Неточные совпадения
Внешность «Летописца» имеет вид самый настоящий, то
есть такой, который не позволяет ни
на минуту усомниться в
его подлинности; листы
его так же желты и испещрены каракулями, так же изъедены мышами и загажены мухами, как и листы любого памятника погодинского древлехранилища.
Был, говорит
он, в древности народ, головотяпами именуемый, и жил
он далеко
на севере, там, где греческие и римские историки и географы предполагали существование Гиперборейского моря.
— Да вот комара за семь верст ловили, — начали
было головотяпы, и вдруг
им сделалось так смешно, так смешно… Посмотрели
они друг
на дружку и прыснули.
Бросились
они все разом в болото, и больше половины
их тут потопло («многие за землю свою поревновали», говорит летописец); наконец, вылезли из трясины и видят:
на другом краю болотины, прямо перед
ними, сидит сам князь — да глупый-преглупый! Сидит и
ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот так князь! лучшего и желать нам не надо!
— Я уж
на что глуп, — сказал
он, — а вы еще глупее меня! Разве щука сидит
на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не головотяпами следует вам называться, а глуповцами! Не хочу я володеть вами, а ищите вы себе такого князя, какого нет в свете глупее, — и тот
будет володеть вами!
— Ты нам такого ищи, чтоб немудрый
был! — говорили головотяпы новотору-вору. —
На что нам мудрого-то, ну
его к ляду!
— И
будете вы платить мне дани многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу
на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится, тот разломи
его начетверо: одну часть мне отдай, другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду
на войну — и вы идите! А до прочего вам ни до чего дела нет!
Вор-новотор ходил
на них с пушечным снарядом, палил неослабляючи и, перепалив всех, заключил мир, то
есть у заугольников
ел палтусину, [Па́лтусина — мясо беломорской рыбы палтуса.] у сычужников — сычуги.
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм.
Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время
было такое, что нельзя
было терять ни одной минуты) и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же,
на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще
были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Напротив того, бывали другие, хотя и не то чтобы очень глупые — таких не бывало, — а такие, которые делали дела средние, то
есть секли и взыскивали недоимки, но так как
они при этом всегда приговаривали что-нибудь любезное, то имена
их не только
были занесены
на скрижали, [Скрижа́ли (церковно-славянск.) — каменные доски,
на которых, по библейскому преданию,
были написаны заповеди Моисея.] но даже послужили предметом самых разнообразных устных легенд.
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался
нем как рыба и
на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали
споить его, но
он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у
него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех пор затосковал.
С течением времени Байбаков не только перестал тосковать, но даже до того осмелился, что самому градскому голове посулил отдать
его без зачета в солдаты, если
он каждый день не
будет выдавать
ему на шкалик.
Он сшил себе новую пару платья и хвастался, что
на днях откроет в Глупове такой магазин, что самому Винтергальтеру [Новый пример прозорливости: Винтергальтера в 1762 году не
было.
Он не без основания утверждал, что голова могла
быть опорожнена не иначе как с согласия самого же градоначальника и что в деле этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так как
на столе, в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка.
Но как ни строго хранили будочники вверенную
им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого
на плечах вместо головы
была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение
их ожидает не кара, а похвала.
Покуда шли эти толки, помощник градоначальника не дремал.
Он тоже вспомнил о Байбакове и немедленно потянул
его к ответу. Некоторое время Байбаков запирался и ничего, кроме «знать не знаю, ведать не ведаю», не отвечал, но когда
ему предъявили найденные
на столе вещественные доказательства и сверх того пообещали полтинник
на водку, то вразумился и,
будучи грамотным, дал следующее показание...
В сей крайности вознамерились
они сгоряча меня
на всю жизнь несчастным сделать, но я тот удар отклонил, предложивши господину градоначальнику обратиться за помощью в Санкт-Петербург, к часовых и органных дел мастеру Винтергальтеру, что и
было ими выполнено в точности.
