Неточные совпадения
Сверх того, издателем руководила и та мысль, что фантастичность рассказов нимало не устраняет их административно-воспитательного значения и что опрометчивая самонадеянность летающего градоначальника
может даже и теперь послужить спасительным предостережением для тех из современных администраторов, которые не желают
быть преждевременно уволенными от должности.
Но страннее всего, что он
был незнаком даже со стихами Державина: Калигула! твой конь в сенате Не
мог сиять, сияя в злате: Сияют добрые дела!
17) Иванов, статский советник, Никодим Осипович.
Был столь малого роста, что не
мог вмещать пространных законов. Умер в 1819 году от натуги, усиливаясь постичь некоторый сенатский указ.
19) Грустилов, Эраст Андреевич, статский советник. Друг Карамзина. Отличался нежностью и чувствительностью сердца, любил
пить чай в городской роще и не
мог без слез видеть, как токуют тетерева. Оставил после себя несколько сочинений идиллического содержания и умер от меланхолии в 1825 году. Дань с откупа возвысил до пяти тысяч рублей в год.
Начальник
может совершать всякие мероприятия, он
может даже никаких мероприятий не совершать, но ежели он не
будет при этом калякать, то имя его никогда не сделается популярным.
Возник вопрос: какую надобность
мог иметь градоначальник в Байбакове, который, кроме того что
пил без просыпа,
был еще и явный прелюбодей?
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали
споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики
могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех пор затосковал.
На спрашивание же вашего высокоблагородия о том, во-первых,
могу ли я, в случае присылки новой головы, оную утвердить и, во-вторых,
будет ли та утвержденная голова исправно действовать? ответствовать сим честь имею: утвердить
могу и действовать оная
будет, но настоящих мыслей иметь не
может.
Мало того, начались убийства, и на самом городском выгоне поднято
было туловище неизвестного человека, в котором, по фалдочкам, хотя и признали лейб-кампанца, но ни капитан-исправник, ни прочие члены временного отделения, как ни бились, не
могли отыскать отделенной от туловища головы.
Быть может, она оказалась бы выстроенною на песке;
быть может, вместо «рассмотрения» наук занялась бы насаждением таковых?
Кричал он шибко, что
мочи, а про что кричал, того разобрать
было невозможно. Видно
было только, что человек бунтует.
"Глупые
были пушкари, — поясняет летописец, — того не
могли понять, что, посмеиваясь над стрельцами, сами над собой посмеиваются".
При первом столкновении с этой действительностью человек не
может вытерпеть боли, которою она поражает его; он стонет, простирает руки, жалуется, клянет, но в то же время еще надеется, что злодейство,
быть может, пройдет мимо.
Хотя очевидно
было, что пламя взяло все, что
могло взять, но горожанам, наблюдавшим за пожаром по ту сторону речки, казалось, что пожар все рос и зарево больше и больше рдело.
В сущности, пожар
был не весьма значителен и
мог бы
быть остановлен довольно легко, но граждане до того
были измучены и потрясены происшествиями вчерашней бессонной ночи, что достаточно
было слова:"пожар!", чтоб произвести между ними новую общую панику.
Начались справки, какие меры
были употреблены Двоекуровым, чтобы достигнуть успеха в затеянном деле, но так как архивные дела, по обыкновению, оказались сгоревшими (а
быть может, и умышленно уничтоженными), то пришлось удовольствоваться изустными преданиями и рассказами.
Таким образом оказывалось, что Бородавкин
поспел как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на"песце"
была доведена в нем почти до исступления. Дни и ночи он все выдумывал, что бы такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусором. И так думал и этак, но настоящим манером додуматься все-таки не
мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился на том, что буквально пошел по стопам своего знаменитого предшественника.
А глуповцы стояли на коленах и ждали. Знали они, что бунтуют, но не стоять на коленах не
могли. Господи! чего они не передумали в это время! Думают: станут они теперь
есть горчицу, — как бы на будущее время еще какую ни на
есть мерзость
есть не заставили; не станут — как бы шелепов не пришлось отведать. Казалось, что колени в этом случае представляют средний путь, который
может умиротворить и ту и другую сторону.
