Неточные совпадения
Конечно, я говорю не о «барах», которые разъезжаются по собственным деревням и за границу,
а о простых смертных, которые расползаются по дачам, потому
что за зиму Петербург их задавил.
Но коровы здешние малорослы, потому
что в Финляндию, по какому-то недоразумению, безусловно запрещено ввозить скот из других стран,
а следовательно, и совершенствовать местную породу трудно.
О честности финской составилась провербиальная репутация, но нынче и в ней стали сомневаться. По крайней мере, русских пионеров они обманывают охотно,
а нередко даже и поворовывают. В петербургских процессах о воровствах слишком часто стали попадать финские имена — стало быть, способность есть. Защитники Финляндии (из русских же) удостоверяют,
что финнов научили воровать проникшие сюда вместе с пионерами русские рабочие — но ведь клеветать на невинных легко!
Вот уже сколько лет сряду, как каникулярное время посвящается преимущественно распространению испугов. Съезжаются, совещаются, пьют «молчаливые» тосты. «Граф Кальноки был с визитом у князя Бисмарка,
а через полчаса князь Бисмарк отдал ему визит»; «граф Кальноки приехал в Варцин, куда ожидали также представителя от Италии», — вот
что читаешь в газетах. Король Милан тоже ездит, кланяется и пользуется «сердечным» приемом. Даже черногорский князь удосужился и съездил в Вену, где тоже был «сердечно» принят.
Что все это означает, как не фабрикацию испугов в умах и без того взбудораженных простецов? Зачем это понадобилось? с какого права признано необходимым, чтобы Сербия, Болгария, Босния не смели устроиваться по-своему,
а непременно при вмешательстве Австрии? С какой стати Германия берется помогать Австрии в этом деле? Почему допускается вопиющая несправедливость к выгоде сильного и в ущерб слабому? Зачем нужно держать в страхе соседей?
—
А слышали вы,
что прусские офицеры у Сергия-Троицы живмя живут!
А с Баттенбергом творится что-то неладное. Его начали «возить». Сначала увезли, потом опять привезли. С какою целью? для
чего лишний расход?
чего смотрел майор Панов?
А болгары
что? «Они с таким же восторгом приветствовали возвращение князя, с каким, за несколько дней перед тем, встретили весть об его низложении». Вот
что пишут в газетах. Скажите: ну,
чем они плоше древних афинян? Только вот насчет аттической соли у них плоховато.
Скажет она это потому,
что душевная боль не давала человечеству ни развиваться, ни совершать плодотворных дел,
а следовательно, и в самой жизни человеческих обществ произошел как бы перерыв, который нельзя же не объяснить. Но, сказавши, — обведет эти строки черною каймою и более не возвратится к этому предмету.
— То-то,
что ничего не известно. Будет — не будет, будет — не будет? — только на эту тему и работает голова. Слышишь шепоты, далекое урчанье,
а ясного — ничего.
Наконец, признано всеми,
что насильственно суживать пределы знания вредно,
а еще вреднее наполнять содержание его всякими случайными примесями.
Но, в таком случае, для
чего же не прибегнуть к помощи телефона? Набрать бы в центре отборных и вполне подходящих к уровню современных требований педагогов, которые и распространяли бы по телефону свет знания по лицу вселенной,
а на местах содержать только туторов, которые наблюдали бы, чтобы ученики не повесничали…
Дело в том,
что Баттенберговы проказы не сами по себе важны,
а потому,
что, несмотря на свое ничтожество, заслоняют те горькие «мелочи», которые заправским образом отравляют жизнь.
В губернии вы прежде всего встретите человека, у которого сердце не на месте. Не потому оно не на месте, чтобы было переполнено заботами об общественном деле,
а потому,
что все содержание настоящей минуты исчерпывается одним предметом: ограждением прерогатив власти от действительных и мнимых нарушений.
— Природа! знаем мы эту природу! Не природа,
а порода. Природу нужно смягчать, торжествовать над ней надо. Нет, знаете ли
что? лучше нам подальше от этих лохматых! Пускай он идет с своей природой, куда пожелает.
А вы между тем шепните ему, чтоб он держал ухо востро.
А ежели и остались немногие из недавних «старых», то они так легко выдержали процесс переодевания,
что опознать в них людей, которые еще накануне плели лапти с подковыркою, совсем невозможно.
Они получили паспорта и «ушли» — вот все,
что известно;
а удастся ли им, вне родного гнезда, разрешить поставленный покойным Решетниковым вопрос: «Где лучше?» — на это все прошлое достаточно ясно отвечает: нет, не удастся.
«Паны дерутся,
а у хлопов чубы болят», — говорит старая малороссийская пословица, и в настоящем случае она с удивительною пунктуальностью применяется на практике. Но только понимает ли заманиловский Авдей,
что его злополучие имеет какую-то связь с «молчаливым тостом»?
