Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам
не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить
его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда
не чувствовал.
Не могу,
не могу! слышу, что
не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй,
не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч —
по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и
все помутилось.
Городничий.
Не верьте,
не верьте! Это такие лгуны…
им вот эдакой ребенок
не поверит.
Они уж и
по всему городу известны за лгунов. А насчет мошенничества, осмелюсь доложить: это такие мошенники, каких свет
не производил.
Купцы. Ей-богу! такого никто
не запомнит городничего. Так
все и припрятываешь в лавке, когда
его завидишь. То есть,
не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже
по семи лежит в бочке, что у меня сиделец
не будет есть, а
он целую горсть туда запустит. Именины
его бывают на Антона, и уж, кажись,
всего нанесешь, ни в чем
не нуждается; нет,
ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия
его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Лука Лукич.
Не приведи бог служить
по ученой части!
Всего боишься: всякий мешается, всякому хочется показать, что
он тоже умный человек.
Городничий. Мотает или
не мотает, а я вас, господа, предуведомил. Смотрите,
по своей части я кое-какие распоряженья сделал, советую и вам. Особенно вам, Артемий Филиппович! Без сомнения, проезжающий чиновник захочет прежде
всего осмотреть подведомственные вам богоугодные заведения — и потому вы сделайте так, чтобы
все было прилично: колпаки были бы чистые, и больные
не походили бы на кузнецов, как обыкновенно
они ходят по-домашнему.
— А потому терпели мы,
Что мы — богатыри.
В том богатырство русское.
Ты думаешь, Матренушка,
Мужик —
не богатырь?
И жизнь
его не ратная,
И смерть
ему не писана
В бою — а богатырь!
Цепями руки кручены,
Железом ноги кованы,
Спина… леса дремучие
Прошли
по ней — сломалися.
А грудь? Илья-пророк
По ней гремит — катается
На колеснице огненной…
Все терпит богатырь!
Довольны наши странники,
То рожью, то пшеницею,
То ячменем идут.
Пшеница
их не радует:
Ты тем перед крестьянином,
Пшеница, провинилася,
Что кормишь ты
по выбору,
Зато
не налюбуются
На рожь, что кормит
всех.
А пенциону полного
Не вышло, забракованы
Все раны старика;
Взглянул помощник лекаря,
Сказал: «Второразрядные!
По ним и пенцион».
— По-нашему ли, Климушка?
А Глеб-то?.. —
Потолковано
Немало: в рот положено,
Что
не они ответчики
За Глеба окаянного,
Всему виною: крепь!
— Змея родит змеенышей.
А крепь — грехи помещика,
Грех Якова несчастного,
Грех Глеба родила!
Нет крепи — нет помещика,
До петли доводящего
Усердного раба,
Нет крепи — нет дворового,
Самоубийством мстящего
Злодею своему,
Нет крепи — Глеба нового
Не будет на Руси!
— Коли
всем миром велено:
«Бей!» — стало, есть за что! —
Прикрикнул Влас на странников. —
Не ветрогоны тисковцы,
Давно ли там десятого
Пороли?..
Не до шуток
им.
Гнусь-человек! —
Не бить
его,
Так уж кого и бить?
Не нам одним наказано:
От Тискова
по Волге-то
Тут деревень четырнадцать, —
Чай, через
все четырнадцать
Прогнали, как сквозь строй...
В воротах с
ними встретился
Лакей, какой-то буркою
Прикрытый: «Вам кого?
Помещик за границею,
А управитель при смерти!..» —
И спину показал.
Крестьяне наши прыснули:
По всей спине дворового
Был нарисован лев.
«Ну, штука!» Долго спорили,
Что за наряд диковинный,
Пока Пахом догадливый
Загадки
не решил:
«Холуй хитер: стащит ковер,
В ковре дыру проделает,
В дыру просунет голову
Да и гуляет так...
