Неточные совпадения
С горы спускается деревенское стадо;
оно уж близко к деревне, и картина мгновенно оживляется; необыкновенная суета проявляется
по всей улице; бабы выбегают из изб с прутьями в руках, преследуя тощих, малорослых коров; девчонка лет десяти, также с прутиком, бежит
вся впопыхах, загоняя теленка и
не находя никакой возможности следить за
его скачками; в воздухе раздаются самые разнообразные звуки, от мычанья до визгливого голоса тетки Арины, громко ругающейся на
всю деревню.
И
все это ласковым словом,
не то чтоб
по зубам да за волосы: „Я, дескать, взяток
не беру, так вы у меня знай, каков я есть окружной!“ — нет, этак лаской да жаленьем, чтоб насквозь
его, сударь, прошибло!
Вот и вздумал
он поймать Ивана Петровича, и научи же
он мещанинишку: „Поди, мол, ты к лекарю, объясни, что вот так и так, состою на рекрутской очереди
не по сущей справедливости, семейство большое:
не будет ли отеческой милости?“ И прилагательным снабдили, да таким, знаете,
все полуимперьялами, так, чтоб у лекаря нутро разгорелось, а за оградой и свидетели, и
все как следует устроено: погиб Иван Петрович, да и
все тут.
Служил
он где-то в гусарах — ну, на жидов охоту имел: то возьмет да собаками жида затравит, то посадит
его по горло в ящик с помоями, да над головой-то саблей и махает, а
не то еще заложит
их тройкой в бричку, да и разъезжает до тех пор, пока
всю тройку
не загонит.
И тем
не менее вы и до сих пор, благосклонный читатель, можете встретить
его, прогуливающегося
по улицам города Крутогорска и в особенности принимающего деятельное участие во
всех пожарах и других общественных бедствиях. Сказывают даже, что
он успел приобрести значительный круг знакомства, для которого неистощимым источником наслаждений служат рассказы о претерпенных
им бедствиях и крушениях во время продолжительного плавания
по бурному морю житейскому.
Папа Порфирия Петровича был сельский пономарь; maman — пономарица. Несомненно, что герою нашему предстояла самая скромная будущность, если б
не одно обстоятельство. Известно, что в древние времена
по селам и
весям нашего обширного отечества разъезжали благодетельные гении, которые замечали природные способности и необыкновенное остроумие мальчиков и затем,
по влечению своих добрых сердец, усердно занимались устройством судеб
их.
По тринадцатому году отдали Порфирку в земский суд,
не столько для письма, сколько на побегушки приказным за водкой в ближайший кабак слетать. В этом почти единственно состояли
все его занятия, и, признаться сказать
не красна была
его жизнь в эту пору: кто за волоса оттреплет, кто в спину колотушек надает; да бьют-то
всё с маху,
не изловчась, в такое место, пожалуй, угодит, что дух вон. А жалованья за
все эти тиранства получал
он всего полтора рубля в треть бумажками.
Однако
все ему казалось, что
он недовольно бойко идет
по службе. Заприметил
он, что жена
его начальника
не то чтоб балует, а так
по сторонам поглядывает. Сам
он считал себя к этому делу непригодным, вот и думает, нельзя ли
ему как-нибудь полезным быть для Татьяны Сергеевны.
— Вы меня извините, Татьяна Сергеевна, — говорил
он ей, —
не от любопытства, больше от жажды просвещения-с, от желания усладить душу пером вашим — такое это для меня наслаждение видеть, как ваше сердечко глубоко
все эти приятности чувствует… Ведь я
по простоте, Татьяна Сергеевна, я ведь по-французскому
не учился, а чувствовать, однако, могу-с…
И за
всем тем чтоб было с чиновниками у
него фамильярство какое — упаси бог!
Не то чтобы водочкой или там «братец» или «душка», а явись ты к
нему в форме, да коли на обед звать хочешь, так зови толком: чтоб и уха из живых стерлядей была, и тосты
по порядку, как следует.
