Неточные совпадения
И в самом
деле, из этого города даже дороги дальше никуда нет, как будто здесь конец миру. Куда ни взглянете вы окрест — лес, луга да степь; степь, лес и луга; где-где вьется прихотливым извивом проселок, и бойко проскачет по нем телега, запряженная маленькою резвою лошадкой, и опять
все затихнет,
все потонет в общем однообразии…
Я не люблю его гостиных, в которых, в самом
деле,
все глядит как-то неуклюже.
Но мне отрадно и весело шататься по городским улицам, особливо в базарный
день, когда они кипят народом, когда
все площади завалены разным хламом: сундуками, бураками, ведерками и проч.
Чиновники, не обуздываемые в этот
день никаким присутственным местом, из
всех сил устремляются к его превосходительству поздравить с праздником.
Брали мы, правда, что брали — кто богу не грешен, царю не виноват? да ведь и то сказать, лучше, что ли, денег-то не брать, да и
дела не делать? как возьмешь, оно и работать как-то сподручнее, поощрительнее. А нынче, посмотрю я,
всё разговором занимаются, и
всё больше насчет этого бескорыстия, а
дела не видно, и мужичок — не слыхать, чтоб поправлялся, а кряхтит да охает пуще прежнего.
И отпустишь через полчаса. Оно, конечно,
дела немного,
всего на несколько минут, да вы посудите, сколько тут вытерпишь: сутки двое-трое сложа руки сидишь, кислый хлеб жуешь… другой бы и жизнь-то
всю проклял — ну, ничего таким манером и не добудет.
Всему у нас этому
делу учитель и заводчик был уездный наш лекарь.
Ну, и освобождают, разумеется, за посильное приношение. А то другого заставляет внутренности держать; сами рассудите, кому весело мертвечину ослизлую в руке иметь, ну, и откупаются полегоньку, — аи, глядишь, и наколотил Иван Петрович рубликов десяток, а и дело-то
все пустяковое.
Разумеется,
все эти оговоры вздор и кончатся пустяками, да ты-то
дело свое сделал: и мужичка от напраслины очистил, и сам сердечную благодарность получил, и преступника уличил.
Жил у нас в уезде купчина, миллионщик, фабрику имел кумачную, большие
дела вел. Ну, хоть что хочешь, нет нам от него прибыли, да и только! так держит ухо востро, что на-поди. Разве только иногда чайком попотчует да бутылочку холодненького разопьет с нами — вот и
вся корысть. Думали мы, думали, как бы нам этого подлеца купчишку на
дело натравить — не идет, да и
все тут, даже зло взяло. А купец видит это, смеяться не смеется, а так, равнодушествует, будто не замечает.
Приедет, бывало, в расправу и разложит
все эти аппараты: токарный станок, пилы разные, подпилки, сверла, наковальни, ножи такие страшнейшие, что хоть быка ими резать; как соберет на другой
день баб с ребятами — и пошла
вся эта фабрика в действие: ножи точат, станок гремит, ребята ревут, бабы стонут, хоть святых вон понеси.
Ну, конечно-с, тут разговаривать нечего: хочь и ругнул его тесть, может и чести коснулся, а деньги все-таки отдал. На другой же
день Иван Петрович, как ни в чем не бывало. И долго от нас таился, да уж после, за пуншиком,
всю историю рассказал, как она была.
Сторговались они, а на другой
день и приезжают их сиятельство ранехонько. Ну и мы, то есть
весь земский суд, натурально тут,
все в мундирах; одного заседателя нет, которого нужно.
— На вас, — говорят их сиятельство, — множество жалоб, и притом таких, что мало вас за
все эти
дела повесить.
И верите ли, ведь знаю я, что меня учинят от
дела свободным, потому что улик прямых нет, так нет же, злодеи, истомили
всего.
Мечется Фейер как угорелый, мечется и
день и другой — есть рыба, да
все не такая, как надо: то с рыла
вся в именинника вышла, скажут: личность; то молок мало, то пером не выходит, величественности настоящей не имеет.
Повлекут раба божия в острог, а на другой
день и идет в губернию пространное донесение, что вот так и так, „имея неусыпное попечение о благоустройстве города“ — и пошла писать. И чего не напишет! И „изуверство“, и „деятельные сношения с единомышленниками“, и „плевелы“, и „жатва“ —
все тут есть.