Так, схоронив покойника,
Родные и знакомые
О
нем лишь говорят,
Покамест
не управятся
С хозяйским угощением
И
не начнут зевать, —
Так и галденье долгое
За чарочкой, под ивою,
Все, почитай, сложилося
В поминки
по подрезанным
Помещичьим «крепям».
В день смерти князя старого
Крестьяне
не предвидели,
Что
не луга поемные,
А тяжбу наживут.
И, выпив
по стаканчику,
Первей
всего заспорили:
Как
им с лугами быть?
Нет хлеба — у кого-нибудь
Попросит, а за соль
Дать надо деньги чистые,
А
их по всей вахлачине,
Сгоняемой на барщину,
По году гроша
не было!
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я
не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать
не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из
них все то, что переведено по-русски.
Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми
их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь
не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится.
Не век тебе, моему другу,
не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь
не по-твоему. Пусть же
все добрые люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
Г-жа Простакова. Родной, батюшка. Вить и я
по отце Скотининых. Покойник батюшка женился на покойнице матушке. Она была
по прозванию Приплодиных. Нас, детей, было с
них восемнадцать человек; да, кроме меня с братцем,
все,
по власти Господней, примерли. Иных из бани мертвых вытащили. Трое, похлебав молочка из медного котлика, скончались. Двое о Святой неделе с колокольни свалились; а достальные сами
не стояли, батюшка.
Таким образом оказывалось, что Бородавкин поспел как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на"песце"была доведена в
нем почти до исступления. Дни и ночи
он все выдумывал, что бы такое выстроить, чтобы
оно вдруг,
по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусором. И так думал и этак, но настоящим манером додуматься все-таки
не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился на том, что буквально пошел
по стопам своего знаменитого предшественника.
Одет в военного покроя сюртук, застегнутый на
все пуговицы, и держит в правой руке сочиненный Бородавкиным"Устав о неуклонном сечении", но, по-видимому,
не читает
его, а как бы удивляется, что могут существовать на свете люди, которые даже эту неуклонность считают нужным обеспечивать какими-то уставами.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то
не по себе, так как о новом градоначальнике
все еще
не было ни слуху ни духу.
Они слонялись
по городу, словно отравленные мухи, и
не смели ни за какое дело приняться, потому что
не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
«
Не хочу я, подобно Костомарову, серым волком рыскать
по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью
по древу, но хочу ущекотать прелюбезных мне глуповцев, показав миру
их славные дела и предобрый тот корень, от которого знаменитое сие древо произросло и ветвями своими
всю землю покрыло».
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в тупик.
Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся
по начальству и между тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений
он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и в то же время
всем и каждому наказал хранить
по этому предмету глубочайшую тайну, дабы
не волновать народ и
не поселить в
нем несбыточных мечтаний.
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение
его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти. Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и
всё огненные. Один из чертей вылез из бездны и поднес
ему любимое
его кушанье, но едва
он прикоснулся к
нему устами, как
по комнате распространился смрад. Но что
всего более ужасало
его — так это горькая уверенность, что
не один
он погряз, но в лице
его погряз и
весь Глупов.
Необходимо, дабы градоначальник имел наружность благовидную. Чтоб был
не тучен и
не скареден, рост имел
не огромный, но и
не слишком малый, сохранял пропорциональность во
всех частях тела и лицом обладал чистым,
не обезображенным ни бородавками, ни (от чего боже сохрани!) злокачественными сыпями. Глаза у
него должны быть серые, способные
по обстоятельствам выражать и милосердие и суровость. Нос надлежащий. Сверх того,
он должен иметь мундир.
А
он все маршировал
по прямой линии, заложив руки за спину, и никому
не объявлял своей тайны.
Но на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес. Этот добродушный и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен и настойчив до крайности: скинул замасленный халат и стал ходить
по городу в вицмундире. Начал требовать, чтоб обыватели
по сторонам
не зевали, а смотрели в оба, и к довершению
всего устроил такую кутерьму, которая могла бы очень дурно для
него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев,
их не осенила мысль: «А ну как, братцы, нас за это
не похвалят!»