На пятый день отправились обратно в Навозную слободу и по дороге вытоптали другое озимое поле. Шли целый день и только к вечеру, утомленные и проголодавшиеся, достигли слободы. Но там уже никого не застали. Жители, издали завидев приближающееся войско, разбежались, угнали весь скот и окопались в неприступной позиции. Пришлось брать с бою эту позицию, но так как порох
был не настоящий, то, как ни палили, никакого вреда, кроме нестерпимого смрада, сделать не
могли.
Хотя Бородавкин
был храбрее Фарлафа, но и он не
мог не содрогнуться при мысли, что вот-вот навстречу выйдет злобная Наина…
Очень
может статься, что многое из рассказанного выше покажется читателю чересчур фантастическим. Какая надобность
была Бородавкину делать девятидневный поход, когда Стрелецкая слобода
была у него под боком и он
мог прибыть туда через полчаса? Как
мог он заблудиться на городском выгоне, который ему, как градоначальнику, должен
быть вполне известен? Возможно ли поверить истории об оловянных солдатиках, которые будто бы не только маршировали, но под конец даже налились кровью?
Конечно, с первого взгляда
может показаться странным, что Бородавкин девять дней сряду кружит по выгону; но не должно забывать, во-первых, что ему незачем
было торопиться, так как можно
было заранее предсказать, что предприятие его во всяком случае окончится успехом, и, во-вторых, что всякий администратор охотно прибегает к эволюциям, дабы поразить воображение обывателей.
Таким образом он достиг наконец того, что через несколько лет ни один глуповец не
мог указать на теле своем места, которое не
было бы высечено.
Из рассказов летописца видно, что они и рады
были не бунтовать, но никак не
могли устроить это, ибо не знали, в чем заключается бунт.
Стало
быть, все дело заключалось в недоразумении, и это оказывается тем достовернее, что глуповцы даже и до сего дня не
могут разъяснить значение слова"академия", хотя его-то именно и напечатал Бородавкин крупным шрифтом (см. в полном собрании прокламаций № 1089).
Вероятнее всего, ему
было совестно, что он, как Антоний в Египте, ведет исключительно изнеженную жизнь, и потому он захотел уверить потомство, что иногда и самая изнеженность
может иметь смысл административно-полицейский.
Глупову именно нужен
был"сумрак законов", то
есть такие законы, которые, с пользою занимая досуги законодателей, никакого внутреннего касательства до посторонних лиц иметь не
могут.
Произошло объяснение; откупщик доказывал, что он и прежде
был готов по мере возможности; Беневоленский же возражал, что он в прежнем неопределенном положении оставаться не
может; что такое выражение, как"мера возможности", ничего не говорит ни уму, ни сердцу и что ясен только закон.
Тут открылось все: и то, что Беневоленский тайно призывал Наполеона в Глупов, и то, что он издавал свои собственные законы. В оправдание свое он
мог сказать только то, что никогда глуповцы в столь тучном состоянии не
были, как при нем, но оправдание это не приняли, или, лучше сказать, ответили на него так, что"правее бы он
был, если б глуповцев совсем в отощание привел, лишь бы от издания нелепых своих строчек, кои предерзостно законами именует, воздержался".
Прыщ
был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею своею фигурой так, казалось, и говорил: не смотрите на то, что у меня седые усы: я
могу! я еще очень
могу! Он
был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него
была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли на плечах при малейшем его движении.
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и сердца; но у него
был желудок, в котором, как в могиле, исчезали всякие куски. Этот не весьма замысловатый дар природы сделался для него источником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся в поход по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь. В короткое время обоняние его
было до такой степени изощрено, что он
мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.
Для них подобные исторические эпохи
суть годы учения, в течение которых они испытывают себя в одном: в какой мере они
могут претерпеть.
