Неточные совпадения
Жена узнала, что муж
был в связи с бывшею в их доме Француженкою-гувернанткой, и объявила мужу, что не
может жить с ним в одном доме.
Он не
мог теперь раскаиваться в том, что он, тридцати-четырехлетний, красивый, влюбчивый человек, не
был влюблен в жену, мать пяти живых и двух умерших детей, бывшую только годом моложе его.
— Славу Богу, — сказал Матвей, этим ответом показывая, что он понимает так же, как и барин, значение этого приезда, то
есть что Анна Аркадьевна, любимая сестра Степана Аркадьича,
может содействовать примирению мужа с женой.
Степан Аркадьич не
мог говорить, так как цирюльник занят
был верхнею губой, и поднял один палец. Матвей в зеркало кивнул головой.
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала, что религия
есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не
мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не
мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить
было бы очень весело.
«Ах да!» Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. «Пойти или не пойти?» говорил он себе. И внутренний голос говорил ему, что ходить не надобно, что кроме фальши тут ничего
быть не
может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его сделать стариком, неспособным любить. Кроме фальши и лжи, ничего не
могло выйти теперь; а фальшь и ложь
были противны его натуре.
Она всё еще говорила, что уедет от него, но чувствовала, что это невозможно; это
было невозможно потому, что она не
могла отвыкнуть считать его своим мужем и любить его.
Она села. Он слышал ее тяжелое, громкое дыхание, и ему
было невыразимо жалко ее. Она несколько раз хотела начать говорить, но не
могла. Он ждал.
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это
было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и на которые она одна
могла ответить: что надеть детям на гулянье? давать ли молоко? не послать ли за другим поваром?
Одна треть государственных людей, стариков,
были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть
были с ним на «ты», а третья —
были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного
были все ему приятели и не
могли обойти своего; и Облонскому не нужно
было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно
было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал.
Левин не
был постыдный «ты», но Облонский с своим тактом почувствовал, что Левин думает, что он пред подчиненными
может не желать выказать свою близость с ним и потому поторопился увести его в кабинет.
— Ну, коротко сказать, я убедился, что никакой земской деятельности нет и
быть не
может, — заговорил он, как будто кто-то сейчас обидел его, — с одной стороны игрушка, играют в парламент, а я ни достаточно молод, ни достаточно стар, чтобы забавляться игрушками; а с другой (он заикнулся) стороны, это — средство для уездной coterie [партии] наживать деньжонки.
Как это ни странно
может показаться, но Константин Левин
был влюблен именно в дом, в семью, в особенности в женскую половину семьи Щербацких.
Но, пробыв два месяца один в деревне, он убедился, что это не
было одно из тех влюблений, которые он испытывал в первой молодости; что чувство это не давало ему минуты покоя; что он не
мог жить, не решив вопроса:
будет или не
будет она его женой; и что его отчаяние происходило только от его воображения, что он не имеет никаких доказательств в том, что ему
будет отказано.
Или… он не
мог думать о том, что с ним
будет, если ему откажут.
Левин хотел сказать брату о своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его о хозяйственных делах (материнское имение их
было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что не
может почему-то начать говорить с братом о своем решении жениться.
— Но что же делать? — виновато сказал Левин. — Это
был мой последний опыт. И я от всей души пытался. Не
могу. Неспособен.
Получив от лакея Сергея Ивановича адрес брата, Левин тотчас же собрался ехать к нему, но, обдумав, решил отложить свою поездку до вечера. Прежде всего, для того чтобы иметь душевное спокойствие, надо
было решить то дело, для которого он приехал в Москву. От брата Левин поехал в присутствие Облонского и, узнав о Щербацких, поехал туда, где ему сказали, что он
может застать Кити.
Ему нужно
было сделать усилие над собой и рассудить, что около нее ходят всякого рода люди, что и сам он
мог прийти туда кататься на коньках.
Детскость выражения ее лица в соединении с тонкой красотою стана составляли ее особенную прелесть, которую он хорошо помнил: но, что всегда, как неожиданность, поражало в ней, это
было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина в волшебный мир, где он чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он
мог запомнить себя в редкие дни своего раннего детства.
— Не
могу, — отвечал Левин. — Ты постарайся, войди в в меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести свои руки в такое положение, чтоб удобно
было ими работать; для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они
могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя
было делать руками.
— Я? — сказал Степан Аркадьич, — я ничего так не желал бы, как этого, ничего. Это лучшее, что
могло бы
быть.
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми, что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с кем не говорил об этом. И ни с кем я не
могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога,
будь вполне откровенен.
Но Левин не
мог сидеть. Он прошелся два раза своими твердыми шагами по клеточке-комнате, помигал глазами, чтобы не видно
было слез, и тогда только сел опять за стол.
— О моралист! Но ты пойми,
есть две женщины: одна настаивает только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты не
можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем и ничего не требует. Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
Но хорошо
было говорить так тем, у кого не
было дочерей; а княгиня понимала, что при сближении дочь
могла влюбиться, и влюбиться в того, кто не захочет жениться, или в того, кто не годится в мужья.
И сколько бы ни внушали княгине, что в наше время молодые люди сами должны устраивать свою судьбу, он не
могла верить этому, как не
могла бы верить тому, что в какое бы то ни
было время для пятилетних детей самыми лучшими игрушками должны
быть заряженные пистолеты.
