют роды и кого-то
Бог даст ей, сына или дочь, — ничего прямо ей не ответил, но три раза прокричал петухом и вслед за
тем пробормотал...
— Не помню. Кажется, что-то было. Я, брат, вплоть до Харькова дошел, а хоть убей — ничего не помню. Помню только, что и деревнями шли, и городами шли, да еще, что в Туле откупщик нам речь говорил. Прослезился, подлец! Да, тяпнула-таки в
ту пору горя наша матушка-Русь православная! Откупщики, подрядчики, приемщики — как только
Бог спас!
Бог — и
тот на ненасытную утробу не напасется!
— И чем тебе худо у матери стало! Одет ты и сыт — слава
Богу! И теплехонько тебе, и хорошохонько… чего бы, кажется, искать! Скучно тебе, так не прогневайся, друг мой, — на
то и деревня! Веселиев да балов у нас нет — и все сидим по углам да скучаем! Вот я и рада была бы поплясать да песни попеть — ан посмотришь на улицу, и в церковь-то Божию в этакую мукреть ехать охоты нет!
— Хоть бы одно что-нибудь — пан либо пропал! а
то: первый призыв! второй призыв! ни
Богу свеча, ни черту кочерга!
Иудушка инстинктом понял, что ежели маменька начинает уповать на
Бога,
то это значит, что в ее существовании кроется некоторый изъян.
— Как бы
то ни было… знаю, что сама виновата… Да ведь и не
Бог знает, какой грех… Думала тоже, что сын… Да и тебе бы можно не попомнить этого матери.
— Очень уж много этих наук нынче развелось — поубавить бы! Наукам верят, а в
Бога не верят. Даже мужики — и
те в ученые норовят.
— Против всего нынче науки пошли. Против дождя — наука, против вёдра — наука. Прежде бывало попросту: придут да молебен отслужат — и даст
Бог. Вёдро нужно — вёдро Господь пошлет; дождя нужно — и дождя у
Бога не занимать стать. Всего у
Бога довольно. А с
тех пор как по науке начали жить — словно вот отрезало: все пошло безо времени. Сеять нужно — засуха, косить нужно — дождик!
— Ну, вот за это спасибо! И
Бог тебя, милый дружок, будет любить за
то, что мать на старости лет покоишь да холишь. По крайности, приеду ужо в Погорелку — не скучно будет. Всегда я икорку любила, — вот и теперь, по милости твоей полакомлюсь!
— А как был горд! Фу-ты! Ну-ты! И
то нехорошо, и другое неладно! Цари на поклон к нему ездили, принцы в передней дежурили! Ан Бог-то взял, да в одну минуту все его мечтания ниспроверг!
— И я про
то же говорю. Коли захочет
Бог — замерзнет человек, не захочет — жив останется. Опять и про молитву надо сказать: есть молитва угодная и есть молитва неугодная. Угодная достигает, а неугодная — все равно, что она есть, что ее нет. Может, дяденькина-то молитва неугодная была — вот она и не достигла.
— То-то вот и есть. Мы здесь мудрствуем да лукавим, и так прикинем, и этак примерим, а
Бог разом, в один момент, все наши планы-соображения в прах обратит. Вы, маменька, что-то хотели рассказать, что с вами в двадцать четвертом году было?
— Не
бог знает что случилось — и завтра панихидку отслужишь. И панихидку и обеденку — всё справим. Все я, старая да беспамятная, виновата. С
тем и ехала, чтобы напомнить, да все дорогой и растеряла.
— А что
Богу угодно,
то и будет, — отвечал Иудушка, слегка воздевая руки и искоса поглядывая на образ.
— Нет, нет, нет! Не хочу я твои пошлости слушать! Да и вообще — довольно. Что надо было высказать,
то ты высказал. Я тоже ответ тебе дал. А теперь пойдем и будем чай пить. Посидим да поговорим, потом поедим, выпьем на прощанье — и с
Богом. Видишь, как
Бог для тебя милостив! И погодка унялась, и дорожка поглаже стала. Полегоньку да помаленьку, трюх да трюх — и не увидишь, как доплетешься до станции!
— То-то! так ты так и говори! Ведь
Бог знает, что у тебя на уме: может быть, ты из присутствующих кого-нибудь так честишь!
Сам должен был предусматривать — на
то и ум тебе от
Бога дан.
Ну, да уж если так
Богу угодно,
то и мы святой его воле покоряться должны!
— Что ж делать! Любите или не любите, а что сделано,
того не переделаешь. Ведь, по-вашему, и тут
Бог!
— То-то, что не из-за трех тысяч. Это нам так кажется, что из-за трех тысяч — вот мы и твердим: три тысячи! три тысячи! А
Бог…
Тем не менее Иудушка встал и возблагодарил
Бога за
то, что у него «хорошие» образб.
— Об том-то я и говорю. Потолкуем да поговорим, а потом и поедем. Благословясь да
Богу помолясь, а не так как-нибудь: прыг да шмыг! Поспешишь — людей насмешишь! Спешат-то на пожар, а у нас, слава
Богу, не горит! Вот Любиньке —
той на ярмарку спешить надо, а тебе что! Да вот я тебя еще что спрошу: ты в Погорелке, что ли, жить будешь?
— Постой! я не об
том, хорошо или нехорошо, а об
том, что хотя дело и сделано, но ведь его и переделать можно. Не только мы грешные, а и
Бог свои действия переменяет: сегодня пошлет дождичка, а завтра вёдрышка даст! А! ну-тко! ведь не
бог же знает какое сокровище — театр! Ну-тко! решись-ка!