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы в Глупове
был городничий, имеющий вместо головы простую укладку, то, стало
быть, это так и следует. Поэтому
он решился выжидать, но в то же время послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму [Изумительно!! — Прим. издателя.] и, заперев градоначальниково тело
на ключ, устремил всю свою деятельность
на успокоение общественного мнения.
Мальчишка просто обезумел от ужаса. Первым
его движением
было выбросить говорящую кладь
на дорогу; вторым — незаметным образом спуститься из телеги и скрыться в кусты.
На нем был надет лейб-кампанский мундир; голова
его была сильно перепачкана грязью и в нескольких местах побита. Несмотря
на это,
он ловко выскочил с телеги, сверкнул
на толпу глазами.
В то время как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая,
на ком из
них более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели оглянуться, как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за
ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь такой же градоначальник, как и тот, который за минуту перед тем
был привезен в телеге исправником! Глуповцы так и остолбенели.
Так, например,
он говорит, что
на первом градоначальнике
была надета та самая голова, которую выбросил из телеги посланный Винтергальтера и которую капитан-исправник приставил к туловищу неизвестного лейб-кампанца;
на втором же градоначальнике
была надета прежняя голова, которую наскоро исправил Байбаков, по приказанию помощника городничего, набивши ее, по ошибке, вместо музыки вышедшими из употребления предписаниями.
В унынии и тоске
он поспешил в городовое управление, чтоб узнать, сколько осталось верных
ему полицейских солдат, но
на дороге
был схвачен заседателем Толковниковым и приведен пред Ираидку.
В таком положении
были дела, когда мужественных страдальцев повели к раскату.
На улице
их встретила предводимая Клемантинкою толпа, посреди которой недреманным оком [«Недреманное око», или «недремлющее око» — в дан — ном случае подразумевается жандармское отделение.] бодрствовал неустрашимый штаб-офицер. Пленников немедленно освободили.
Легко
было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее
было обезоружить польскую интригу, тем более что она действовала невидимыми подземными путями. После разгрома Клемантинкинова паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сетовали
на неспособность русского народа, который даже для подобного случая ни одной талантливой личности не сумел из себя выработать, как внимание
их было развлечено одним, по-видимому, ничтожным происшествием.
Они вспомнили, что в ветхом деревянном домике действительно жила и содержала заезжий дом
их компатриотка, Анеля Алоизиевна Лядоховская, и что хотя она не имела никаких прав
на название градоначальнической помпадурши, но тоже
была как-то однажды призываема к градоначальнику.
«Ужасно
было видеть, — говорит летописец, — как оные две беспутные девки, от третьей, еще беспутнейшей, друг другу
на съедение отданы
были! Довольно сказать, что к утру
на другой день в клетке ничего, кроме смрадных
их костей, уже не
было!»
— Ах, ляд вас побери! — говорил неустрашимый штаб-офицер, взирая
на эту картину. — Что ж мы, однако, теперь
будем делать? — спрашивал
он в тоске помощника градоначальника.
И Дунька и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили
на улицу и кулаками сшибали проходящим головы, ходили в одиночку
на кабаки и разбивали
их, ловили молодых парней и прятали
их в подполья,
ели младенцев, а у женщин вырезали груди и тоже
ели. Распустивши волоса по ветру, в одном утреннем неглиже,
они бегали по городским улицам, словно исступленные, плевались, кусались и произносили неподобные слова.
Пытались
было зажечь клоповный завод, но в действиях осаждающих
было мало единомыслия, так как никто не хотел взять
на себя обязанность руководить
ими, — и попытка не удалась.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря
на то что внутренние враги
были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам
было как-то не по себе, так как о новом градоначальнике все еще не
было ни слуху ни духу.
Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и не смели ни за какое дело приняться, потому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
С полною достоверностью отвечать
на этот вопрос, разумеется, нельзя, но если позволительно допустить в столь важном предмете догадки, то можно предположить одно из двух: или что в Двоекурове, при немалом
его росте (около трех аршин), предполагался какой-то особенный талант (например, нравиться женщинам), которого
он не оправдал, или что
на него было возложено поручение, которого
он, сробев, не выполнил.