Она
была права, потому что, действительно, Левин терпеть ее не
мог и презирал за то, чем она гордилась и что ставила себе в достоинство, — за ее нервность, за ее утонченное презрение и равнодушие ко всему грубому и житейскому.
Между Нордстон и Левиным установилось то нередко встречающееся в свете отношение, что два человека, оставаясь по внешности в дружелюбных отношениях, презирают друг друга до такой степени, что не
могут даже серьезно обращаться друг с другом и не
могут даже
быть оскорблены один другим.
Теперь, — хорошо ли это, дурно ли, — Левин не
мог не остаться; ему нужно
было узнать, что за человек
был тот, кого она любила.
Несмотря на то, что он ничего не сказал ей такого, чего не
мог бы сказать при всех, он чувствовал, что она всё более и более становилась в зависимость от него, и чем больше он это чувствовал, тем ему
было приятнее, и его чувство к ней становилось нежнее.
Но что можно и что должно
было предпринять, он не
мог придумать.
Правда, сколько она
могла запомнить свое впечатление в Петербурге у Карениных, ей не нравился самый дом их; что-то
было фальшивое во всем складе их семейного быта.
Все эти дни Долли
была одна с детьми. Говорить о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не
могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
Я видела только его и то, что семья расстроена; мне его жалко
было, но, поговорив с тобой, я, как женщина, вижу другое; я вижу твои страдания, и мне, не
могу тебе сказать, как жаль тебя!
— Не знаю, не
могу судить… Нет,
могу, — сказала Анна, подумав; и, уловив мыслью положение и свесив его на внутренних весах, прибавила: — Нет,
могу,
могу,
могу. Да, я простила бы. Я не
была бы тою же, да, но простила бы, и так простила бы, как будто этого не
было, совсем не
было.
Во всем другом
могло еще
быть сомненье, но бархатка
была прелесть.
Она
была не вновь выезжающая, у которой на бале все лица сливаются в одно волшебное впечатление; она и не
была затасканная по балам девушка, которой все лица бала так знакомы, что наскучили; но она
была на середине этих двух, — она
была возбуждена, а вместе с тем обладала собой настолько, что
могла наблюдать.
Даже не
было надежды, чтоб ее пригласили, именно потому, что она имела слишком большой успех в свете, и никому в голову не
могло прийти, чтоб она не
была приглашена до сих пор.
Он вглядывался в его болезненное чахоточное лицо, и всё больше и больше ему жалко
было его, и он не
мог заставить себя слушать то, что брат рассказывал ему про артель.
Любовь к женщине он не только не
мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему семью. Его понятия о женитьбе поэтому не
были похожи на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба
была одним из многих общежитейских дел; для Левина это
было главным делом жизни, от которогo зависело всё ее счастье. И теперь от этого нужно
было отказаться!
Когда он вошел в маленькую гостиную, где всегда
пил чай, и уселся в своем кресле с книгою, а Агафья Михайловна принесла ему чаю и со своим обычным: «А я сяду, батюшка», села на стул у окна, он почувствовал что, как ни странно это
было, он не расстался с своими мечтами и что он без них жить не
может.
Долли едва
могла удерживать улыбку. Она любила Анну, но ей приятно
было видеть, что и у ней
есть слабости.
— Зачем я еду? — повторил он, глядя ей прямо в глаза. — Вы знаете, я еду для того, чтобы
быть там, где вы, — сказал он, — я не
могу иначе.
— Очень рад, — сказал он холодно, — по понедельникам мы принимаем. — Затем, отпустив совсем Вронского, он сказал жене: — и как хорошо, что у меня именно
было полчаса времени, чтобы встретить тебя и что я
мог показать тебе свою нежность, — продолжал он тем же шуточным тоном.
Анна ничего не слышала об этом положении, и ей стало совестно, что она так легко
могла забыть о том, что для него
было так важно.
Узнав все новости, Вронский с помощию лакея оделся в мундир и поехал являться. Явившись, он намерен
был съездить к брату, к Бетси и сделать несколько визитов с тем, чтоб начать ездить в тот свет, где бы он
мог встречать Каренину. Как и всегда в Петербурге, он выехал из дома с тем, чтобы не возвращаться до поздней ночи.
Надо
было покориться, так как, несмотря на то, что все доктора учились в одной школе, по одним и тем же книгам, знали одну науку, и несмотря на то, что некоторые говорили, что этот знаменитый доктор
был дурной доктор, в доме княгини и в ее кругу
было признано почему-то, что этот знаменитый доктор один знает что-то особенное и один
может спасти Кити.
— Ну, доктор, решайте нашу судьбу, — сказала княгиня. — Говорите мне всё. «
Есть ли надежда?» — хотела она сказать, но губы ее задрожали, и она не
могла выговорить этот вопрос. — Ну что, доктор?…
— Определить, как вы знаете, начало туберкулезного процесса мы не
можем; до появления каверн нет ничего определенного. Но подозревать мы
можем. И указание
есть: дурное питание, нервное возбуждение и пр. Вопрос стоит так: при подозрении туберкулезного процесса что нужно сделать, чтобы поддержать питание?