Не вдруг, а день за день, воровски подкрадывается к человеку провинцияльная вонь и грязь, и в одно прекрасное утро
он с изумлением ощущает себя сидящим
по уши во
всех крошечных гнусностях и дешевых злодействах, которыми преизобилует жизнь маленького городка.
— Это, брат, дело надобно вести так, — продолжал
он, — чтоб тут сам черт ничего
не понял. Это, брат, ты по-приятельски поступил, что передо мной открылся; я эти дела вот как знаю! Я, брат, во
всех этих штуках искусился! Недаром же я бедствовал, недаром три месяца жил в шкапу в уголовной палате: квартиры, брат,
не было — вот что!
Так пробыла она несколько минут, и Техоцкий возымел даже смелость взять ее сиятельство за талию: княжна вздрогнула; но если б тут был посторонний наблюдатель, то в
нем не осталось бы ни малейшего сомнения, что эта дрожь происходит
не от неприятного чувства, а вследствие какого-то странного, всеобщего ощущения довольства, как будто ей до того времени было холодно, и теперь вдруг
по всему телу разлилась жизнь и теплота.
О прочих членах семейства сказать определительного ничего нельзя, потому что
они, очевидно, находятся под гнетом своей maman, которая дает
им ту или другую физиономию,
по своему усмотрению. Несомненно только то, что
все они снабжены разнообразнейшими талантами, а дочери, сверх того, в знак невинности, называют родителей
не иначе, как «папасецка» и «мамасецка», и каким-то особенным образом подпрыгивают на ходу, если в числе гостей бывает новое и в каком-нибудь отношении интересное лицо.
—
Они все, ваше высокоблагородие, таким манером доверенность в человеческое добросердечие питают! — вступился станционный писарь, незаметно приблизившись к нам, — а что, служба, коли,
не ровен час,
по дороге лихой человек ограбит? — прибавил
он не без иронии.
— Так неужто жив сам-деле против кажного
их слова уши развесить надобно?
Они, ваше высокоблагородие, и невесть чего тут, воротимшись, рассказывают… У нас вот тутотка
всё слава богу, ничего-таки
не слыхать, а в чужих людях так и реки-то, по-ихнему, молочные, и берега-то кисельные…
— А какая у
него одежа? пониток черный да вериги железные — вот и одежа
вся. Известно,
не без того, чтоб люди об
нем не знали; тоже прихаживали другие и милостыню старцу творили: кто хлебца принесет, кто холстеца, только мало
он принимал, разве
по великой уж нужде. Да и тут, сударь, много раз при мне скорбел, что
по немощи своей,
не может совершенно от мира укрыться и полным сердцем
всего себя богу посвятить!
Хотя
он одет в бархатную курточку,
по так как"от свиньи родятся
не бобренки, а
все поросенки", то образ мыслей и наклонностей
его отстоит далече от благоуханной сферы, в которой находятся
его родители.
Если б большая часть этого потомства
не была в постоянной отлучке из дому
по случаю разных промыслов и торговых дел, то, конечно, для помещения
его следовало бы выстроить еще
по крайней мере три такие избы; но с Прохорычем живет только старший сын
его, Ванюша, малый лет осьмидесяти, да бабы, да малые ребята, и
весь этот люд
он содержит в ежовых рукавицах.
— Ну,
он поначалу было и вразумился, словно и посмирнел, а потом сходил этта
по хозяйству,
все обсмотрил:"Нет, говорит, воля твоя, батюшка, святая, а только уж больно у тебя хозяйство хорошо! Хочу, говорит, надо
всем сам головой быть, а Ванюшку
не пущу!"
