Неточные совпадения
И в
самом деле, из этого города даже дороги дальше никуда нет, как будто здесь конец миру. Куда ни взглянете вы окрест — лес, луга да степь; степь, лес и луга; где-где вьется прихотливым извивом проселок, и бойко проскачет по
нем телега, запряженная маленькою резвою лошадкой, и опять все затихнет, все потонет в общем однообразии…
Я не люблю
его гостиных, в которых, в
самом деле, все глядит как-то неуклюже.
Мне мил этот общий говор толпы,
он ласкает мой слух пуще лучшей итальянской арии, несмотря на то что в
нем нередко звучат
самые странные,
самые фальшивые ноты.
С горы спускается деревенское стадо;
оно уж близко к деревне, и картина мгновенно оживляется; необыкновенная суета проявляется по всей улице; бабы выбегают из изб с прутьями в руках, преследуя тощих, малорослых коров; девчонка лет десяти, также с прутиком, бежит вся впопыхах, загоняя теленка и не находя никакой возможности следить за
его скачками; в воздухе раздаются
самые разнообразные звуки, от мычанья до визгливого голоса тетки Арины, громко ругающейся на всю деревню.
— Мое, говорит, братцы, слово будет такое, что никакого дела, будь
оно самой святой пасхи святее, не следует делать даром: хоть гривенник, а слупи, руки не порти.
И ведь не то чтоб эти дела до начальства не доходили: доходили, сударь, и изловить
его старались, да не на того напали — такие штуки отмачивал под носом у
самого начальства, что только помираешь со смеху.
Такие случаи, доложу вам,
самые были для
него выгодные, и
он смеючись набор своим сенокосом звал.
Женился
он самым, то есть, курьезнейшим образом.
— А я, ваше благородие, с малолетствия по своей охоте суету мирскую оставил и странником нарекаюсь; отец у меня царь небесный, мать — сыра земля; скитался я в лесах дремучих со зверьми дикиими, в пустынях жил со львы лютыими; слеп был и прозрел,
нем — и возглаголал. А более ничего вашему благородию объяснить не могу, по той причине, что
сам об себе сведений никаких не имею.
Как все заприметит, что
ему нужно, ну и велит в ворота стучаться, а
сам покуда все в скважинку высматривает.
Ну, родственники,
сами изволите ведать, народ безобразнейший, в законе не искусились: где же
им знать, что в правиле и что не в правиле?
Темно. По улицам уездного городка Черноборска, несмотря на густую и клейкую грязь, беспрестанно снуют экипажи
самых странных видов и свойств. Городничий уже раз десять, в течение трех часов, успел побывать у подъезда ярко освещенного каменного дома, чтобы осведомиться о здоровье генерала. Ответ был, однако ж, всякий раз один и тот же: «
Его высокородие изволят еще почивать».
Сами ли эти невинные твари получили на время дар слова, или осунувшиеся
их ребра красноречивее языка докладывали о труженическом существовании, которое влачили владельцы
их, — неизвестно.
Случилось с
ним это приключение в то
самое время, когда
он, после посещения
его высокородия, стоял посреди пожарного двора, растопыривши, как следует, руки в виде оправдания.
Впоследствии
он сам любил рассказывать об этом необыкновенном случае, но, считая
его за дьявольское наваждение, всякий раз отплевывался с глубоким омерзением.
— Стою я это, и вижу вдруг, что будто передо мною каторга, и ведут будто меня, сударь, сечь, и кнут будто тот
самый, которым я стегал этих лошадей — чтоб
им пусто было!
«Нет, говорит, тебе пощады!
сам, говорит, не пощадил невинность, так клади теперича голову на плаху!» Вот я и так и сяк — не проймешь
его, сударь, ничем!
И точно, все пятеро полицейских и
сам стряпчий собственными глазами видели, как Дмитрий Борисыч стал на колени, и собственными ушами слышали, как
он благим матом закричал: «секи же, коли так!»
Ну, побранили
его высокородие — не повесили же в
самом деле!
Дело в том, что в этот
самый день случилось Дмитрию Борисычу быть именинником, и
он вознамерился сотворить для дорогого гостя бал на славу.
