Неточные совпадения
Есть множество средств сделать человеческое существование постылым, но едва ли не
самое верное из
всех — это заставить человека посвятить себя культу самосохранения. Решившись на такой подвиг, надлежит победить в себе всякое буйство духа и признать свою жизнь низведенною на степень бесцельного мелькания на
все то время, покуда будет длиться искус животолюбия.
Как-то
само собой предполагалось, что
все известно и переизвестно.
Еще спервоначалу Иван Павлыч (прежний вотчинник), как только эти
самые луга затеял —
все стеку искал.
Так нет же, тут-то именно и разыгрались во
всей силе свара, ненависть, глумление и всякое бесстыжество, главною мишенью для которых — увы! — послужила именно та
самая неоскудевающая рука, которая и дележку-то с тою специальною целью предприняла, чтоб угобзить господ чиновников и,
само собой разумеется, в то же время положить начало корпорации довольных.
— Еще бы! Поймите, разве естественно, чтоб человек
сам себе зложелательствовал! Лесу не руби! ах, черт побери! Да я сейчас
весь лес на сруб продал… ха-ха!
— А что вы думаете, ведь это идея! съездить разве в
самом деле… ха-ха! Ведь у нас… Право, отличная штука выйдет!
Все была плешь, и вдруг на ней строевой лес вырос… ха-ха! Ведь у нас волшебства-то эти… ха-ха! Благодарю, что надоумили! Съезжу, непременно съезжу… ха-ха!
— Может быть! может быть! — задумчиво молвил Дыба, — мне
самому, по временам, кажется, что иногда мы считаем человека заблуждающимся, а он между тем давно уже во
всем принес оправдание и ожидает лишь случая, дабы запечатлеть… Как вы полагаете, ваше превосходительство? — обратился он к Удаву.
— Вот вы бы
все это напечатали, — сказал он не то иронически, не то серьезно, — в том
самом виде, как мы сейчас говорили… Вероятно, со стороны начальства препятствий не будет?
Возьмите
самые простые сельскохозяйственные задачи, предстоящие культурному человеку, решившемуся посвятить себя деревне, каковы, например: способы пользоваться землею, расчеты с рабочими, степень личного участия в прибылях, привлечение к этим прибылям батрака и т. п. — разве
все это не находится в
самой несносной зависимости от каких-то волшебных веяний, сущность которых даже не для всякого понятна?
А между тем эти веяния пристигают человека и в
самом процессе его деятельности, и во
всех последствиях этого процесса.
И, что
всего удивительнее, благодаря Колупаевым и споспешествующим им quibus auxiliis, [покровителям]
сам мужик почти убежден, что только вредный и преисполненный превратных толкований человек может не обсчитать его.
Прошу читателя извинить меня, что я так часто повторяю фразу о вывернутых назад руках. По-видимому, это
самая употребительная и
самая совершенная из
всех форм исследования, допускаемых обитателями российских палестин в наше просвещенное время. И я убежден, что всякий добросовестный урядник совершенно серьезно подтвердит, что если б этого метода исследования не существовало, то он был бы в высшей степени затруднен в отправлении своих обязанностей.
Так вот оно как. Мы, русские, с
самого Петра I усердно"учим по-немецку"и
все никакого случая поймать не можем, а в Берлине уж и теперь"случай"предвидят, и, конечно, не для того, чтоб читать порнографическую литературу г. Цитовича, учат солдат"по-русску". Разумеется, я не преминул сообщить об этом моим товарищам по скитаниям, которые нашли, что факт этот служит новым подтверждением только что формулированного решения: да, Берлин ни для чего другого не нужен, кроме как для человекоубивства.
Пензы, Тулы, Курски —
все слопают, и тульская дамочка, которая визжала при одной мысли ремонтировать свой туалет в Берлине, охотно износит
самого несомненного Герсона за
самого несомненного Борта, если этот Герсон будет предложен ей в магазине дамского портного Страхова… в кредит.
Но чем больше живешь и вглядываешься, тем больше убеждаешься, что, несмотря на всякие ненормальности, никаких «историй» нет, что
все кругом испокон веков намуштровано и теперь
само собой так укладывается, чтоб никто никому не мешал.
И
все они переходят от гостиницы к гостинице, от одного въезжего дома к другому, отыскивая конуру…
самую простую конуру!
Статуя должна быть проста и ясна, как
сама правда, и, как правда же, должна предстоять перед
всеми в безразличии своей наготы, никому не обещая воздаяния и
всем говоря: вот я какая!
Хорошо-то оно хорошо, думалось мне, а что, ежели и в
самом деле
вся штука разрешится уставом о кантонистах.
На первый взгляд,
все это приметы настолько роковые (должно быть, шкуры-то еще больше на убыль пошли!), что западный человек сразу решил: теперь
самое время объявить цену рублю — двугривенный.
