Неточные совпадения
Есть множество средств сделать человеческое существование постылым, но едва ли
не самое верное из всех — это заставить человека посвятить себя культу самосохранения. Решившись на такой подвиг, надлежит победить
в себе всякое буйство духа и признать свою жизнь низведенною на степень бесцельного мелькания на все
то время, покуда будет длиться искус животолюбия.
Вы увидите бедное дрожащее существо, до
того угнетенное тоской по родине, что даже предлагаемое
в изобилии молоко
не утешает его.
Я говорю это
не в смысле разности
в языке — для культурного человека это неудобство легко устранимое, — но трудно, почти невыносимо
в молчании снедать боль сердца,
ту щемящую боль, которая зародилась где-нибудь на берегах Иловли 2 и по пятам пришла за вами к самой подошве Мальберга.
Не ясно ли, что
те катаральные улучшения, которые достигаются глотанием и вдыханием подлежащих щелочей, должны
в значительной мере ослабляться полным отсутствием условий, составляющих обычную принадлежность
той жизни, с которою вы, по крайней мере, лично привыкли соединять представление об оседлости.
Но — странное дело! — когда люди науки высказались
в том смысле, что я месяца на три обязываюсь позабыть прошлое, настоящее и будущее, для
того чтоб всецело посвятить себя нагуливанию животов,
то я
не только ничего
не возразил, но сделал вид, что много доволен.
Но если бы и действительно глотание Kraenchen,
в соединении с ослиным молоком, способно было дать бессмертие,
то и такая перспектива едва ли бы соблазнила меня. Во-первых, мне кажется, что бессмертие, посвященное непрерывному наблюдению, дабы
в организме
не переставаючи совершался обмен веществ, было бы отчасти дурацкое; а во-вторых, я настолько совестлив, что
не могу воздержаться, чтоб
не спросить себя: ежели все мы, культурные люди, сделаемся бессмертными,
то при чем же останутся попы и гробовщики?
В заключение настоящего введения, еще одно слово. Выражение «бонапартисты», с которым читателю
не раз придется встретиться
в предлежащих эскизах, отнюдь
не следует понимать буквально. Под «бонапартистом» я разумею вообще всякого, кто смешивает выражение «отечество» с выражением «ваше превосходительство» и даже отдает предпочтение последнему перед первым. Таких людей во всех странах множество, а у нас до
того довольно, что хоть лопатами огребай.
Прежде всего они удостоверились, что у нас нет ни чумы, ни иных телесных озлоблений (за это удостоверение нас заставляют уплачивать
в петербургском германском консульстве по 75 копеек с паспорта, чем крайне оскорбляются выезжающие из России иностранцы, а нам оскорбляться
не предоставлено), а потом сказали милостивое слово: der Kurs 213 пф.,
то есть русский рубль с лишком на марку стоит дешевле против нормальной цены.
Даже два старца (с претензией на государственность), ехавшие вместе с нами, — и
те не интересовались своим отечеством, но считали его лишь местом для получения присвоенных по штатам окладов. По-видимому, они ничего
не ждали, ни на что
не роптали, и даже ничего
не мыслили, но
в государственном безмолвии сидели друг против друга, спесиво хлопая глазами на прочих пассажиров и как бы говоря: мы на счет казны нагуливать животы едем!
Между
тем наш поезд на всех парах несся к Кенигсбергу;
в глазах мелькали разноцветные поля, луга, леса и деревни. Физиономия крестьянского двора тоже значительно видоизменилась против довержболовской. Изба с выбеленными стенами и черепичной крышей глядела веселее, довольнее, нежели довержболовский почерневший сруб с всклокоченной соломенной крышей. Это было жилище,а
не изба
в той форме,
в какой мы, русские, привыкли себе ее представлять.
Я нимало
не сомневаюсь, что
в звании кнехта очень мало лестного, но разве кнехты родятся, только начиная с Эйдткунена? разве политико-экономические основания, которые практикуются под Инстербургом,
не совершенно равносильны
тем, которые практикуются и под Петергофом?