По этой-то
самой причине и приезжал Дмитрий Борисыч несколько раз в дом купчихи Облепихиной узнать, как почивал генерал и в каком
они находятся расположении духа: в веселом, прискорбном или так себе.
Федор всегда брал верх;
он, нимало не стесняясь, оказывал полное презрение к
самым законным и неприхотливым требованиям несчастного выходца [8].
Между тем для Дмитрия Борисыча питие чая составляло действительную пытку. Во-первых,
он пил
его стоя; во-вторых, чай действительно оказывался
самый горячий, а продлить эту операцию значило бы сневежничать перед
его высокородием, потому что если
их высокородие и припускают, так сказать, к своей высокой особе, то это еще не значит, чтоб позволительно было утомлять
их зрение исполнением обязанностей, до дел службы не относящихся.
Входит Перегоренский, господин лет шестидесяти, но еще бодрый и свежий. Видно, однако же, что, для подкрепления угасающих сил,
он нередко прибегает к напитку, вследствие чего и нос
его приобрел все возможные оттенки фиолетового цвета. На
нем порыжелый фрак с узенькими фалдочками и нанковые панталонцы без штрипок. При появлении
его Алексей Дмитрич прячет обе руки к
самым ягодицам, из опасения, чтоб господину Перегоренскому не вздумалось протянуть
ему руку.
И, шаркнувши ножкой, мелкими шагами удаляется в обитель, в дверях которой встречает
его сама городничиха, простая старуха, с платком на голове.
Между тем танцы в зале происходят обыкновенным порядком. Протоколист дворянской опеки превосходит
самого себя:
он танцует и прямо и поперек, потому что дам вдвое более, нежели кавалеров, и всякой хочется танцевать. Следовательно, кавалеры обязаны одну и ту же фигуру кадрили попеременно отплясывать с двумя разными дамами.
— Бога вы не боитесь, свиньи вы этакие! — говорит
он, — знаете
сами, какая у нас теперича особа! Нешто жалко мне водки-то, пойми ты это!.. Эй, музыканты!
На этот раз убеждения подействовали, и кадриль кой-как составилась. Из-за дверей коридора, примыкавшего к зале, выглядывали лица горничных и других зрителей лакейского звания, впереди которых, в
самой уже зале, стоял камердинер
его высокородия.
Он держал себя, как и следует камердинеру знатной особы, весьма серьезно, с прочими лакеями не связывался и, заложив руки назад, производил глубокомысленные наблюдения над танцующим уездом.
Живновский в увлечении, вероятно, позабыл, что перед
ним сидит один из смиренных обитателей Крутогорска.
Он быстрыми шагами ходил взад и вперед по комнате, потирая руки, и физиономия
его выражала нечто плотоядное, как будто в
самом деле
он готов был живьем пожрать крутогорскую страну.
Там, знаете, купец — борода безобразнейшая, кафтанишка на
нем весь оборванный,
сам нищим смотрит — нет, миллионщик, сударь вы мой, в сапоге миллионы носит!
Принял
он меня, во-первых,
самым, то есть, безобразнейшим образом: ни
сам не садится, ни мне не предлагает.
Подпоручик смотрел не весело; на
нем висела шинель довольно подозрительного свойства, а сапоги были, очевидно, не чищены с
самого приезда в Крутогорск.
Он никого, например, не назовет болваном или старым колпаком, как делают некоторые обитатели пустынь, не понимающие обращения; если хотите,
он выразит ту же
самую мысль, но так деликатно, что вместо «болвана» вы удобно можете разуметь «умница», и вместо «старого колпака» — «почтенного старца, украшенного сединами».
Тут
самый рост
его как-то не останавливает ничьего внимания, и всякий благонамеренный человек необходимо должен думать, что такой, именно такой рост следует иметь для того, чтоб быть величественным.
