Неточные совпадения
Издатель
не счел, однако ж, себя вправе утаить эти подробности; напротив того, он думает, что возможность подобных фактов в прошедшем еще с большею ясностью укажет читателю на ту бездну, которая отделяет
нас от него.
— Прим. издателя.] и только у себя
мы таковых
не обрящем?
Не имея дара стихослагательного,
мы не решились прибегнуть к бряцанию и, положась на волю божию, стали излагать достойные деяния недостойным, но свойственным
нам языком, избегая лишь подлых слов.
Изложив таким манером нечто в свое извинение,
не могу
не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у
нас — благочестие, Рим заражало буйство, а
нас — кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у
нас — начальники.
— Что же! — возражали они, —
нам глупый-то князь, пожалуй, еще лучше будет! Сейчас
мы ему коврижку в руки: жуй, а
нас не замай!
—
Не знаешь ли, любезный рукосуюшко, где бы
нам такого князя сыскать, чтобы
не было его в свете глупее? — взмолились головотяпы.
Бросились они все разом в болото, и больше половины их тут потопло («многие за землю свою поревновали», говорит летописец); наконец, вылезли из трясины и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь — да глупый-преглупый! Сидит и ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот так князь! лучшего и желать
нам не надо!
—
Мы щуку с яиц согнали,
мы Волгу толокном замесили… — начали было перечислять головотяпы, но князь
не захотел и слушать их.
— Что ты! с ума, никак, спятил! пойдет ли этот к
нам? во сто раз глупее были — и те
не пошли! — напустились головотяпы на новотора-вора.
— А были
мы у одного князя глупого да у другого князя глупого ж — и те володеть
нами не похотели!
Шли головотяпы домой и воздыхали. «Воздыхали
не ослабляючи, вопияли сильно!» — свидетельствует летописец. «Вот она, княжеская правда какова!» — говорили они. И еще говорили: «Та́кали
мы, та́кали, да и прота́кали!» Один же из них, взяв гусли, запел...
— Что ж это такое? фыркнул — и затылок показал! нешто
мы затылков
не видали! а ты по душе с
нами поговори! ты лаской-то, лаской-то пронимай! ты пригрозить-то пригрози, да потом и помилуй!
Но перенесемся мыслью за сто лет тому назад, поставим себя на место достославных наших предков, и
мы легко поймем тот ужас, который долженствовал обуять их при виде этих вращающихся глаз и этого раскрытого рта, из которого ничего
не выходило, кроме шипения и какого-то бессмысленного звука, непохожего даже на бой часов.
— И откуда к
нам экой прохвост выискался! — говорили обыватели, изумленно вопрошая друг друга и
не придавая слову «прохвост» никакого особенного значения.
— Смотри, братцы! как бы
нам тово… отвечать бы за него, за прохвоста,
не пришлось! — присовокупляли другие.
— Атаманы-молодцы! — говорил Пузанов, — однако ведь
мы таким манером всех людишек перебьем, а толку
не измыслим!
—
Нам, брат, этой бумаги целые вороха показывали — да пустое дело вышло! а с тобой
нам ссылаться
не пригоже, потому ты, и по обличью видно, беспутной оной Клемантинки лазутчик! — кричали одни.
Конечно, современные
нам академии имеют несколько иной характер, нежели тот, который предполагал им дать Двоекуров, но так как сила
не в названии, а в той сущности, которую преследует проект и которая есть
не что иное, как «рассмотрение наук», то очевидно, что, покуда царствует потребность в «рассмотрении», до тех пор и проект Двоекурова удержит за собой все значение воспитательного документа.
Вот эту-то мысль и развивает Двоекуров в своем проекте с тою непререкаемою ясностью и последовательностью, которыми, к сожалению,
не обладает ни один из современных
нам прожектеров.
— Нужды нет, что он парадов
не делает да с полками на
нас не ходит, — говорили они, — зато
мы при нем, батюшке, свет у́зрили! Теперича, вышел ты за ворота: хошь — на месте сиди; хошь — куда хошь иди! А прежде сколько одних порядков было — и
не приведи бог!
Но на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес. Этот добродушный и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен и настойчив до крайности: скинул замасленный халат и стал ходить по городу в вицмундире. Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам
не зевали, а смотрели в оба, и к довершению всего устроил такую кутерьму, которая могла бы очень дурно для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев, их
не осенила мысль: «А ну как, братцы,
нас за это
не похвалят!»
—
Мы люди привышные! — говорили одни, —
мы претерпеть мо́гим. Ежели
нас теперича всех в кучу сложить и с четырех концов запалить —
мы и тогда противного слова
не молвим!
— А ведь это поди ты
не ладно, бригадир, делаешь, что с мужней женой уводом живешь! — говорили они ему, — да и
не затем ты сюда от начальства прислан, чтоб
мы, сироты, за твою дурость напасти терпели!
— То-то!
мы терпеть согласны!
Мы люди привышные! А только ты, бригадир, об этих наших словах подумай, потому
не ровён час: терпим-терпим, а тоже и промеж
нас глупого человека
не мало найдется! Как бы чего
не сталось!
—
Не к тому о сем говорю! — объяснился батюшка, — однако и о нижеследующем
не излишне размыслить: паства у
нас равнодушная, доходы малые, провизия дорогая… где пастырю-то взять, господин бригадир?
— Знаю я одного человечка, — обратился он к глуповцам, —
не к нему ли
нам наперед поклониться сходить?
— Стойте, атаманы-молодцы! — сказали они, — как бы
нас за этого человека бригадир
не взбондировал! [Взбонди́ровать — высечь.] Лучше спросим наперед, каков таков человек?
