Неточные совпадения
Талантливы ли финны —
сказать не умею. Кажется, скорее, что нет, потому что у громадного большинства их вы видите в золотушных глазах только недоумение. Да и о выдающихся людях не слыхать. Если бы что-нибудь
было в запасе, все-таки кто-нибудь да создал бы себе известность.
Конечно, Баттенберг может
сказать: моему возвращению рукоплескали. Но таких ли рукоплесканий я
был свидетелем в молодости! Приедешь, бывало, в Михайловский театр, да выйдет на сцену Луиза Майер в китайском костюме (водевиль «La fille de Dominique»), да запоет...
И находятся еще антики, которые уверяют, что весь этот хлам история запишет на свои скрижали… Хороши
будут скрижали! Нет, время такой истории уж прошло. Я уверен, что даже современные болгары скоро забудут о Баттенберговых проказах и вспомнят о них лишь тогда, когда его во второй раз увезут: «Ба! —
скажут они, — да ведь это уж, кажется, во второй раз! Как бы опять его к нам не привезли!»
Правда, что Наполеон III оставил по себе целое чужеядное племя Баттенбергов, в виде Наполеонидов, Орлеанов и проч. Все они бодрствуют и ищут глазами, всегда готовые броситься на добычу. Но история сумеет разобраться в этом наносном хламе и отыщет, где находится действительный центр тяжести жизни. Если же она и упомянет о хламе, то для того только, чтобы
сказать:
было время такой громадной душевной боли, когда всякий авантюрист овладевал человечеством без труда!
Мне
скажут,
быть может, что я смешал в одну кучу «мелочи» совсем различных категорий: Баттенберговы приключения со школою и т. д.
Канут ли эти мелочи в вечность бесследно или
будут иметь какие-нибудь последствия? — не знаю. Одно могу
сказать с некоторою достоверностью, что
есть мелочи, которые, подобно снежному шару, чем дальше катятся, тем больше нарастают и наконец образуют из себя глыбу.
Говорят, будто Баттенберг прослезился, когда ему доложили: «Карета готова!» Еще бы! Все лучше
быть каким ни на
есть державцем, нежели играть на бильярде в берлинских кофейнях. Притом же, на первых порах, его беспокоит вопрос: что
скажут свои? папенька с маменькой, тетеньки, дяденьки, братцы и сестрицы? как-то встретят его прочие Баттенберги и Орлеаны? Наконец, ему ведь придется отвыкать говорить: «Болгария — любезное отечество наше!» Нет у него теперь отечества, нет и не
будет!
За всем тем нужно заметить, что в крестьянской среде рекрутская очередь велась неупустительно, и всякая крестьянская семья обязана
была отбыть ее своевременно; но это
была только проформа, или, лучше
сказать, средство для вымогательства денег.
Словом
сказать, нельзя не только
было разобраться в этом хаосе, но и определить, как изворачивается крестьянин, как он устраивается на зиму и чем живет.
— Шутка
сказать! — восклицали они, — накануне самой „катастрофы“ и какое дело затеяли! Не смеет, изволите видеть, помещик оградить себя от будущих возмутителей! не смеет распорядиться своею собственностью! Слава богу, права-то еще не отняли! что хочу, то с своим Ванькой и делаю! Вот завтра, как нарушите права, —
будет другой разговор, а покуда аттанде-с!
Было время, когда люди выкрикивали на площадях: „слово и дело“, зная, что их ожидает впереди застенок со всеми ужасами пытки. Нередко они возвращались из застенков в „первобытное состояние“, живые, но искалеченные и обезображенные; однако это нимало не мешало тому, чтобы у них во множестве отыскивались подражатели. И опять появлялось на сцену „слово и дело“, опять застенки и пытки… Словом
сказать, целое поветрие своеобразных „мелочей“.
И нельзя
сказать, чтобы не
было делаемо усилий к ограждению масс от давления жизненных мелочей. Конечно, не мелочей нравственного порядка, для признания которых еще и теперь не наступило время, а для мелочей материальных, для всех одинаково осязаемых и наглядных. И за то спасибо.
Нe
скажу, чтобы в результате этого строя лежала правда, но что вся совокупность этого сложного и искусственно-соображенного механизма
была направлена к ограждению от неправды — это несомненно.
В особенности на Западе (во Франции, в Англии) попытки отдалить момент общественного разложения ведутся очень деятельно. Предпринимаются обеспечивающие меры; устраиваются компромиссы и соглашения; раздаются призывы к самопожертвованию, к уступкам, к удовлетворению наиболее вопиющих нужд; наконец, имеются наготове войска. Словом
сказать, в усилиях огородиться или устроить хотя временно примирение с «диким» человеком недостатка нет. Весь вопрос —
будут ли эти усилия иметь успех?
— Ты за лесом смотри, паче глазу его береги! —
сказал он сторожу на прощанье, —
буду наезжать; ежели замечу порубку — не спущу! Да мебель из дому чтоб не растащили!
Настоящего севооборота он, конечно, не дождется раньше трех лет, но зато к тому времени у него все
будет готово, все начеку: и постройки, и стадо, и усовершенствованные орудия — словом
сказать, весь живой и мертвый сельскохозяйственный инвентарь.
Теперь он состоит где-то чиновником особых поручений, а сверх того, имеет выгодные частные занятия. В одной компании директорствует, в другой выбран членом ревизионной комиссии. Пробует и сам сочинять проекты новых предприятий и,
быть может,
будет иметь успех. Словом
сказать, хлопочет и суетится так же, как и в деревне, но уже около более прибыльных мелочей.