— Получил, между прочим, и я; да, кажется, только грех один. Помилуйте! плешь какую-то отвалили! Ни реки, ни лесу — ничего! «Чернозём», говорят. Да черта ли мне
в вашем «чернозёме», коли цена ему — грош! А коллеге моему Ивану Семенычу — оба ведь под одной державой, кажется, служим —
тому такое же количество леса, на подбор дерево к дереву, отвели! да при реке, да
в семи верстах от пристани! Нет, батенька,
не доросли мы! Ой-ой, как еще
не доросли! Оттого у нас подобные дела и могут проходить даром!
Но ежели такое смешливое настроение обнаруживают даже люди, получившие посильное угобжение,
то с какими же чувствами должны относиться к дирижирующей современности
те, которые
не только ничего
не урвали, но и
в будущем никакой надежды на угобжение
не имеют? Ясно, что они должны представлять собой сплошную массу волнуемых завистью людей.
Ибо самое беспорядочное положение вещей — и
то не в состоянии удовлетворить
той беспредельной жажды стяжания,
той суеты и беспорядочности, которые
в их глазах составляют истинный идеал беспечального жития.
Правда, остаются еще мировые суды и земства, около которых можно бы кой-как пощечиться, но, во-первых, ни
те, ни другие
не в силах приютить
в своих недрах всех изувеченных жизнью, а, во-вторых, разве «благородному человеку» можно остаться довольным какими-нибудь полуторами-двумя тысячами рублей, которые предоставляет нищенское земство?
Мне скажут, может быть, что и
в провинции уже успело образоваться довольно компактное сословие «кровопивцев», которые
не имеют причин причислять себя к лику недовольных; но ведь это именно
те самые люди, о которых уже говорено выше и которые,
в одно и
то же время и пирог зубами рвут, и глумятся над рукою, им благодеющею.
Нет, даже Колупаев с Разуваевым — и
те недовольны. Они, конечно, понимают, что «жить ноне очень способно», но
в то же время
не могут
не тревожиться, что есть тут что-то «необнакавенное», чудное, что, идя по этой покатости, можно,
того гляди, и голову свернуть. И оба начинают просить «констинтунциев»… Нам чтоб «констинтунциев» дали, а толоконников чтоб к нам под начал определили 26, да чтоб за печатью: и ныне и присно и во веки веков.
Не вроде
тех, какие у нас, «
в прекрасном далеко», через час по ложке прописывают 27, а такое, чтоб сразу совсем тошно сделалось.
Даже трещина
в черепе, которая постепенно, по мере утолщения формулярного списка, у каждого из них образовывается, — и
та не представляется мне зазорною, ибо я знаю, что она установлена для
того, чтоб предписания начальства быстрее доходили по назначению.
Как я уже сказал выше, мне пришлось поместиться
в одном спальном отделении с бесшабашными советниками. Натурально, мы некоторое время дичились друг друга. Старики вполголоса переговаривались между собой и, тихо воркуя, сквернословили. Оба были недовольны, оба ссылались на графа Михаила Николаевича и на графа Алексея Андреича, оба сетовали
не то на произвол власти,
не то на умаление ее —
не поймешь, на что именно. Но что меня всего больше огорчило — оба искали спасения…
в конституции!!
Столь любезно-верная непреоборимость была до
того необыкновенна, что Удав, по старой привычке, собрался было почитать у меня
в сердце, но так как он умел читать только на пространстве от Восточного океана до Вержболова,
то, разумеется, под Эйдткуненом ничего прочесть
не сумел.
— Собственно говоря, я никому напрасной смерти
не желаю, и если сейчас высказался
не в пользу немца,
то лишь потому, что полагал, что таковы требования современной внутренней политики. Но если вашим превосходительствам, по обстоятельствам службы, представляется более удобным, чтоб подох русский, а немец торжествовал,
то я противодействовать предначертаниям начальства даже
в сем крайнем случае
не считаю себя вправе.
А во-вторых, я отлично понимаю, что противодействие властям, даже
в форме простого мнения, у нас
не похваляется, а так как лета мои уже преклонные,
то было бы
в высшей степени неприятно, если б
в ушах моих неожиданно раздалось… фюить!