Оказалось, что Евпраксеюшка беременна уж пятый месяц: что бабушки-повитушки на примете покуда еще нет; что Порфирию Владимирычу хотя и было докладывано, но он ничего не сказал, а только сложил руки ладонями внутрь, пошептал губами и посмотрел на образ, в знак
того, что все от
Бога и он, царь небесный, сам обо всем промыслит, что, наконец, Евпраксеюшка однажды не остереглась, подняла самовар и в
ту же минуту почувствовала, что внутри у нее что-то словно оборвалось.
Очевидно, он просил
Бога простить всем: и
тем, «иже ведением и неведением», и
тем, «иже словом, и делом, и помышлением», а за себя благодарил, что он — не тать, и не мздоимец, и не прелюбодей, и что
Бог, по милости своей, укрепил его на стезе праведных.
— А потому и надо нам от гаданий да от заглядываний подальше себя держать, а быть довольными
тем, что
Бог пошлет. Пошлет
Бог тепла — мы теплу будем рады; пошлет
Бог морозцу — и морозцу милости просим! Велим пожарче печечки натопить, а которые в путь шествуют,
те в шубки покрепче завернутся — вот и тепленько нам будет!
— В иных случаях — это так. В
тех случаях, когда и без ума вера спасает — тогда птицам подражать нужно. Вот
Богу молиться, стихи сочинять…
— А ежели при этом еще так поступать, как другие… вот как соседушка мой, господин Анпетов, например, или другой соседушка, господин Утробин… так и до греха недалеко. Вон у господина Утробина: никак, с шесть человек этой пакости во дворе копается… А я этого не хочу. Я говорю так: коли
Бог у меня моего ангела-хранителя отнял — стало быть, так его святой воле угодно, чтоб я вдовцом был. А ежели я, по милости Божьей, вдовец,
то, стало быть, должен вдоветь честно и ложе свое нескверно содержать. Так ли, батя?
— Сам знаю, что тяжко, и все-таки исполняю. Кто говорит: тяжко! а я говорю: чем тяжче,
тем лучше, только бы
Бог укрепил! Не всем сладенького да легонького — надо кому-нибудь и для
Бога потрудиться! Здесьсебя сократишь — тамполучишь! Здесь — «трудом» это называется, а там — заслугой зовется! Справедливо ли я говорю?
Вот мы — мы настоящим манером молимся! встанем перед образом, крестное знамение творим, и ежели наша молитва угодна
Богу,
то он подает нам за нее!
— Правду говорят, что все господа проклятые! Народят детей — и забросят в болото, словно щенят! И горюшка им мало! И ответа ни перед кем не дадут, словно и
Бога на них нет! Волк — и
тот этого не сделает!
— Я, маменька, не сержусь, я только по справедливости сужу… что правда,
то правда — терпеть не могу лжи! с правдой родился, с правдой жил, с правдой и умру! Правду и
Бог любит, да и нам велит любить. Вот хоть бы про Погорелку; всегда скажу, много, ах, как много денег вы извели на устройство ее.
— Что так! свою-то, видно, уж съели? Ах, ах, грех какой! Вот кабы вы поменьше водки пили, да побольше трудились, да
Богу молились, и землица-то почувствовала бы! Где нынче зерно — смотришь, ан в
ту пору два или три получилось бы! Занимать-то бы и не надо!
— Ты думаешь, Бог-то далеко, так он и не видит? — продолжает морализировать Порфирий Владимирыч, — ан Бог-то — вот он. И там, и тут, и вот с нами, покуда мы с тобой говорим, — везде он! И все он видит, все слышит, только делает вид, будто не замечает. Пускай, мол, люди своим умом поживут; посмотрим, будут ли они меня помнить! А мы этим пользуемся, да вместо
того чтоб
Богу на свечку из достатков своих уделить, мы — в кабак да в кабак! Вот за это за самое и не подает нам
Бог ржицы — так ли, друг?
— Постой! дай я скажу! И всегда так бывает, друг, что
Бог забывающим его напоминает об себе. И роптать мы на это не должны, а должны понимать, что это для нашей же пользы делается. Кабы мы
Бога помнили, и он бы об нас не забывал. Всего бы нам подал: и ржицы, и овсеца, и картофельцу — на, кушай! И за скотинкой бы за твоей наблюл — вишь, лошадь-то у тебя! в чем только дух держится! и птице, ежели у тебя есть, и
той бы настоящее направление дал!
— Ежели ты об сестрице так убиваешься — так и это грех! — продолжал между
тем поучать Иудушка, — потому что хотя и похвально любить сестриц и братцев, однако, если
Богу угодно одного из них или даже и нескольких призвать к себе…
Иудушка в течение долгой пустоутробной жизни никогда даже в мыслях не допускал, что тут же, о бок с его существованием, происходит процесс умертвия. Он жил себе потихоньку да помаленьку, не торопясь да
Богу помолясь, и отнюдь не предполагал, что именно из этого-то и выходит более или менее тяжелое увечье. А, следовательно,
тем меньше мог допустить, что он сам и есть виновник этих увечий.
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки,
то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек,
то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь
бог послал городничему, — что выдает дочь свою не
то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете еще не было, что может все сделать, все, все, все!
Городничий. Там купцы жаловались вашему превосходительству. Честью уверяю, и наполовину нет
того, что они говорят. Они сами обманывают и обмеривают народ. Унтер-офицерша налгала вам, будто бы я ее высек; она врет, ей-богу врет. Она сама себя высекла.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с
тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь.
То есть, не
то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.