Папа Порфирия Петровича был сельский пономарь; maman — пономарица. Несомненно, что герою нашему предстояла
самая скромная будущность, если б не одно обстоятельство. Известно, что в древние времена по селам и весям нашего обширного отечества разъезжали благодетельные гении, которые замечали природные способности и необыкновенное остроумие мальчиков и затем, по влечению своих добрых сердец, усердно занимались устройством судеб
их.
А муж — пьяница необрезанный; утром, не успеет еще жена встать с постели, а
он лежит уж на лавке да распевает канты разные, а
сам горько-прегорько разливается-плачет.
Он подошел и руку ей подал, да уж и
сам не знает как, только обнял ее, а она и слышит, что
он весь словно в лихорадке трясется.
По двадцатому году
сам исправник
его Порфирием Петровичем звать начал, а приказные — не то чтоб шлепками кормить, а и посмотреть-то
ему в глаза прямо не смеют.
Другой смотрит в дело и видит в
нем фигу, а Порфирий Петрович сейчас заприметит
самую настоящую «суть», — ну и развивает ее как следует.
«Посудите
сами, Порфирий Петрович, заслужила ли я такую пытку? виновата ли я, что это сердце жаждет любви, что нельзя заставить
его молчать?
По большей части
им служат канвою половые побуждения и
самые серенькие подробности будничной жизни.
По произведенному под рукой дознанию оказалось, что Подгоняйчиков приходится родным братом Катерине Дементьевне, по муже Шилохвостовой и что, по всем признакам,
он действительно имел какие-то темные посягательства на сердечное спокойствие княжны Признаки эти были: две банки помады и стклянка духов, купленные Подгоняйчиковым в тот
самый период времени, когда сестрица
его сделалась наперсницей княжны; гитара и бронзовая цепочка, приобретенная в то же
самое время, новые брюки и, наконец, найденные в секретарском столе стихи к ней, писанные рукой Подгоняйчикова и, как должно полагать,
им самим сочиненные.
Первым на ее голос отозвался управляющий палатой государственных имуществ, как grand seigneur [вельможа (франц.).] и
сам попечитель множества малюток, приславший табакерку с музыкой; за
ним последовал непременный член строительной комиссии, жена которого пожертвовала подушку с изображением турка, играющего на флейте.
Неизвестно почему, ей показалось, что Техоцкий принадлежит к числу тех гонимых и страждущих, которые стоят целою головой выше толпы,
их окружающей, и по этому
самому должны каждый свой шаг в жизни запечатлеть пожертвованиями и упорною борьбою.
— Это, брат, дело надобно вести так, — продолжал
он, — чтоб тут
сам черт ничего не понял. Это, брат, ты по-приятельски поступил, что передо мной открылся; я эти дела вот как знаю! Я, брат, во всех этих штуках искусился! Недаром же я бедствовал, недаром три месяца жил в шкапу в уголовной палате: квартиры, брат, не было — вот что!
Княжна с ужасом должна сознаться, что тут существуют какие-то смутные расчеты, что она
сама до такой степени embourbée, что даже это странное сборище людей, на которое всякая порядочная женщина должна смотреть совершенно бесстрастными глазами, перестает быть безразличным сбродом, и напротив того, в
нем выясняются для нее совершенно определительные фигуры, между которыми она начинает уже различать красивых от уродов, глупых от умных, как будто не все
они одни и те же — о, mon Dieu, mon Dieu! [о, боже мой, боже мой! (франц.)]
Сама княжна, встречая
его в обществе, помаленьку заговаривает с
ним.
Первый и существеннейший талант принадлежит
самим хозяину и хозяйке дома и заключается в том, что
они издали в свет целый выводок прелестнейших дочерей и немалое количество остроумнейших птенцов, составляющих красу и утешение целого города.
Вообще, Василий Николаич смотрит на Алексея Дмитрича как на средство
самому развлечься и других позабавить.
Он показывает почтеннейшей публике главу"приятного семейства", как вожак показывает ученого медведя.
— Да; вот я тут с полчаса уж дежурю, — отвечает
он с некоторым ожесточением, — и хоть ты что хочешь! и кашлять принимался, и ногами стучал — нейдет никто! а между тем
сам я слышу, как
они в соседней комнате разливаются-хохочут!