— Гм… да… А ведь истинному патриоту
не так подобает… Покойный граф Михаил Николаевич недаром говаривал: путешествия
в места
не столь отдаленные
не токмо
не вредны, но даже
не без пользы для молодых людей могут быть допускаемы, ибо они формируют характеры, обогащают умы понятиями, а сверх
того разжигают
в сердцах благородный пламень любви к отечеству! Вот-с.
Ежели я
в этом успею,
то у меня будет избыточествовать и произбыточествовать; если же
не успею,
то у меня отнимется и последнее.
— Ваши превосходительства! позвольте вам доложить! Я сам был много
в этом отношении виноват и даже готов за вину свою пострадать, хотя, конечно,
не до бесчувствия… Долгое время я думал, что любовь к отечеству выше даже любви к начальственным предписаниям; но с
тех пор как прочитал брошюры г. Цитовича 33,
то вполне убедился, что это совсем
не любовь к отечеству, а фанатизм, и, разумеется, поспешил исправиться от своих заблуждений.
— Потому что, по мнению моему, только
то общество можно назвать благоустроенным, где всякий к своему делу определен. Так, например: ежели
в расписании сказано, что такой-то должен получать дани, —
тот пусть и получает; а ежели про кого сказано, что такой-то обязывается уплачивать дани, —
тот пусть уплачивает. А
не наоборот.
— Если же мы станем фордыбачить, да
не захотим по расписанию жить,
то нас за это —
в кутузку!
—
Не прогневаться! — цыркнул было Дыба, но опять спохватился и продолжал: — Позвольте, однако ж! если бы мы одни на всем земном шаре жили, конечно, тогда все равно… Но ведь нам и без
того в Европу стыдно нос показать… надо же принять это
в расчет… Неловко.
— Вот вы бы все это напечатали, — сказал он
не то иронически,
не то серьезно, —
в том самом виде, как мы сейчас говорили… Вероятно, со стороны начальства препятствий
не будет?
— Когда я
в первый раз без посторонней помощи прошел по комнате нашего дома,
то моя добрая мать, обращаясь к моему почтенному отцу, сказала следующее: „
Не правда ли, мой добрый Карл, что наш Фриц с нынешнего дня достоин носить штаны?“ И с
тех пор я расстаюсь с этой одеждой только на ночь.
— Великолепно! Но знаешь ли ты, немецкий мальчик, что существует страна,
в которой
не только мальчики, но даже вполне совершеннолетний камаринский мужик — и
тот с голой… по улице бежит?
— Господин! вы
в высшей степени возбудили во мне любопытство! Конечно, мне следовало
не иначе принять ваше предложение, как с позволения моих добрых родителей; но так как
в эту минуту они находятся
в поле, и сверх
того мне известно, что они тоже очень жалостливы к бедным,
то надеюсь, что они
не найдут ничего дурного
в том, что я познакомлюсь с мальчиком без штанов. Поэтому если вы можете пригласить сюда моего бедного товарища,
то я весь к его услугам.
Театр представляет шоссированную улицу немецкой деревни. Мальчик
в штанах стоит под деревом и размышляет о
том, как ему прожить на свете,
не огорчая своих родителей. Внезапно
в средину улицы вдвигается обыкновенная русская лужа, из которой выпрыгивает Мальчик без штанов.
Мальчик
в штанах. Мне
в штанах очень хорошо. И если б моим добрым родителям угодно было лишить меня этого одеяния,
то я
не иначе понял бы эту меру, как
в виде справедливого возмездия за мое неодобрительное поведение. И, разумеется, употребил бы все меры, чтоб вновь возвратить их милостивое ко мне расположение!
В эту мрачную эпоху головы немцев были до
того заколочены, что они сделались
не способными ни на какое дело.
Мальчик
в штанах. Отец мой сказывал, что он от своего дедушки слышал, будто
в его время здешнее начальство ужасно скверно ругалось. И все тогдашние немцы до
того от этого загрубели, что и между собой стали скверными словами ругаться. Но это было уж так давно, что и старики теперь ничего подобного
не запомнят.