Право, это было очень удобно. И прежде
всего удобно для
самой бюрократии, потому что смягчало ее ответственность и ограждало ее репутацию от нареканий. А главное, заставляло ее мотивировать свои действия и в"понеже"и"поелику"искать прибежища от внезапностей. Мысль остепенялась, да и
сам бюрократ смотрел осанистее, умнее. А обыватель утешался тем, что он хоть что-нибудь да понимает…
— И увидите, ваше сиятельство, как вдруг
все для вас сделается ясно. Где была тьма, там свет будет; где была внезапность, там
сама собой винословность скажется. А уж любить-то, любить-то как вас
все за это будут!
Именно
всеми, потому что хотя тут было множество людей
самых противоположных воззрений, но, наверно, не было таких, которые отнеслись бы к событию с тем жвачным равнодушием, которое впоследствии (и даже, благодаря принятым мероприятиям, очень скоро) сделалось как бы нормальною окраской русской интеллигенции.
Затем, в течение каких-нибудь двух-трех дней, пало регентство 10, оказалось несостоятельным эфемерное министерство Одилона Барро (этому человеку
всю жизнь хотелось кому-нибудь послужить и наконец удалось-таки послужить Бонапарту 11, и в заключение бежал
сам Луи-Филипп.
И вот, как только приехали мы в Версаль, так я сейчас же ЛабулИ под ручку — и айда в Hotel des Reservoirs 31. [
Самой собой разумеется, что
вся последующая сцена есть чистый вымысел. (Примеч. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)]
Что касается гарантии, которую может представлять простота, то она состоит в том, что простодушный человек не только
сам не сознает чувства ответственности, но и
все доподлинно знают, что ничему подобному неоткуда и заползти в него.
Будь палата несколько более нервная, проникнись она сильнее человеческими идеалами, Шамбор, наверное, поступил бы с нею по
всей строгости законов. Но так как большинство ее составляли индейские петухи, которые не знали удержу только в смысле уступок, то
сам выморочный Бурбон вынужден был сказать себе: за что же я буду расстреливать сих невинных пернатых?
Во-первых, и Клемансо, и его укрывателей
сама палата охотно во всякое время выдаст для расстреляния; во-вторых, допустим даже, что вы расстреляете Клемансо, но с какой стороны вы подступитесь к индюкам, у которых на
все подвохи уже зараньше готов ответ: la republique sans republicans 38, [республика без республиканцев] а в-третьих, ведь и
самый Клемансо — разве он буянил, или грубил, или угрожал?
Не будучи в состоянии заглотать
все, что плывет к нему со
всех концов любезного отечества, он добродушно уделяет меньшей братии, за удешевленную цену, то, что не может пожрать
сам.
Знает ли он, что вот этот
самый обрывок сосиски, который как-то совсем неожиданно вынырнул из-под груды загадочных мясных фигурок, был вчера ночью обгрызен в Maison d'Or [«Золотом доме» (ночной ресторан)] генерал-майором Отчаянным в сообществе с la fille Kaoulla? знает ли он, что в это
самое время Юханцев, по сочувствию, стонал в Красноярске, а члены взаимного поземельного кредита восклицали: «Так вот она та пропасть, которая поглотила наши денежки!» Знает ли он, что вот этой
самой рыбьей костью (на ней осталось чуть-чуть мясца) русский концессионер Губошлепов ковырял у себя в зубах, тщетно ожидая в кафе Риш ту же
самую Кауллу и мысленно ропща: сколько тыщ уж эта шельма из меня вымотала, а
все только одни разговоры разговаривает!
И потом, когда
все эти торсы надлежащим образом поставлены, когда, по манию автора, вокруг них создалась обстановка из бутафорских вещей
самого последнего фасона, особые приметы постепенно приходят в движение и перед глазами читателя завязывается бестиальная драма…
Купит буржуа книжку (и цена ей — грош), принесет ее домой — и
сам рад, и в семье
все рады.
Всегда эта страна представляла собой грудь, о которую разбивались удары истории. Вынесла она и удельную поножовщину, и татарщину, и московские идеалы государственности, и петербургское просветительное озорство и закрепощение.
Все выстрадала и за
всем тем осталась загадочною, не выработав самостоятельных форм общежития. А между тем
самый поверхностный взгляд на карту удостоверяет, что без этих форм в будущем предстоит только мучительное умирание…
Не дождался ни рекомендации, ни случая, просто пошел и отрекомендовал
сам себя. Прежде
всего направился к Старосмыслову. Стучу в дверь — нет ответа. А между тем за дверью слышатся осторожные шаги, тихий шепот. Стучусь еще.
— Не имела в виду! разве это резон? У нас, батюшка,
все нужно иметь в виду! И
все на
самый худой конец! Нет, да вы, сделайте милость, представьте себе… ведь подорожная была уж готова… в Пинегу!! Ведь в этой Пинеге, сказывают, даже семга не живет!
Конечно, Пинега,
сама по себе взятая, есть лишь административный термин, настолько вошедший в наш административный обиход, что немногие администраторы в состоянии понять
всю жестокость его.