Никто не станет отрицать, что это картина не лестная, но иною она не
может и
быть, потому что материалом для нее служит человек, которому с изумительным постоянством долбят голову и который, разумеется, не
может прийти к другому результату, кроме ошеломления.
Но так как он все-таки
был сыном XVIII века, то в болтовне его нередко прорывался дух исследования, который
мог бы дать очень горькие плоды, если б он не
был в значительной степени смягчен духом легкомыслия.
Почувствовавши себя на воле, глуповцы с какой-то яростью устремились по той покатости, которая очутилась под их ногами. Сейчас же они вздумали строить башню, с таким расчетом, чтоб верхний ее конец непременно упирался в небеса. Но так как архитекторов у них не
было, а плотники
были неученые и не всегда трезвые, то довели башню до половины и бросили, и только,
быть может, благодаря этому обстоятельству избежали смешения языков.
«Сатурн, — писал он, —
был обременен годами и имел согбенный вид, но еще
мог некоторое совершить.
Они охотнее преклонялись перед Волосом или Ярилою, но в то же время мотали себе на ус, что если долгое время не
будет у них дождя или
будут дожди слишком продолжительные, то они
могут своих излюбленных богов высечь, обмазать нечистотами и вообще сорвать на них досаду.
Может показаться странным, каким образом Грустилов,
будучи одним из гривуазнейших поклонников мамоны, столь быстро обратился в аскета.
Не вопрос о порядке сотворения мира тут важен, а то, что вместе с этим вопросом
могло вторгнуться в жизнь какое-то совсем новое начало, которое, наверное, должно
было испортить всю кашу.
— И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж и не знаю как!"За что же, мол, ты бога-то обидел?" — говорю я ему. А он не то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза:"Утрись, говорит,
может,
будешь видеть", — и
был таков.
Никто не
мог обвинить его в воинственной предприимчивости, как обвиняли, например, Бородавкина, ни в порывах безумной ярости, которым
были подвержены Брудастый, Негодяев и многие другие.
Кто знает,
быть может, пустыня и представляет в его глазах именно ту обстановку, которая изображает собой идеал человеческого общежития?
Казалось, что ежели человека, ради сравнения с сверстниками, лишают жизни, то хотя лично для него,
быть может, особливого благополучия от сего не произойдет, но для сохранения общественной гармонии это полезно и даже необходимо.
Такова
была простота нравов того времени, что мы, свидетели эпохи позднейшей, с трудом
можем перенестись даже воображением в те недавние времена, когда каждый эскадронный командир, не называя себя коммунистом, вменял себе, однако ж, за честь и обязанность
быть оным от верхнего конца до нижнего.
Дома он через минуту уже решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига
были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не
было той силы в природе, которая
могла бы убедить прохвоста в неведении чего бы то ни
было, то в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже в известном смысле
было прочнее его.
Другой пример случился при Микаладзе, который хотя
был сам либерал, но, по страстности своей натуры, а также по новости дела, не всегда
мог воздерживаться от заушений.
Но это
был все-таки либерализм, а потому и он успеха иметь не
мог, ибо уже наступила минута, когда либерализма не требовалось вовсе.
А он между тем неподвижно лежал на самом солнечном припеке и тяжело храпел. Теперь он
был у всех на виду; всякий
мог свободно рассмотреть его и убедиться, что это подлинный идиот — и ничего более.
Происходили беспрерывные совещания по ночам; там и сям прорывались одиночные случаи нарушения дисциплины; но все это
было как-то до такой степени разрозненно, что в конце концов
могло самою медленностью процесса возбудить подозрительность даже в таком убежденном идиоте, как Угрюм-Бурчеев.
Рассказывают следующее. Один озабоченный градоначальник, вошед в кофейную, спросил себе рюмку водки и, получив желаемое вместе с медною монетою в сдачу, монету проглотил, а водку вылил себе в карман. Вполне сему верю, ибо при градоначальнической озабоченности подобные пагубные смешения весьма возможны. Но при этом не
могу не сказать: вот как градоначальники должны
быть осторожны в рассмотрении своих собственных действий!