И
все врассыпную, будто каждый по своему
делу.
Известное
дело, смятение: начнут
весь свой припас прятать, а ему
все и видно. Отопрут наконец. Стоят они
все бледные; бабы, которые помоложе, те больше дрожат, а старухи так совсем воют. И уж все-то он углы у них обшарит, даже в печках полюбопытствует, и
все оттоль повытаскает.
На другой
день рассказывает нам городничий
всю эту историю.
Да и мало ли еще случаев было! Даже покойниками, доложу вам, не брезговал! Пронюхал он раз, что умерла у нас старуха раскольница и что сестра ее сбирается похоронить покойницу тут же у себя, под домом. Что ж он? ни гугу, сударь; дал
всю эту церемонию исполнить да на другой
день к ней с обыском. Ну, конечно, откупилась, да штука-то в том, что каждый раз, как ему деньги занадобятся, каждый раз он к ней с обыском...
А впрочем, мы, чиновники, этого Фейера не любили. Первое
дело, он нас перед начальством исполнительностью в сумненье приводил, а второе, у него
все это как-то уж больно просто выходило, — так, ломит нахрапом сплеча, да и
все. Что ж и за удовольствие этак-то служить!
И в самом
деле, чего тут «тово», когда уж «грязь так грязь и есть» и «
всё от бога».
— То есть, кроме этой головы… Эта, братец, голова, я тебе скажу… голова эта
весь сегодняшний
день мне испортила… я, братец, Тит; я, братец, люблю, чтоб у меня тово…
На другой
день, когда я проснулся, его уже не было; станционный писарь сообщил мне, что он уехал еще затемно и
все спешил: «Мне, говорит, пора; пора, брат, и делишки свои поправить». Показывал также ему свой бумажник и говорил, что «тут, брат, на
всю жизнь; с этим, дружище, широко не разгуляешься!..»
Однако сын не сын управительский, а надели рабу божьему на ноги колодки, посадили в темную, да на другой
день к допросу: «Куда деньги
девал, что прежде воровал?» Как ни бились, — одних волос отец две головы вытаскал, — однако не признался: стоит как деревянный, слова не молвит. Только когда помянули Парашку — побледнел и затрясся
весь, да и говорит отцу...
Сиживал-таки Порфирка наш голодом не один
день; хаживал больше
все на босу ногу, зимой и летом, в одном изодранном тулупчишке.
Стал он и поворовывать; отец жалованье получит — первым
делом в кабак, целовальника с наступающим первым числом поздравить. Воротится домой пьянее вина, повалится на лавку, да так и дрыхнет; а Порфирка между тем подкрадется,
все карманы обшарит, да в чулан, в тряпочку и схоронит. Парашка потом к мужу пристает: куда деньги
девал? а он только глазами хлопает. Известное
дело — пьяный человек! что от него узнаешь? либо пропил, либо потерял.
В те поры вон убийцу оправили, а то еще невинного под плети подвели, ну, и меня тоже, можно сказать, с чистою душой, во
все эти
дела запутали.
Однако
все ему казалось, что он недовольно бойко идет по службе. Заприметил он, что жена его начальника не то чтоб балует, а так по сторонам поглядывает. Сам он считал себя к этому
делу непригодным, вот и думает, нельзя ли ему как-нибудь полезным быть для Татьяны Сергеевны.
Ощутил лесной зверь, что у него на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да на другой
день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький, как ты сел вот так, а я села вот этак, а потом ты взял меня за руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а ты»… и пошла, и пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и
все не то чтоб
дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.
По мере большего плутовства, Порфирий Петрович
все большее и большее снискивал уважение от своих сослуживцев и сограждан. «Ну, что ж, что он берет! — говорили про него, — берет, да зато
дело делает; за свой, следственно, труд берет».
И княжна невольно опускает на грудь свою голову. «И как хорош, как светел божий мир! — продолжает тот же голос. — Что за живительная сила разлита всюду, что за звуки, что за звуки носятся в воздухе!.. Отчего так вдруг бодро и свежо делается во
всем организме, а со
дна души незаметно встают
все ее радости,
все ее светлые, лучшие побуждения!»