Шли
они по ровному месту три года и три дня, и
всё никуда прийти
не могли. Наконец, однако, дошли до болота. Видят, стоит на краю болота чухломец-рукосуй, рукавицы торчат за поясом, а
он других ищет.
В 1798 году уже собраны были скоровоспалительные материалы для сожжения
всего города, как вдруг Бородавкина
не стало…"
Всех расточил
он, — говорит
по этому случаю летописец, — так, что даже попов для напутствия
его не оказалось.
— Ну, старички, — сказал
он обывателям, — давайте жить мирно.
Не трогайте вы меня, а я вас
не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводите фабрики и заводы — что же-с!
Все это вам же на пользу-с!
По мне, даже монументы воздвигайте — я и в этом препятствовать
не стану! Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут недолго и до греха. Имущества свои попалите, сами погорите — что хорошего!
Более
всего заботила
его Стрелецкая слобода, которая и при предшественниках
его отличалась самым непреоборимым упорством. Стрельцы довели энергию бездействия почти до утонченности.
Они не только
не являлись на сходки
по приглашениям Бородавкина, но, завидев
его приближение, куда-то исчезали, словно сквозь землю проваливались. Некого было убеждать,
не у кого было ни о чем спросить. Слышалось, что кто-то где-то дрожит, но где дрожит и как дрожит — разыскать невозможно.
На другой день, проснувшись рано, стали отыскивать"языка". Делали
все это серьезно,
не моргнув. Привели какого-то еврея и хотели сначала повесить
его, но потом вспомнили, что
он совсем
не для того требовался, и простили. Еврей, положив руку под стегно, [Стегно́ — бедро.] свидетельствовал, что надо идти сначала на слободу Навозную, а потом кружить
по полю до тех пор, пока
не явится урочище, называемое Дунькиным вра́гом. Оттуда же, миновав три повёртки, идти куда глаза глядят.
По-видимому, эта женщина представляла собой тип той сладкой русской красавицы, при взгляде на которую человек
не загорается страстью, но чувствует, что
все его существо потихоньку тает.
Прямая линия соблазняла
его не ради того, что она в то же время есть и кратчайшая —
ему нечего было делать с краткостью, — а ради того, что
по ней можно было
весь век маршировать и ни до чего
не домаршироваться.
Никто, однако ж, на клич
не спешил; одни
не выходили вперед, потому что были изнежены и знали, что порубление пальца сопряжено с болью; другие
не выходили
по недоразумению:
не разобрав вопроса, думали, что начальник опрашивает,
всем ли довольны, и, опасаясь, чтоб
их не сочли за бунтовщиков,
по обычаю, во
весь рот зевали:"Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!"
Когда
он возвратился домой,
все ждали, что поступок Фердыщенки приведет
его по малой мере в негодование; но
он выслушал дурную весть спокойно,
не выразив ни огорчения, ни даже удивления.
Обыкновенно
он ничего порядком
не разъяснял, а делал известными свои желания посредством прокламаций, которые секретно,
по ночам, наклеивались на угловых домах
всех улиц.
Но Прыщ был совершенно искренен в своих заявлениях и твердо решился следовать
по избранному пути. Прекратив
все дела,
он ходил
по гостям, принимал обеды и балы и даже завел стаю борзых и гончих собак, с которыми травил на городском выгоне зайцев, лисиц, а однажды заполевал [Заполева́ть — добыть на охоте.] очень хорошенькую мещаночку.
Не без иронии отзывался
он о своем предместнике, томившемся в то время в заточении.
В речи, сказанной
по этому поводу,
он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице, как о подспорье, в особенности; но оттого ли, что в словах
его было более личной веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что
он,
по обычаю своему,
не говорил, а кричал, — как бы то ни было, результат
его убеждений был таков, что глуповцы испугались и опять
всем обществом пали на колени.