— Мне, милостивый государь, чужого ничего
не надобно, — продолжала она, садясь возле меня на лавке, — и хотя я неимущая, но, благодарение богу, дворянского своего происхождения забыть
не в силах… Я имею счастие быть лично известною вашим папеньке-маменьке… конечно, перед
ними я
все равно, что червь пресмыкающий, даже меньше того, но как при
всем том я добродетель во всяком месте,
по дворянскому моему званию, уважать привыкла, то и родителей ваших
не почитать
не в силах…
Ну, это точно, что
он желанию моему сопротивления
не сделал, и брачную церемонию
всю исполнил как следует, я же,
по своей глупости, и заемное письмо
ему в семь тысяч рублей ассигнациями в тот же вечер отдала…
Живновский. Да, да, по-моему, ваше дело правое… то есть
все равно что божий день. А только, знаете ли? напрасно вы связываетесь с этими подьячими!
Они, я вам доложу, возвышенности чувств понять
не в состоянии. На вашем месте, я поступил бы как благородный человек…
Только вот, сударь, чудо какое у нас тут вышло: чиновник тут — искусственник, что ли,
он прозывается — «плант, говорит, у тебя
не как следственно
ему быть надлежит», — «А как, мол, сударь, по-вашему будет?» — «А вот, говорит, как: тут у тебя, говорит, примерно, зал состоит, так тут, выходит, следует… с позволенья сказать…» И так, сударь,
весь плант сконфузил, что просто выходит, жить невозможно будет.
Дернов. А то на простой! Эх ты! тут тысячами пахнет, а
он об шести гривенниках разговаривает. Шаромыжники вы
все! Ты на
него посмотри; вот
он намеднись приходит, дела
не видит, а уж сторублевую в руку сует — посули только, да будь ласков. Ах, кажется, кабы только
не связался я с тобой! А ты норовишь дело-то за две головы сахару сладить. А хочешь,
не будет по-твоему?
Так
оно и доподлинно скажешь, что казна-матушка
всем нам кормилица… Это точно-с.
По той причине, что если б
не казна, куда же бы нам с торговлей-то деваться? Это
все единственно, что деньги в ланбарт положить, да и сидеть самому на печи сложа руки.
Это, ваше благородие,
всё враги нашего отечества выдумали, чтоб нас как ни на есть с колеи сбить. А за
ними и наши туда же лезут — вон эта гольтепа, что негоциантами себя прозывают. Основательный торговец никогда в экое дело
не пойдет, даже и разговаривать-то об
нем не будет,
по той причине, что это
все одно, что против себя говорить.
Когда придет к
нему крестьянин или мещанин"за своею надобностью"или проще
по рекрутской части и принесет
все нужные
по делу документы,
он никогда сразу
не начнет дела, а сначала заставит просителя побожиться пред образом, что других документов у
него нет, и когда тот побожится,"чтоб и глаза-то мои лопнули"и"чтоб нутро-то у меня изгнило", прикажет
ему снять сапоги и тщательно осмотрит
их.
Около обиженного мальчика хлопотала какая-то женщина, в головке и одетая попроще других дам.
По всем вероятиям, это была мать Оськи, потому что она
не столько ублажала
его, сколько старалась прекратить
его всхлипыванья новыми толчками. Очевидно, она хотела этим угодить хозяевам, которые отнюдь
не желали, чтоб Оська обижался невинными проказами
их остроумных деточек. Обидчик между тем, пользуясь безнаказанностию, прохаживался
по зале, гордо посматривая на
всех.
— А
вся эта ихняя фанаберия, — продолжал
он, — осмелюсь, ваше благородие, выразиться, именно от этого
их сумления выходит. Выходит по-ихнему, что
они нас спасать, примерно, пришли; хотим, дескать,
не хотим, а делать нече — спасайся, да и
вся недолга. Позабудь
он хоть на минуточку, что
он лучше
всех, поменьше
он нас спасай, — может, и мог бы
он дело делать.
Вот-с и говорю я
ему: какая же, мол, нибудь причина этому делу да есть, что
все оно через пень-колоду идет,
не по-божески, можно сказать, а больше против всякой естественности?"А оттого, говорит,
все эти мерзости, что вы, говорит, сами скоты,
все это терпите; кабы, мол, вы разумели, что подлец подлец и есть, что
его подлецом и называть надо, так
не смел бы
он рожу-то свою мерзкую на свет божий казать.