что от этого зависит война или мир, повышение или понижение курса, дороговизна или дешевизна, наличность баланса или отсутствие его?
—
А ну-тко, Авдей, отвечай, знаешь ли ты,
что такое баланс?
Торг заключался. За шестьдесят рублей девку не соглашались сделать несчастной,
а за шестьдесят пять — согласились. Синенькую бумажку ее несчастье стоило. На другой день девке объявляли через старосту,
что она — невеста вдовца и должна навсегда покинуть родной дом и родную деревню. Поднимался вой, плач, но «задаток» был уже взят — не отдавать же назад!
При так называемых повальных обысках соседи-помещики заявляли,
что поступки злоупотребителя не выходят из категории действий, без которых немыслимы ни порядок, ни доброе хозяйство;
а депутатское собрание, основываясь на этих отзывах, оставляло дело без последствий.
— Шутка сказать! — восклицали они, — накануне самой „катастрофы“ и какое дело затеяли! Не смеет, изволите видеть, помещик оградить себя от будущих возмутителей! не смеет распорядиться своею собственностью! Слава богу, права-то еще не отняли!
что хочу, то с своим Ванькой и делаю! Вот завтра, как нарушите права, — будет другой разговор,
а покуда аттанде-с!
— Помилуйте! — говорил он, — мы испокон века такие дела делали, завсегда у господ людей скупали — иначе где же бы нам работников для фабрики добыть?
А теперь, на-тко,
что случилось! И во сне не гадал!
Правда,
что массы безмолвны, и мы знаем очень мало о том внутреннем жизненном процессе, который совершается в них. Быть может,
что продлившееся их ярмо совсем не представлялось им мелочью; быть может, они выносили его далеко не так безучастно и тупо, как это кажется по наружности… Прекрасно; но ежели это так, то каким же образом они не вымирали сейчас же, немедленно, как только сознание коснулось их? Одно сознание подобных мук должно убить,
а они жили.
Шли в Сибирь, шли в солдаты, шли в работы на заводы и фабрики; лили слезы, но шли… Разве такая солидарность со злосчастием мыслима, ежели последнее не представляется обыденною мелочью жизни? И разве не правы были жестокие сердца, говоря: „Помилуйте! или вы не видите,
что эти люди живы?
А коли живы — стало быть, им ничего другого и не нужно“…
Но к ней прибавилась и еще бесспорная истина,
что жизнь не может и не должна оставаться неподвижною, как бы ни совершенны казались в данную минуту придуманные для нее формы;
что она идет вперед и развивается, верная общему принципу, в силу которого всякий новый успех, как в области прикладных наук, так и в области социологии, должен принести за собою новое благо,
а отнюдь не новый недруг, как это слишком часто оказывалось доныне.
И не право оно, во-первых, потому,
что в основании социологических изысканий лежит предусмотрительность, которая всегда была главным и существенным основанием развития человеческих обществ, и, во-вторых, потому,
что ежели и справедливо,
что утопии производили в массах известный переполох, то причину этого нужно искать не в открытом обсуждении идеалов будущего,
а скорее в стеснениях и преследованиях, которыми постоянно сопровождалось это обсуждение.
Само собой, впрочем, разумеется,
что я говорю здесь вообще,
а отнюдь не применительно к России. Последняя так еще молода и имеет так много задатков здорового развития,
что относительно ее не может быть и речи о каких-либо новшествах.
Он не подает на стол мягкого хлеба,
а непременно черствый — почему? — потому
что черствый хлеб спорее; мягкого хлеба вдвое съешь.
Затем он круглый год льет в кашу не коровье масло,
а конопляное, хотя первое можно найти дома,
а второе нужно купить, и оно обойдется почти не дешевле коровьего — почему? — потому
что налей мужику коровьего масла, он вдвое каши съест.
В свое время он припасается, стараясь прежде всего вырвать то,
что достается задаром,
а потом уже думает о том, чтобы как можно дешевле приобрести то,
чего нельзя достать иначе, как за деньги.
Прослышит,
что где-нибудь корова от бескормицы еле жива,
а владельца этой коровы сборами нажимают, устроится с тремя-четырьмя другими заботливыми хозяевами в складчину, и купят коровью мясную тушу за пять рублей.
Главное, поддержать в исправности силы, необходимые для летней страды. Не наедаться,
а именно только в меру себя поддерживать.
А как и
чем этого достигнуть — вопрос второстепенный.
У него дом больше — такой достался ему при поступлении на место; в этом доме, не считая стряпущей, по крайней мере, две горницы, которые отапливаются зимой «по-чистому», и это требует лишних дров; он круглый год нанимает работницу,
а на лето и работника, потому
что земли у него больше,
а стало быть, больше и скота — одному с попадьей за всем недоглядеть; одежда его и жены дороже стоит, хотя бы ни он, ни она не имели никаких поползновений к франтовству; для него самовар почти обязателен, да и закуска в запасе имеется, потому
что его во всякое время может посетить нечаянный гость: благочинный, ревизор из уездного духовного правления, чиновник, приехавший на следствие или по другим казенным делам, становой пристав, волостной старшина, наконец, просто проезжий человек, за метелью или непогодой не решающийся продолжать путь.
