Неточные совпадения
Не то чтобы он отличался великолепными зданиями, нет в нем садов семирамидиных, ни одного даже трехэтажного дома не встретите
вы в длинном ряде улиц, да и улицы-то всё немощеные; но есть что-то мирное, патриархальное во всей его физиономии, что-то успокоивающее душу в тишине, которая царствует
на стогнах его.
Крутогорск расположен очень живописно; когда
вы подъезжаете к нему летним вечером, со стороны реки, и глазам вашим издалека откроется брошенный
на крутом берегу городской сад, присутственные места и эта прекрасная группа церквей, которая господствует над всею окрестностью, —
вы не оторвете глаз от этой картины.
Начинается суматоха; вынимаются причалы; экипаж ваш слегка трогается;
вы слышите глухое позвякиванье подвязанного колокольчика; пристегивают пристяжных; наконец все готово; в тарантасе вашем появляется шляпа и слышится: «Не будет ли, батюшка, вашей милости?» — «Трогай!» — раздается сзади, и вот
вы бойко взбираетесь
на крутую гору, по почтовой дороге, ведущей мимо общественного сада.
Боже! как весело
вам, как хорошо и отрадно
на этих деревянных тротуарах!
Если б
вам встретился пылкий Трезор, томно виляющий хвостом
на бегу за кокеткой Дианкой,
вы и тут нашли бы средство отыскать что-то наивное, буколическое.
Особливо в летнее теплое время, если притом предстоящие
вам переезды неутомительны, если
вы не спеша можете расположиться
на станции, чтобы переждать полуденный зной, или же вечером, чтобы побродить по окрестности, — дорога составляет неисчерпаемое наслаждение.
Вы лежа едете в вашем покойном тарантасе; маленькие обывательские лошадки бегут бойко и весело, верст по пятнадцати в час, а иногда и более; ямщик, добродушный молодой парень, беспрестанно оборачивается к
вам, зная, что
вы платите прогоны, а пожалуй, и
на водку дадите.
И снова перед
вами дорога, снова свежий ветер нежит ваше лицо, снова обнимает
вас тот прозрачный полумрак, который
на севере заменяет летние ночи.
И отпустишь через полчаса. Оно, конечно, дела немного, всего
на несколько минут, да
вы посудите, сколько тут вытерпишь: сутки двое-трое сложа руки сидишь, кислый хлеб жуешь… другой бы и жизнь-то всю проклял — ну, ничего таким манером и не добудет.
Этот человек был подлинно, доложу
вам, необыкновенный и
на все дела преостроумнейший!
—
Вы, братцы, этого греха и
на душу не берите, — говорит бывало, — за такие дела и под суд попасть можно. А
вы мошенника-то откройте, да и себя не забывайте.
Что же бы
вы думали? Едем мы однажды с Иваном Петровичем
на следствие: мертвое тело нашли неподалеку от фабрики. Едем мы это мимо фабрики и разговариваем меж себя, что вот подлец, дескать, ни
на какую штуку не лезет. Смотрю я, однако, мой Иван Петрович задумался, и как я в него веру большую имел, так и думаю: выдумает он что-нибудь, право выдумает. Ну, и выдумал.
На другой день, сидим мы это утром и опохмеляемся.
Слово за словом, купец видит, что шутки тут плохие, хочь и впрямь пруд спущай, заплатил три тысячи, ну, и дело покончили. После мы по пруду-то маленько поездили, крючьями в воде потыкали, и тела, разумеется, никакого не нашли. Только, я
вам скажу,
на угощенье, когда уж были мы все выпивши, и расскажи Иван Петрович купцу, как все дело было; верите ли, так обозлилась борода, что даже закоченел весь!
А нынче что! нынче, пожалуй, говорят, и с откупщика не бери. А я
вам доложу, что это одно только вольнодумство. Это все единственно, что деньги
на дороге найти, да не воспользоваться… Господи!»
—
Вы, мол, так и так, платили старику по десяти рублев, ну а мне, говорит, этого мало: я, говорит,
на десять рублев наплевать хотел, а надобно мне три беленьких с каждого хозяина.
Да и мало ли еще случаев было! Даже покойниками, доложу
вам, не брезговал! Пронюхал он раз, что умерла у нас старуха раскольница и что сестра ее сбирается похоронить покойницу тут же у себя, под домом. Что ж он? ни гугу, сударь; дал всю эту церемонию исполнить да
на другой день к ней с обыском. Ну, конечно, откупилась, да штука-то в том, что каждый раз, как ему деньги занадобятся, каждый раз он к ней с обыском...