Дал я
ему поуспокоиться — потому что
он даже из себя
весь вышел — да и говорю потом:"Ведь вот ты, ваше благородие (я
ему и ты говорил, потому что уж больно
он смирен был), баешь, что, мол, подлеца подлецом называть, а это, говорю, и
по християнству нельзя, да и начальство пожалуй
не позволит.
Эта скачка очень полезна; она поддерживает во мне жизнь, как рюмка водки поддерживает жизнь в закоснелом пьянице. Посмотришь на
него: и руки и ноги трясутся, словно
весь он ртутью налит, а выпил рюмку-другую — и пошел ходить как ни в чем
не бывало. Точно таким образом и я: знаю, что на мне лежит долг, и при одном этом слове чувствую себя всегда готовым и бодрым.
Не из мелкой корысти,
не из подлости действую я таким образом, а
по крайнему разумению своих обязанностей, как человека и гражданина.
— Женись, брат, женись! Вот этакая ходячая совесть всегда налицо будет! Сделаешь свинство — даром
не пройдет! Только результаты
все еще как-то плохи! — прибавил
он, улыбаясь несколько сомнительно, —
не действует! Уж очень, что ли, мы умны сделались, да выросли, только совесть-то как-то скользит
по нас."Свинство!" — скажешь себе, да и пошел опять щеголять по-прежнему.
— Слышал, братец, слышал! Только
не знал наверное, ты ли: ведь вас, Щедриных, как собак на белом свете развелось… Ну, теперь,
по крайней мере, у меня протекция есть, становой в покое оставит, а то такой стал озорник, что просто
не приведи бог… Намеднись град у нас выпал, так
он, братец ты мой, следствие приехал об этом делать, да еще кабы сам приехал,
все бы
не так обидно, а то писаришку своего прислал… Нельзя ли, дружище, так как-нибудь устроить, чтобы
ему сюда въезду
не было?
— Да, брат, я счастлив, — прервал
он, вставая с дивана и начиная ходить
по комнате, — ты прав! я счастлив, я любим, жена у меня добрая, хорошенькая… одним словом,
не всякому дает судьба то, что она дала мне, а за
всем тем, все-таки… я свинья, брат, я гнусен с верхнего волоска головы до ногтей ног… я это знаю! чего мне еще надобно! насущный хлеб у меня есть, водка есть, спать могу вволю… опустился я, брат, куда как опустился!
— Ну, слава богу! кажется,
все обстоит по-старому! — продолжал
он, весело потирая руки, — Немврод в движении, — стало быть, хищные звери
не оставили проказ своих… Ну, а признайтесь, вы, верно, на ловлю собрались?
Во-первых, я каждый месяц посылаю становому четыре воза сена, две четверти овса и куль муки, — следовательно, служу; во-вторых, я ежегодно жертвую десять целковых на покупку учебных пособий для уездного училища, — следовательно, служу; в-третьих, я ежегодно кормлю крутогорское начальство, когда
оно благоволит заезжать ко мне
по случаю ревизии, — следовательно, служу; в-четвертых, я никогда
не позволяю себе сказать господину исправнику, когда
он взял взятку, что
он взятки этой
не взял, — следовательно, служу; в-пятых… но как могу я объяснить в подробности
все манеры, которыми я служу?
В нравственном отношении
он обладает многими неоцененными качествами: отлично передергивает карты, умеет подписываться под всякую руку, готов бражничать с утра до вечера, и исполняет это без всякого ущерба для головы, лихо поет и пляшет по-цыгански, и со
всем этим соединяет самую добродушную и веселую откровенность. Одно только в
нем не совсем приятно:
он любит иногда приходить в какой-то своеобразный, деланный восторг, и в этом состоянии лжет и хвастает немилосердно.
