Неточные совпадения
19) Грустилов, Эраст Андреевич, статский советник. Друг Карамзина. Отличался нежностью и чувствительностью сердца, любил пить чай в городской роще и не мог без слез
видеть,
как токуют тетерева. Оставил после себя несколько сочинений идиллического содержания и умер от меланхолии в 1825 году. Дань с откупа возвысил до пяти тысяч рублей в год.
Проснувшийся обыватель мог
видеть,
как градоначальник сидит, согнувшись, за письменным столом и все что-то скребет пером…
Достоверные свидетели сказывали, что однажды, в третьем часу ночи,
видели,
как Байбаков, весь бледный и испуганный, вышел из квартиры градоначальника и бережно нес что-то обернутое в салфетке.
Казалось, благотворные лучи солнца подействовали и на него (по крайней мере, многие обыватели потом уверяли, что собственными глазами
видели,
как у него тряслись фалдочки).
Но здесь я
увидел, что напрасно понадеялся на свое усердие, ибо
как ни старался я выпавшие колки утвердить, но столь мало успел в своем предприятии, что при малейшей неосторожности или простуде колки вновь вываливались, и в последнее время господин градоначальник могли произнести только „П-плю!“.
Глупов закипал. Не
видя несколько дней сряду градоначальника, граждане волновались и, нимало не стесняясь, обвиняли помощника градоначальника и старшего квартального в растрате казенного имущества. По городу безнаказанно бродили юродивые и блаженные и предсказывали народу всякие бедствия. Какой-то Мишка Возгрявый уверял, что он имел ночью сонное видение, в котором явился к нему муж грозен и облаком пресветлым одеян.
Он из окна
видел,
как обыватели поздравляли друг друга, лобызались и проливали слезы.
Утром помощник градоначальника, сажая капусту,
видел,
как обыватели вновь поздравляли друг друга, лобызались и проливали слезы. Некоторые из них до того осмелились, что даже подходили к нему, хлопали по плечу и в шутку называли свинопасом. Всех этих смельчаков помощник градоначальника, конечно, тогда же записал на бумажку.
— Что, Клемантинка, сладко? — хохотали одни,
видя,
как «беспутная» вертелась от боли.
«Ужасно было
видеть, — говорит летописец, —
как оные две беспутные девки, от третьей, еще беспутнейшей, друг другу на съедение отданы были! Довольно сказать, что к утру на другой день в клетке ничего, кроме смрадных их костей, уже не было!»
Среди этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли.
Видя, что дело ее не выгорело, она под шумок снова переехала в свой заезжий дом,
как будто за ней никаких пакостей и не водилось, а паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский завели кондитерскую и стали торговать в ней печатными пряниками. Оставалась одна Толстопятая Дунька, но с нею совладать было решительно невозможно.
К удивлению, бригадир не только не обиделся этими словами, но, напротив того, еще ничего не
видя, подарил Аленке вяземский пряник и банку помады.
Увидев эти дары, Аленка
как будто опешила; кричать — не кричала, а только потихоньку всхлипывала. Тогда бригадир приказал принести свой новый мундир, надел его и во всей красе показался Аленке. В это же время выбежала в дверь старая бригадирова экономка и начала Аленку усовещивать.
— Ты думаешь
как? — ободряли третьи, — ты думаешь, начальство-то спит? Нет, брат, оно одним глазком дремлет, а другим поди уж где
видит!
О бригадире все словно позабыли, хотя некоторые и уверяли, что
видели,
как он слонялся с единственной пожарной трубой и порывался отстоять попов дом.
И, сказав это, вывел Домашку к толпе.
Увидели глуповцы разбитную стрельчиху и животами охнули. Стояла она перед ними, та же немытая, нечесаная,
как прежде была; стояла, и хмельная улыбка бродила по лицу ее. И стала им эта Домашка так люба, так люба, что и сказать невозможно.
Переглянулись между собою старики,
видят, что бригадир
как будто и к слову, а
как будто и не к слову свою речь говорит, помялись на месте и вынули еще по полтиннику.
Полезли люди в трясину и сразу потопили всю артиллерию. Однако сами кое-как выкарабкались, выпачкавшись сильно в грязи. Выпачкался и Бородавкин, но ему было уж не до того. Взглянул он на погибшую артиллерию и,
увидев, что пушки, до половины погруженные, стоят, обратив жерла к небу и
как бы угрожая последнему расстрелянием, начал тужить и скорбеть.
Беневоленский твердою поступью сошел на крыльцо и хотел было поклониться на все четыре стороны,
как с смущением
увидел, что на улице никого нет, кроме двух жандармов.
— Состояние у меня, благодарение богу, изрядное. Командовал-с; стало быть, не растратил, а умножил-с. Следственно,
какие есть насчет этого законы — те знаю, а новых издавать не желаю. Конечно, многие на моем месте понеслись бы в атаку, а может быть, даже устроили бы бомбардировку, но я человек простой и утешения для себя в атаках не вижу-с!
Перед ним было прелестнейшее женское личико,
какое когда-нибудь удавалось ему
видеть.
Мы уже
видели, что так называемые вериги его были не более
как помочи; из дальнейших же объяснений летописца усматривается, что и прочие подвиги были весьма преувеличены Грустиловым и что они в значительной степени сдабривались духовною любовью.
— И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж и не знаю
как!"За что же, мол, ты бога-то обидел?" — говорю я ему. А он не то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза:"Утрись, говорит, может, будешь
видеть", — и был таков.
Толпа загоготала.
Увидев,
как предводитель, краснея и стыдясь, засучивал штаны, она почувствовала себя бодро и удвоила усилия.
— Тако да
видят людие! — сказал он, думая попасть в господствовавший в то время фотиевско-аракчеевский тон; но потом, вспомнив, что он все-таки не более
как прохвост, обратился к будочникам и приказал согнать городских попов...
Едва
увидел он массу воды,
как в голове его уже утвердилась мысль, что у него будет свое собственное море.
И точно, он начал нечто подозревать. Его поразила тишина во время дня и шорох во время ночи. Он
видел,
как с наступлением сумерек какие-то тени бродили по городу и исчезали неведомо куда и
как с рассветом дня те же самые тени вновь появлялись в городе и разбегались по домам. Несколько дней сряду повторялось это явление, и всякий раз он порывался выбежать из дома, чтобы лично расследовать причину ночной суматохи, но суеверный страх удерживал его.
Как истинный прохвост, он боялся чертей и ведьм.