В Париже отличная груша дюшес стоит десять су, а в Красном Холму ее ни за какие деньги не укупишь. В Париже бутылка прекраснейшего ПонтИ-КанИ стоит шесть франков, а в Красном Холму за Зызыкинскую отраву надо заплатить три рубля. И так далее, без конца. И
все это не только не выходит из пределов Краснохолмских идеалов, но и вполне подтверждает оные. Даже театры найдутся такие, которые по горло уконтентуют
самого требовательного Краснохолмского обывателя.
И он говорил это с неподдельным негодованием, несмотря на то, что его репутация в смысле"столпа"стояла настолько незыблемо, что никакое"шаренье"или отыскивание"духа"не могло ему лично угрожать. Почему он, никогда не сгоравший со стыда, вдруг сгорел — этого он, конечно, и
сам как следует не объяснит. Но, вероятно, причина была очень простая: скверно смотреть стало.
Всем стало скверно смотреть; надоело.
Часа четыре сряду я провозился на кровати, не смыкаючи очей,
все думал, как мне поступить с Старосмысловым: предоставить ли его
самому себе или же и с своей стороны посодействовать его возрождению?
Но потому-то именно и надо это дело как-нибудь исподволь повести, чтобы оба, ничего, так сказать, не понимаючи, очутились в
самом лоне оного. Ловчее
всего это делается, когда люди находятся в состоянии подпития. Выпьют по стакану, выпьют по другому — и вдруг наплыв чувств! Вскочут, начнут целоваться… ура! Капитолина Егоровна застыдится и скажет...
Но тут мысли в моей голове перемешались, и я заснул, не придумавши ничего существенного. К счастию,
сама судьба бодрствовала за Старосмыслова, подготовив случай, по поводу которого
всей нашей компании
самым естественным образом предстояло осуществить идею о подпитии. На другой день — это было 17 (5) сентября, память Захарии и Елисаветы — едва я проснулся, как ко мне ввалился Захар Иваныч и торжественно произнес...
И вдруг словно луч меня осветил.
Все, что я тщетно обдумывал ночью и для чего не мог подыскать подходящей формулы,
все это предстало передо мною в
самой пленительной ясности!
И ежели я сейчас сказал, что отечество производит одних из нас в тайные советники, а другим обещает в перспективе звание коммерции советников, то сказал это в переносном смысле, имея в виду, что отечество
все эти операции производит не
само собой (что было бы превышением власти), но при посредстве естественного своего органа, то есть начальства.
Он получил их при любезном письме от
самого Пафнутьева, который, в согласность с полученными начальственными предписаниями, просил забыть его недавние консервативные неистовства и иметь в виду одно: что отныне на
всем лице России не найдется более надежного либерала, как он, Пафнутьев. Но в иллюзии все-таки убеждал не верить.
В среде, где нет ни подлинного дела, ни подлинной уверенности в завтрашнем дне, пустяки играют громадную роль. 1 Это единственный ресурс, к которому прибегает человек, чтоб не задохнуться окончательно, и в то же время это легчайшая форма жизни, так как
все проявления ее заключаются в непрерывном маятном движении от одного предмета к другому, без плана, без очереди, по мере того как они
сами собой выплывают из бездны случайностей!
Хуже
всего то, что, наслушавшись этих приглашений, а еще больше насмотревшись на их осуществление, и
сам мало-помалу привыкаешь к ним. Сначала скажешь себе: а что, в
самом деле, ведь нельзя же в благоустроенном обществе без сердцеведцев! Ведь это в своем роде необходимость… печальная, но все-таки необходимость! А потом, помаленьку да полегоньку, и свое собственное сердце начнешь с таким расчетом располагать, чтоб оно во всякое время представляло открытую книгу: смотри и читай!
Взвесьте-ка
все это, да и спросите себя по совести: можем ли мы другие сны видеть, кроме
самых, что называется, экстренных?
Что же касается Франции, то вы можете предлагать мне какие угодно вопросы — я на
всё имею
самые обстоятельные ответы.
Целых четыре дня я кружился по Парижу с Капоттом, и
все это время он без умолку говорил. Часто он повторялся, еще чаще противоречил
сам себе, но так как мне, в сущности, было
все равно, что ни слушать, лишь бы упразднить представление"свиньи", то я не только не возражал, но даже механическим поматыванием головы как бы приглашал его продолжать. Многого, вероятно, я и совсем не слыхал, довольствуясь тем, что в ушах моих не переставаючи раздавался шум.
Но мне не спалось. Как только я сознал себя одиноким, так тотчас навстречу поплыли"мысли". Вспомнилось тоскливое, бесцельное заграничное шатание, в сопровождении потухшей любознательности и отсутствия интереса ко
всему, исключая трактиров; вспомнилось и серое житьишко дома, полное беспредметных и неосмысленных тревог… И как-то невольно,
само собою сказалось: ах, какая это ужасная вещь — жизнь!
Он ясно видит, как горит и пламенеет этот восток, и совсем не замечает, что на
самом деле и восток и запад, и север и юг —
все кругом охвачено непроглядной тьмою.