Пробовали мы
его в свою компанию залучить, однако пользы
не оказалось никакой; первое дело, что отец отпускал
ему самую малую сумму,
всего тысяч десять на серебро в год, и, следовательно, денег у
него в наличности
не бывало; второе дело, что хотя
он заемные письма и с охотою давал, но уплаты
по ним приходилось ждать до смерти отца, а это в нашем быту
не расчет; третье дело, чести в
нем совсем
не было никакой: другой, если ткнуть
ему кулаком в рожу или назвать при
всех подлецом, так из кожи вылезет, чтобы достать деньги и заплатить, а этот ничего, только смеется.
А старушки
все эти подробности разбирают по-аматёрски:
их сентиментальничаньем да томными взглядами
не удивишь…
— Мне
не то обидно, — говорил
он почти шепотом, — что меня ушлют — мир везде велик, стало быть, и здесь и в другом месте, везде жить можно — а то вот, что всяк тебя убийцей зовет, всяк пальцем на тебя указывает! Другой, сударь, сызмальства вор,
всю жизнь
по чужим карманам лазил, а и тот норовит в глаза тебе наплевать: я, дескать, только вор, а ты убийца!..
Впереди
всех стоял молодой парень лет двадцати,
не более,
по прозванию Колесов;
он держал себя очень развязно, и тогда как прочие арестанты оказывали при расспросах более или менее смущения и вообще отвечали
не совсем охотно,
он сам вступал в разговор и вел себя как джентельмен бывалый, которому на
все наплевать.
— Был с нами еще секретарь из земского суда-с, да столоначальник из губернского правления… ну-с, и
они тут же… то есть мещанин-с… Только были мы
все в подпитии-с, и отдали
им это предпочтение-с… то есть
не мы, ваше высокоблагородие, а Аннушка-с… Ну-с,
по этой причине мы точно
их будто помяли… то есть бока ихние-с, — это и следствием доказано-с… А чтоб мы до чего другого касались… этого я, как перед богом,
не знаю…
— Коли
не ругаться! ругаться-то ругают, а
не что станешь с
ним делать! А
по правде, пожалуй, и народ-от напоследях неочеслив [72] становиться стал!"Мне-ка, говорит, чего надобе, я, мол,
весь тут как есть — хочь с кашей меня ешь, хочь со щами хлебай…"А уж хозяйка у эвтого у управителя, так, кажется, зверя всякого лютого лютее. Зазевает это на бабу, так ровно, прости господи, черти за горло душат, даже обеспамятеет со злости!
— Видел. Года два назад масло у
них покупал, так
всего туточка насмотрелся. На моих глазах это было: облютела она на эту самую на Оринушку… Ну, точно, баба, она ни в какую работу
не подходящая,
по той причине, что убогая — раз, да и разумом бог изобидел — два, а
все же християнский живот,
не скотина же… Так она таскала-таскала ее за косы, инно жалость меня взяла.
Приняли мы
его с честью великою, под благословенье, как следует, подошли: только сам
он словно необычно держал себя: чуть немного
не по нем,
он не то чтоб просто забранить, а
все норовит обозвать тебя непотребно.
Вот
он и бежал; старую веру, слышь, принял, да потом нашими благоприятелями и уставлен к нам пастырем! И ума-то даже хитрого
не имел, да, видно,
по этой причине и полюбился нашим милостивцам, что на
нем подозренья держать было нельзя;
весь он был в
их руках.
Только наказал же меня за
него бог! После уж я узнал, что за
ним шибко следили и что тот же Андрияшка-антихрист нас
всех выдал. Жил я в Крутогорске во
всем спокойствии и сумнения никакого
не имел,
по той причине, что плата от меня, кому следует, шла исправно. Сидим мы это вечером, ни об чем
не думаем; только вдруг словно в ворота тук-тук. Посмотрел я в оконце, ан там уж и дом со
всех сторон окружен. Обернулся, а в комнате частный."Что, говорит, попался, мошенник!"
У старцев и хлеб завсегда водится, и порох, и припас всякий,
всего этого
им довольно из окольных мест в милостыню присылают, ну, а пермяки народ бедный, хлеба у
них или совсем
не родится, или родится такая малость, что только
по праздникам
им лакомятся.