Приходит он к городничему и рассказывает, что вот так и так, „желает, дескать, борода в землю в мундире лечь, по закону же не имеет
на то ни малейшего права; так не угодно ли
вам будет, Густав Карлыч, принять это обстоятельство к соображению?“
— Приезжал уж раз десять! — произнес камердинер Федор, входя в комнату с стаканом чаю
на подносе. — Известно,
вы ничего не видите!
Необходимость, одна горестная необходимость вынуждает меня сказать
вам, что я не премину, при первой же возможности, обратиться с покорнейшею просьбой к господину министру, умолять
на коленах его высокопревосходительство…
— Господи! Иван Перфильич! и ты-то! голубчик! ну, ты умница! Прохладись же ты хоть раз, как следует образованному человеку! Ну, жарко тебе — выпей воды, иль выдь, что ли,
на улицу… а то водки! Я ведь не стою за нее, Иван Перфильич! Мне что водка! Христос с ней! Я
вам всем завтра утром по два стаканчика поднесу… ей-богу! да хоть теперь-то ты воздержись… а! ну, была не была! Эй, музыканты!
Дорога уже испортилась; черная, исковерканная полоса ее безобразным горбом выступает из осевшего по сторонам снега; лошади беспрестанно преступаются, и потому
вы волею-неволею должны ехать шагом; сверх того, местами попадаются так называемые зажоры, которые могут заставить
вас простоять
на месте часов шесть и более, покуда собьют окольный народ, и с помощью его ваша кибитка будет перевезена или, правильнее, перенесена
на руках по ту сторону колодца, образовавшегося посреди дороги.
Однако ж я должен сознаться, что этот возглас пролил успокоительный бальзам
на мое крутогорское сердце; я тотчас же смекнул, что это нашего поля ягода. Если и
вам, милейший мой читатель, придется быть в таких же обстоятельствах, то знайте, что пьет человек водку, — значит, не ревизор, а хороший человек. По той причине, что ревизор, как человек злущий, в самом себе порох и водку содержит.
А харя-то какая, если б
вы знали! точно вот у моего Прошки, словно антихрист
на ней с сотворения мира престол имел!
— Однако ж я все-таки не могу сообразить,
на что же
вы рассчитываете?
Там, знаете, купец — борода безобразнейшая, кафтанишка
на нем весь оборванный, сам нищим смотрит — нет, миллионщик, сударь
вы мой, в сапоге миллионы носит!
— Драться я, доложу
вам, не люблю: это дело ненадежное! а вот помять, скомкать этак мордасы — уж это наше почтение,
на том стоим-с. У нас, сударь, в околотке помещица жила, девица и бездетная, так она истинная была
на эти вещи затейница. И тоже бить не била, а проштрафится у ней девка, она и пошлет ее по деревням милостыню сбирать; соберет она там куски какие — в застольную: и дворовые сыты, и девка наказана. Вот это, сударь, управление! это я называю управлением.
— Так-с, без этого нельзя-с. Вот и я тоже туда еду; бородушек этих, знаете, всех к рукам приберем! Руки у меня, как изволите видеть, цепкие, а и в писании сказано: овцы без пастыря — толку не будет. А я
вам истинно доложу, что тем эти бороды мне любезны, что с ними можно просто, без церемоний… Позвал он тебя, например,
на обед: ну, надоела борода — и вон ступай.
И не то чтобы он подал
вам какие-нибудь два пальца или же сунул руку наизнанку, как делают некоторые, — нет, он подает
вам всю руку, как следует, ладонь
на ладонь, но
вы ни
на минуту не усумнитесь, что перед
вами человек, который имел бы полное право подать
вам один свой мизинец.
В суждениях своих, в особенности о лицах, Порфирий Петрович уклончив; если иногда и скажет он
вам «да», то
вы несомненно чувствуете, что здесь слышится нечто похожее
на «нет», но такое крошечное «нет», что оно придает даже речи что-то приятное, расслабляющее.
— Ты ее, батька, не замай, а не то и тебя пришибу, и деревню всю вашу выжгу, коли ей какое ни
на есть беспокойствие от
вас будет. Я один деньги украл, один и в ответе за это быть должон, а она тут ни при чем.
Провинция странная вещь, господа! и
вы, которые никогда не выставляли из Петербурга своего носа, никогда ни о чем не помышляли, кроме паев в золотых приисках и акций в промышленных предприятиях, не ропщите
на это!
Усладительно видеть его летом, когда он, усадив
на длинные дроги супругу и всех маленьких Порфирьичей и Порфирьевн, которыми щедро наделила его природа, отправляется за город кушать вечерний чай. Перед
вами восстает картина Иакова, окруженного маленькими Рувимами, Иосиями, не помышляющими еще о продаже брата своего Иосифа.