Он ни во что не вмешивался, довольствовался умеренными данями, охотно захаживал в кабаки покалякать с целовальниками, по вечерам выходил в замасленном халате
на крыльцо градоначальнического дома и играл с подчиненными в носки,
ел жирную пищу,
пил квас и любил уснащать свою речь ласкательным словом «братик-сударик».
— Нужды нет, что
он парадов не делает да с полками
на нас не ходит, — говорили
они, — зато мы при
нем, батюшке, свет у́зрили! Теперича, вышел ты за ворота: хошь —
на месте сиди; хошь — куда хошь иди! А прежде сколько одних порядков
было — и не приведи бог!
Долго ли, коротко ли
они так жили, только в начале 1776 года в тот самый кабак, где
они в свободное время благодушествовали, зашел бригадир. Зашел,
выпил косушку, спросил целовальника, много ли прибавляется пьяниц, но в это самое время увидел Аленку и почувствовал, что язык у
него прилип к гортани. Однако при народе объявить о том посовестился, а вышел
на улицу и поманил за собой Аленку.
Только и
было сказано между
ними слов; но нехорошие это
были слова.
На другой же день бригадир прислал к Дмитрию Прокофьеву
на постой двух инвалидов, наказав
им при этом действовать «с утеснением». Сам же, надев вицмундир, пошел в ряды и, дабы постепенно приучить себя к строгости, с азартом кричал
на торговцев...
— Сколько
есть на небе звезд, столько твоему благородию
их, шельмов, и учить следовает!
Стал бригадир считать звезды («очень
он был прост», — повторяет по этому случаю архивариус-летописец), но
на первой же сотне сбился и обратился за разъяснениями к денщику. Денщик отвечал, что звезд
на небе видимо-невидимо.
В ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить в самом начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и пало
оно не
на кого другого, а
на Митьку. Узнали, что Митька
напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но
он, как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
Тем не менее Митькиным словам не поверили, и так как казус [Ка́зус — случай.]
был спешный, то и производство по
нем велось с упрощением. Через месяц Митька уже
был бит
на площади кнутом и, по наложении клейм, отправлен в Сибирь в числе прочих сущих воров и разбойников. Бригадир торжествовал; Аленка потихоньку всхлипывала.
— С правдой мне жить везде хорошо! — сказал
он, — ежели мое дело справедливое, так ссылай ты меня хоть
на край света, — мне и там с правдой
будет хорошо!
С этой минуты исчез старый Евсеич, как будто
его на свете не
было, исчез без остатка, как умеют исчезать только «старатели» русской земли.
На минуту Боголепов призадумался, как будто
ему еще нужно
было старый хмель из головы вышибить. Но это
было раздумье мгновенное. Вслед за тем
он торопливо вынул из чернильницы перо, обсосал
его, сплюнул, вцепился левой рукою в правую и начал строчить...
Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за
них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал
на съезжую почти весь город, так что не
было дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников.
Видно
было, как вдали копошатся люди, и казалось, что
они бессознательно толкутся
на одном месте, а не мечутся в тоске и отчаянье.
Видно
было, как внутри метался и бегал человек, как
он рвал
на себе рубашку, царапал ногтями грудь, как
он вдруг останавливался и весь вытягивался, словно вдыхал.
Видно
было, как брызгали
на него искры, словно обливали, как занялись
на нем волосы, как
он сначала тушил
их, потом вдруг закружился
на одном месте…
Но Архипушко не слыхал и продолжал кружиться и кричать. Очевидно
было, что у
него уже начинало занимать дыхание. Наконец столбы, поддерживавшие соломенную крышу, подгорели. Целое облако пламени и дыма разом рухнуло
на землю, прикрыло человека и закрутилось. Рдеющая точка
на время опять превратилась в темную; все инстинктивно перекрестились…
— Долго ли нам гореть
будет? — спросили
они его, когда
он после некоторых колебаний появился
на крыльце.
Тогда бригадир встал перед миром
на колени и начал каяться. ("И
было то покаяние
его а́спидово", [Аспид (греч.) — легендарный змей;"а́спидово покаяние" — ложное, коварное покаяние.] — опять предваряет события летописец.)