Хотя же и дальше терпеть согласны, однако опасаемся: ежели все помрем, то как бы бригадир со своей Аленкой
нас не оклеветал и перед начальством в сумненье
не ввел.
Казалось, между ними существовали какие-то старые счеты, которых они
не могли забыть и которые каждая сторона формулировала так:"Кабы
не ваше (взаимно) тогда воровство, гуляли бы
мы и о сю пору по матушке-Москве".
Не станем описывать дальнейших перипетий этого бедствия, тем более что они вполне схожи с теми, которые уже приведены
нами выше.
—
Мы не про то говорим, чтоб тебе с богом спорить, — настаивали глуповцы, — куда тебе, гунявому, на́бога лезти! а ты вот что скажи: за чьи бесчинства
мы, сироты, теперича помирать должны?
— Об этом
мы неизвестны, — отвечали глуповцы, — думаем, что много всего должно быть, однако допытываться боимся: как бы кто
не увидал да начальству
не пересказал!
— Ох ты, наш батюшка! как
нам не плакать-то, кормилец ты наш! век
мы свой всё-то плачем… всё плачем! — всхлипывала в ответ старуха.
— Что хошь с
нами делай! — говорили одни, — хошь — на куски режь; хошь — с кашей ешь, а
мы не согласны!
— С
нас, брат,
не что возьмешь! — говорили другие, —
мы не то что прочие, которые телом обросли!
нас, брат, и уколупнуть негде!
Очевидно, что когда эти две энергии встречаются, то из этого всегда происходит нечто весьма любопытное. Нет бунта, но и покорности настоящей нет. Есть что-то среднее, чему
мы видали примеры при крепостном праве. Бывало, попадется барыне таракан в супе, призовет она повара и велит того таракана съесть. Возьмет повар таракана в рот, видимым образом жует его, а глотать
не глотает. Точно так же было и с глуповцами: жевали они довольно, а глотать
не глотали.
Но
не забудем, что успех никогда
не обходится без жертв и что если
мы очистим остов истории от тех лжей, которые нанесены на него временем и предвзятыми взглядами, то в результате всегда получится только большая или меньшая порция"убиенных".
— Какие
мы буяны! знать,
не видывал ты, какие буяны бывают! Сделай милость, скажи!
Но, с другой стороны,
не меньшего вероятия заслуживает и то соображение, что как ни привлекательна теория учтивого обращения, но, взятая изолированно, она нимало
не гарантирует людей от внезапного вторжения теории обращения неучтивого (как это и доказано впоследствии появлением на арене истории такой личности, как майор Угрюм-Бурчеев), и, следовательно, если
мы действительно желаем утвердить учтивое обращение на прочном основании, то все-таки прежде всего должны снабдить людей настоящими якобы правами.
Но, с другой стороны,
не видим ли
мы, что народы самые образованные наипаче [Наипа́че (церковно-славянск.) — наиболее.] почитают себя счастливыми в воскресные и праздничные дни, то есть тогда, когда начальники мнят себя от писания законов свободными?
Пускай рассказ летописца страдает недостатком ярких и осязательных фактов, — это
не должно мешать
нам признать, что Микаладзе был первый в ряду глуповских градоначальников, который установил драгоценнейший из всех административных прецедентов — прецедент кроткого и бесскверного славословия.
Впрочем,
мы не последуем за летописцем в изображении этой слабости, так как желающие познакомиться с нею могут почерпнуть все нужное из прилагаемого сочинения:"О благовидной градоначальников наружности", написанного самим высокопоставленным автором.
Когда
мы мним, что счастию нашему нет пределов, что мудрые законы
не про
нас писаны, а действию немудрых
мы не подлежим, тогда являются на помощь законы средние, которых роль в том и заключается, чтоб напоминать живущим, что несть на земле дыхания, для которого
не было бы своевременно написано хотя какого-нибудь закона.
— Знаю я, — говорил он по этому случаю купчихе Распоповой, — что истинной конституции документ сей в себе еще
не заключает, но прошу вас, моя почтеннейшая, принять в соображение, что никакое здание, хотя бы даже то был куриный хлев, разом
не завершается! По времени выполним и остальное достолюбезное
нам дело, а теперь утешимся тем, что возложим упование наше на бога!
— То-то! уж ты сделай милость,
не издавай! Смотри, как за это прохвосту-то (так называли они Беневоленского) досталось! Стало быть, коли опять за то же примешься, как бы и тебе и
нам в ответ
не попасть!
Впрочем, для
нас это вопрос второстепенный; важно же то, что глуповцы и во времена Иванова продолжали быть благополучными и что, следовательно, изъян, которым он обладал, послужил обывателям
не во вред, а на пользу.
Но глуповцы
не внимали обличителям и с дерзостью говорили:"Хлеб пущай свиньи едят, а
мы свиней съедим — тот же хлеб будет!"И Дю-Шарио
не только
не возбранял подобных ответов, но даже видел в них возникновение какого-то духа исследования.
— У
нас, ваше высокородие, эта мода оставлена-с. Со времени Онуфрия Иваныча господина Негодяева, даже примеров
не было. Всё лаской-с.
— Но
не лучше ли будет, ежели
мы удалимся в комнату более уединенную? — спросил он робко, как бы сам сомневаясь в приличии своего вопроса.
Мы уже видели, что так называемые вериги его были
не более как помочи; из дальнейших же объяснений летописца усматривается, что и прочие подвиги были весьма преувеличены Грустиловым и что они в значительной степени сдабривались духовною любовью.