И в самом деле, как бы ни была грязна и жалка эта жизнь,
на которую слепому случаю угодно было осудить
вас, все же она жизнь, а в
вас самих есть такое нестерпимое желание жить, что
вы с закрытыми глазами бросаетесь в грязный омут — единственную сферу, где
вам представляется возможность истратить как попало избыток жизни, бьющий ключом в вашем организме.
— Не можете ли
вы отнести этот конверт
на почту? — спросила княжна.
— Отчего
вы не бываете в клубе? — спросила княжна совершенно неожиданно, и
на этот раз с видимым волнением.
Ваше сиятельство! куда
вы попали? что
вы сделали? какое тайное преступление лежит
на совести вашей, что какой-то Трясучкин, гадкий, оборванный, Трясучкин осмеливается взвешивать ваши девственные прелести и предпочитать им — о, ужас! — место станового пристава? Embourbèe! embourbèe! [запуталась! погрязла! (франц.)] Все воды реки Крутогорки не смоют того пятна, которое неизгладимо легло
на вашу особу!
Однажды даже, когда подавали Василью Николаичу блюдо жареной индейки, он сказал очень громко лакею: «Э, брат, да у
вас нынче индейка-то, кажется, кормленая!» — и вслед за тем чуть ли не половину ее стащил к себе
на тарелку.
— Ведь
вы знаете, entre nous soit dit, [между нами говоря (франц.)] что муж ее… (Марья Ивановна шепчет что-то
на ухо своей собеседнице.) Ну, конечно, мсьё Щедрин, как молодой человек… Это очень понятно! И представьте себе: она, эта холодная, эта бездушная кокетка, предпочла мсье Щедрину — кого же? — учителя Линкина! Vous savez?.. Mais elle a des instincts, cette femme!!! [Знаете?.. Ведь эта женщина не без темперамента!!! (франц.)]
— Еще бы! — отвечает Марья Ивановна, и голос ее дрожит и переходит в декламацию, а нос, от душевного волнения, наполняется кровью, независимо от всего лица, как пузырек, стоящий
на столе, наполняется красными чернилами, — еще бы!
вы знаете, Анфиса Петровна, что я никому не желаю зла — что мне? Я так счастлива в своем семействе! но это уж превосходит всякую меру! Представьте себе…
— Разве
вы не знаете? Ведь сегодня день ангела Агриппины, той самой, которая
на фортепьянах-то играет. Ах, задушат очи нас нынче пением и декламацией!
— Ну что,
вы как поживаете, господа? — спросил я, подходя к кучке гарнизонных офицеров, одетых с иголочки и в белых перчатках
на руках.
Вам с непривычки-то кажется, что я сам пойду овец считать, ан у меня
на это такие ходоки в уездах есть — вот и считают!
— Vous voilà comme toujours, belle et parée! [Вот и
вы, как всегда, красивая и нарядная! (франц.)] — говорит он, обращаясь к имениннице. И, приятно округлив правую руку, предлагает ее Агриппине Алексеевне, отрывая ее таким образом от сердца нежно любящей матери, которая не иначе как со слезами
на глазах решается доверить свое дитя когтям этого оплешивевшего от старости коршуна. Лев Михайлыч, без дальнейших церемоний, ведет свою даму прямо к роялю.
— Как
вам кажется эта фантазия угощать произведениями своей домашней кухни? — спрашивает меня княжна, когда мы уселись с ней рядом в кадрили. Очевидно, что она намекает
на выставку талантов, производившуюся перед открытием танцев.
—
Вы знаете, княжна, — отвечаю я, — что я не имею никакого мнения
на этот счет.
— А
вы не знаете… — спрашивает она, когда мы сели
на места, и вдруг останавливается.
Конечно, мы с
вами, мсьё Буеракин, или с
вами, мсьё Озорник [33], слишком хорошо образованны, чтоб приходить в непосредственное соприкосновение с этими мужиками, от которых пахнет печеным хлебом или кислыми овчинами, но издали поглядеть
на этих загорелых, коренастых чудаков мы готовы с удовольствием.
— Да
вы уж
на свой счет, Петр Никитич!
— Хорошо
вам на свете жить, Николай Тимофеич, — говорит со вздохом Петр Федорыч, — вот и в равных с
вами чинах нахожусь, а все счастья нет.
—
Вы несправедливы, мсьё Загржембович,
вы личную свою досаду переносите
на нас, бедных крутогорских жителей…