Он сам чувствовал
всю важность этого вопроса и в письме к"известному другу"(
не скрывается ли под этим именем Сперанский?) следующим образом описывает свои колебания
по этому случаю.
Бросились искать, но как ни шарили, а никого
не нашли. Сам Бородавкин ходил
по улице, заглядывая во
все щели, — нет никого! Это до того
его озадачило, что самые несообразные мысли вдруг целым потоком хлынули в
его голову.
Несмотря на то, что снаружи еще доделывали карнизы и в нижнем этаже красили, в верхнем уже почти
всё было отделано. Пройдя
по широкой чугунной лестнице на площадку,
они вошли в первую большую комнату. Стены были оштукатурены под мрамор, огромные цельные окна были уже вставлены, только паркетный пол был еще
не кончен, и столяры, строгавшие поднятый квадрат, оставили работу, чтобы, сняв тесемки, придерживавшие
их волоса, поздороваться с господами.
— Уж прикажите за братом послать, — сказала она, —
всё он изготовит обед; а то,
по вчерашнему, до шести часов дети
не евши.
Она
не выглянула больше. Звук рессор перестал быть слышен, чуть слышны стали бубенчики. Лай собак показал, что карета проехала и деревню, — и остались вокруг пустые поля, деревня впереди и
он сам, одинокий и чужой
всему, одиноко идущий
по заброшенной большой дороге.
— Да; но это
всё от
него зависит. Теперь я должна ехать к
нему, — сказала она сухо. Ее предчувствие, что
всё останется по-старому, —
не обмануло ее.
После обычных вопросов о желании
их вступить в брак, и
не обещались ли
они другим, и
их странно для
них самих звучавших ответов началась новая служба. Кити слушала слова молитвы, желая понять
их смысл, но
не могла. Чувство торжества и светлой радости
по мере совершения обряда
всё больше и больше переполняло ее душу и лишало ее возможности внимания.
Он извинился и пошел было в вагон, но почувствовал необходимость еще раз взглянуть на нее —
не потому, что она была очень красива,
не по тому изяществу и скромной грации, которые видны были во
всей ее фигуре, но потому, что в выражении миловидного лица, когда она прошла мимо
его, было что-то особенно ласковое и нежное.
Она благодарна была отцу за то, что
он ничего
не сказал ей о встрече с Вронским; но она видела
по особенной нежности
его после визита, во время обычной прогулки, что
он был доволен ею. Она сама была довольна собою. Она никак
не ожидала, чтоб у нее нашлась эта сила задержать где-то в глубине души
все воспоминания прежнего чувства к Вронскому и
не только казаться, но и быть к
нему вполне равнодушною и спокойною.
Левин боялся немного, что
он замучает лошадей, особенно и левого, рыжего, которого
он не умел держать; но невольно
он подчинялся
его веселью, слушал романсы, которые Весловский, сидя на козлах, распевал
всю дорогу, или рассказы и представления в лицах, как надо править по-английски four in hand; [четверкой;] и
они все после завтрака в самом веселом расположении духа доехали до Гвоздевского болота.
Он взглянул на небо, надеясь найти там ту раковину, которою
он любовался и которая олицетворяла для
него весь ход мыслей и чувств нынешней ночи. На небе
не было более ничего похожего на раковину. Там, в недосягаемой вышине, совершилась уже таинственная перемена.
Не было и следа раковины, и был ровный, расстилавшийся
по целой половине неба ковер
всё умельчающихся и умельчающихся барашков. Небо поголубело и просияло и с тою же нежностью, но и с тою же недосягаемостью отвечало на
его вопрошающий взгляд.
«Честолюбие? Серпуховской? Свет? Двор?» Ни на чем
он не мог остановиться.
Всё это имело смысл прежде, но теперь ничего этого уже
не было.
Он встал с дивана, снял сюртук, выпустил ремень и, открыв мохнатую грудь, чтобы дышать свободнее, прошелся
по комнате. «Так сходят с ума, — повторил
он, — и так стреляются… чтобы
не было стыдно», добавил
он медленно.