Хорошо еще,
что церковная земля лежит в сторонке,
а то не уберечься бы попу от потрав. Но и теперь в церковном лесу постоянно плешинки оказываются. Напрасно пономарь Филатыч встает ночью и крадется в лес, чтобы изловить порубщиков, напрасно разглядывает он следы телеги или саней, и нередко даже доходит до самого двора, куда привезен похищенный лес, — порубщик всегда сумеет отпереться, да и односельцы покроют его.
Сенокос обыкновенно убирается помочью; но между этою помочью и тою, которую устраивает хозяйственный мужичок, существует громадная разница. Мужичок приглашает таких же хозяйственных мужиков-соседей, как он сам; работа у них кипит, потому
что они взаимно друг с другом чередуются. Нынешнее воскресенье у него помочь; в следующий праздничный день он сам идет на помочь к соседу. Священник обращается за помочью ко всему миру; все обещают,
а назавтра добрая половила не явится.
Делать нечего, надо сбирать обед. Священник и вся семья суетятся, потчуют. В кашу льется то же постное масло, во щи нарезывается та же солонина с запашком; но то,
что сходит с рук своему брату, крестьянину, ставится священнику в укор."Работали до седьмого пота,
а он гнилятиной кормит!"
Другое подспорье — поминальные пироги и блины. И от них уделяется часть священнику и церковному причту. Недаром сложилась пословица: поповское брюхо,
что бёрдо, всё мнет. Горькая эта пословица, обидная,
а делать нечего: из песни слова не выкинешь.
Однако хозяйственный мужичок позволяет себе думать о"полной чаше", и нередко даже достигает ее,
а священнику никогда и на мысль представление о"полной чаше"не приходит. Единственное,
чего он добивается, это свести у года концы с концами. И вполне доволен, ежели это ему удастся.
Очевидно,
что при таких условиях требуется не хозяйство,
а только конторский надзор и счетоводство.
Но, кроме того, есть и еще соображение: эти посещения напоминают детям,
что они — русские,
а гувернерам и гувернанткам, их окружающим, свидетельствуют,
что и в России возможна своего рода vie de chateau. [жизнь в замке (франц.)]
Соседство ограниченное,
а ежели и есть, то разнокалиберное, несимпатичное; материальные средства небольшие; однообразие, и в природе и в людях, изумительное: порадовать взоры не на
чем.
Начать с того,
что он купил имение ранней весной (никто в это время не осматривает имений), когда поля еще покрыты снегом, дороги в лес завалены и дом стоит нетопленый; когда годовой запас зерна и сена подходит к концу,
а скот, по самому ходу вещей, тощ ("увидите, как за лето он отгуляется!").
—
А мы дня два перед тем воду копили, да мужичкам по округе объявили,
что за полцены молоть будем… вот и работала мельница.
Наконец, нельзя терять из вида и того,
что старший сын совсем уж поспел — хоть сейчас вези в гимназию. Убежденный помещик начинает задумываться и все больше и больше обращается к прошлому. У него много товарищей; некоторые из них уж действительные статские советники,
а один даже тайный советник есть. Все получают содержание, которое их обеспечивает; сверх того, большинство участвует в промышленных компаниях, пользуется учредительскими паями…
А он
что? Как вышел из «заведения» коллежским секретарем (лет двенадцать за границей потом прожил, все хозяйству учился), так и теперь коллежский секретарь. Даже земские собрания ни разу не посетил, в мировые не баллотировался. Связи все растерял, с бывшими товарищами переписки прекратил, с деревенскими соседями не познакомился. Только и побывал, однажды в три года, у"интеллигентного работника", полюбопытствовал, как у него хозяйство идет.
Однако на другой день он пожелал проверить оценку Анпетова. Выйдя из дому, он увидел,
что работник Семен уж похаживает по полю с плужком. Лошадь — белая, Семен в белой рубашке — издали кажет, точно белый лебедь рассекает волны. Но, по мере приближения к пашне, оказывалось,
что рубашка на Семене не совсем белая,
а пропитанная потом.
А в результате оказывалось чистой прибыли все-таки триста рублей. Хорошо,
что еще помещение, в котором он ютился с семьей, не попало в двойную бухгалтерию,
а то быть бы убытку рублей в семьсот — восемьсот.
—
Чего думать! Целый день с утра до вечера точно в огне горим. И в слякоть и в жару — никогда покоя не знаем. Посмотри, на
что я похожа стала! на
что ты сам похож!
А доходов все нет. Рожь сам-двенадцать, в молоке хоть купайся, все в полном ходу — хоть на выставку,
а в результате… триста рублей!