Очевидно, что такие сафические мысли [20] могут осаждать голову только в крайних и не терпящих отлагательства «случаях». Княжна плачет, но мало-помалу источник слез иссякает; на сцену выступает
вся желчь, накопившаяся на
дне ее тридцатилетнего сердца; ночь проводится без сна, среди волнений, порожденных злобой и отчаяньем… На другой
день зеркало имеет честь докладывать ее сиятельству, что их личико желто, как выжатый лимон, а глаза покрыты подозрительною влагой…
Не вдруг, а
день за
день, воровски подкрадывается к человеку провинцияльная вонь и грязь, и в одно прекрасное утро он с изумлением ощущает себя сидящим по уши во
всех крошечных гнусностях и дешевых злодействах, которыми преизобилует жизнь маленького городка.
И в самом
деле, как бы ни была грязна и жалка эта жизнь, на которую слепому случаю угодно было осудить вас,
все же она жизнь, а в вас самих есть такое нестерпимое желание жить, что вы с закрытыми глазами бросаетесь в грязный омут — единственную сферу, где вам представляется возможность истратить как попало избыток жизни, бьющий ключом в вашем организме.
Кончилось
дело, «ангел вы мой», тем, что в ссору вступился протоколист, мужчина вершков этак четырнадцати, который тем только и примирил враждующие стороны, что и ту, и другую губительнейшим образом оттузил во
все места.
— Это, брат,
дело надобно вести так, — продолжал он, — чтоб тут сам черт ничего не понял. Это, брат, ты по-приятельски поступил, что передо мной открылся; я эти
дела вот как знаю! Я, брат, во
всех этих штуках искусился! Недаром же я бедствовал, недаром три месяца жил в шкапу в уголовной палате: квартиры, брат, не было — вот что!
— Ты меня послушай! — говорил он таинственным голосом, — это, брат,
все зависит от того, как поведешь
дело! Может быть славная штука, может быть и скверная штука; можно быть становым и можно быть ничем… понимаешь?
Сказанное вовремя и кстати слово участия мгновенно вызывает наружу
все, что таилось далеко на
дне молодой души.
Душа начинает тогда без разбора и без расчета выбрасывать
все свои сокровища; иногда даже и привирает, потому что когда
дело на откровенность пошло, то не приврать точно так же невозможно, как невозможно не наесться до отвала хорошего и вкусного кушанья.
Сверх того, в эти
дни он имеет возможность наесться досыта, ибо носятся слухи, что Марья Ивановна, как отличная хозяйка, держит обыкновенно и его, и
всю семью впроголодь.
Тебя с
днем ангела, сестра, я поздравляю,
Сестра! любимица зиждителя небес!
От сердца полноты
всех благ тебе желаю,
И чтоб коварный ветр малютку не унес…
Пение кончается, и на этот раз аплодисманы раздаются с учетверенною силой, потому что
все эти колодники, сидевшие вдоль стены, имеют полную надежду, что сюрпризы прекратились и они могут отправиться каждый по своему
делу.
Палагея Ивановна продолжает свой обход и
всех наделяет грошиками; Сашенька тоже вынимает из узелка третий калачик и, по мере своего разумения, подражает
делу благотворения своей тетки.
— Еще бы он посмел! — вступается супруга Николая Тимофеича, повисшая у него на руке, — у Николая Тимофеича и дела-то его
все — стало быть, какой же он подчиненный будет, коли начальников своих уважать не станет?
— Это, брат, самое худое
дело, — отвечает второй лакеи, — это
все равно значит, что в доме большого нет. Примерно, я теперь в доме у буфета состою, а Петров состоит по части комнатного убранства… стало быть, если без понятия жить, он в мою часть, а я в его буду входить, и будем мы, выходит, комнаты два раза подметать, а посуду, значит, немытую оставим.
— Эх, Антон Пименыч!
все это анекдот один, — сказал писарь, — известно, странники оттелева приходят, так надо же побаловать языком, будто как за
делом ходили…
— Так неужто жив сам-деле против кажного их слова уши развесить надобно? Они, ваше высокоблагородие, и невесть чего тут, воротимшись, рассказывают… У нас вот тутотка
всё слава богу, ничего-таки не слыхать, а в чужих людях так и реки-то, по-ихнему, молочные, и берега-то кисельные…
Потому как у него в глазах и ширина, и долина, и высь, и травка, и былие —
все обыдень-дело…