Мальчик без штанов. То-то что ты
не дошел! Правило такое, а ты — болезнь! Намеднись приехал
в нашу деревню старшина, увидел дядю Онисима, да как вцепится ему
в бороду — так и повис!
Мальчик
в штанах (с участием).
Не говорите этого, друг мой! Иногда мы и очень хорошо понимаем, что с нами поступают низко и бесчеловечно, но бываем вынуждены безмолвно склонять голову под ударами судьбы. Наш школьный учитель говорит, что это — наследие прошлого. По моему мнению, тут один выход: чтоб начальники сами сделались настолько развитыми, чтоб устыдиться и сказать друг другу: отныне пусть постигнет кара закона
того из нас, кто опозорит себя употреблением скверных слов! И тогда, конечно, будет лучше.
Мальчик
в штанах. «Сказывал»! Но ведь и я вам говорил, что вы
тому же черту задаром душу отдали… кажется, что и эта афера
не особенно лестная…
Всю жизнь он слыл фатюем, фетишом, фалалеем; теперь он во что бы
то ни стало хочет доказать, что по природе он совсем
не фатюй, и ежели являлся таковым
в своем отечестве,
то или потому только, что его «заела среда», или потому, что это было согласно с видами начальства.
Если же это нежелательно,
то пускай деревня освежится приливом новых, разумных сил, и пускай эти силы
не встречаются с первых же шагов с выворачиванием рук и сажанием
в"холодную".
Я
не говорю, чтоб отношения русского культурного человека к мужику,
в том виде,
в каком они выработались после крестьянской реформы, представляли нечто идеальное, равно как
не утверждаю и
того, чтоб благодеяния, развиваемые русской культурой, были особенно ценны; но я
не могу согласиться с одним: что приурочиваемое каким-то образом к обычаям культурного человека свойство пользоваться трудом мужика,
не пытаясь обсчитать его, должно предполагаться равносильным ниспровержению основ.
Признаюсь, я никогда
не мог читать без глубокого волнения газетных известий о
том, что
в такую-то, дескать, деревню явились неизвестные люди и начали с мужичками беседовать, но мужички,
не теряя золотого времени, прикрутили им к лопаткам руки и отправили к становому приставу.
Прошу читателя извинить меня, что я так часто повторяю фразу о вывернутых назад руках. По-видимому, это самая употребительная и самая совершенная из всех форм исследования, допускаемых обитателями российских палестин
в наше просвещенное время. И я убежден, что всякий добросовестный урядник совершенно серьезно подтвердит, что если б этого метода исследования
не существовало,
то он был бы
в высшей степени затруднен
в отправлении своих обязанностей.
Это было до
того неожиданно, что я чуть
не в ужасе воскликнул...
Так вот оно как. Мы, русские, с самого Петра I усердно"учим по-немецку"и все никакого случая поймать
не можем, а
в Берлине уж и теперь"случай"предвидят, и, конечно,
не для
того, чтоб читать порнографическую литературу г. Цитовича, учат солдат"по-русску". Разумеется, я
не преминул сообщить об этом моим товарищам по скитаниям, которые нашли, что факт этот служит новым подтверждением только что формулированного решения: да, Берлин ни для чего другого
не нужен, кроме как для человекоубивства.
Несколько скучный, как бы страдающий головной болью, он привлекал очень немного иностранцев, и ежели
тем не менее из всех сил бился походить на прочие столицы, с точки зрения монументов и дворцов,
то делал это pro domo, [для себя] чтоб верные подданные прусской короны имели повод гордиться, что и их короли
не отказывают себе
в монументах.
Но лучшее право старого Берлина на общие симпатии, во всяком случае, заключалось
в том, что никто его
не боялся, никто
не завидовал и ни
в чем
не подозревал, так что даже Москва-река ничего
не имела против существования речки Шпрее.
И так как ни
то, ни другое, ни третье
не заключает
в себе ничего привлекательного,
то путник спешит
в первую попавшуюся гостиницу, чтоб почиститься и выспаться, и затем нимало
не медля едет дальше.