Чтобы достигнуть этого, надобно прежде всего ослабить до минимума путы, связывающие его деятельность, устроиться так, чтобы стоять в стороне от прочей «гольтепы», чтобы порядки последней не
были для него обязательны, чтобы за ним обеспечена
была личная свобода действий; словом
сказать, чтобы имя его пользовалось почетом в мире сельских властей и через посредство их производило давление на голь мирскую.
Пил и
ел на счет молодых людей, рассказывал до цинизма отвратительные анекдоты,
пел поганые песни, паясничал; словом
сказать, проделывал все гнусности, которые радуют и заставляют заливаться неистовым хохотом жеребячьи сердца.
— Э! проживем как-нибудь. Может
быть, и совсем момента не изловим, и все-таки проживем. Ведь еще бабушка надвое
сказала, что лучше. По крайней мере, то, что
есть, уж известно… А тут пойдут ломки да переделки, одних вопросов не оберешься… Вы думаете, нам сладки вопросы-то?
— Это же самое мне вчера графиня Крымцева говорила, И всех вас, добрых и преданных, приходится успокоивать! Разумеется, я так и сделал. — Графиня! —
сказал я ей, — поверьте, что, когда наступит момент, мы
будем готовы! И что же, ты думаешь, она мне на это ответила:"А у меня между тем хлеб в поле не убран!"Я так и развел руками!
Бисмарку он тоже удивлялся, но, по его мнению, он
был слишком смел и, так
сказать, внезапен в своей политике.
Генечка последовал и этому совету. Он даже сошелся с Ростокиным, хотя должен
был, так
сказать, привыкать к его обществу. Через Ростокина он надеялся проникнуть дальше, устроить такие связи, о каких отец и не мечтал. Однако ж сердце все-таки тревожилось воспоминанием о товарищах, на глазах которых он вступил в жизнь и из которых значительная часть уже отшатнулась от него. С одним из них он однажды встретился.
Но Генечка этого не опасался и продолжал преуспевать. Ему еще тридцати лет не
было, а уже самые лестные предложения сыпались на него со всех сторон. Он не раз мог бы получить в провинции хорошо оплаченное и ответственное место, но уклонялся от таких предложений, предпочитая служить в Петербурге, на глазах у начальства. Много проектов он уже выработал, а еще больше имел в виду выработать в непродолжительном времени. Словом
сказать, ему предстояло пролить свет…
Через месяц они
были муж и жена, и, как я
сказал выше, позволили себе в праздности провести будничный день. Но назавтра оба уж
были в работе.
—
Скажи, что мы
будем делать? — настаивает она.
Словом
сказать, сетованиям и испугу конца не
было. Даже кухарка Авдотья начала скучать, слыша беспрестанные толки о добыче и трудностях жизни.
Утром, часу в девятом, как только на дворе побелело, Надежда Владимировна побежала за доктором; но последний
был еще в постели и выслал
сказать, что приедет в одиннадцать часов.
— До вечера, может
быть, доживет, —
сказал он, — но в ночь… Впрочем, я вечерком забегу.
Нельзя же
сказать, что его влекла в Петербург безотчетная сила, — это
было слишком субъективное побуждение, чтобы оправдать серьезный жизненный шаг.
— Занятий приискивать
будете? уроков? вот здесь, в нумерах, собственными глазами увидите, легко ли это добывается, —
сказала она.
— Что же мне не
сказали? я бы… — начал
было Чудинов, но понял, что дело его потеряно, и замолк.
— Что вы всё про смерть да про смерть! — негодовала она, — ежели всё так
будете, я и сидеть с вами не стану. Слушайте-ка, что я вам
скажу. Я сама два раза умирала; один раз уж совсем
было… Да
сказала себе: не хочу я умирать — и вот, как видите. Так и вы себе
скажите: не хочу умереть!
Деревня, которую видело его умственное око,
была деревня идеальная, так
сказать, предрасположенная.
В сущности, однако ж, в том положении, в каком он находился, если бы и возникли в уме его эти вопросы, они
были бы лишними или, лучше
сказать, только измучили бы его, затемнили бы вконец тот луч, который хоть на время осветил и согрел его существование. Все равно, ему ни идти никуда не придется, ни задачи никакой выполнить не предстоит. Перед ним широко раскрыта дверь в темное царство смерти — это единственное ясное разрешение новых стремлений, которые волнуют его.
Это он-то довилялся! Он, который всегда, всем сердцем… куда прочие, туда и он! Но делать нечего, приходится выслушивать. Такой уж настал черед… «ихний»! Вчера
была оттепель, а сегодня — мороз. И лошадей на зимние подковы в гололедицу подковывают, не то что людей! Но, главное, оправданий никаких не допускается. Он обязан
был стоять на страже, обязан предвидеть — и всё тут. А впрочем, ведь оно и точно, если по правде
сказать:
был за ним грешок,
был!
За всем тем он понимает, что час ликвидации настал. В
былое время он без церемоний
сказал бы ненавистнику: пустое, кум, мелешь! А теперь обязывается выслушивать его, стараясь не проронить ни одного слова и даже опасаясь рассердить его двусмысленным выражением в лице. Факты налицо, и какие факты!
Впрочем, надо
сказать правду, что и газеты тогдашние немного опережали улицу в достоинстве предлагаемых новостей, так что, в сущности, не
было особенного резона платить деньги за то, что в первой же мелочной лавке можно
было добыть даром.
— Да, нельзя
сказать, чтобы весело
было жить, —
сказала она.
— Нет, я все-таки пришлю. Может
быть, и получше ему
будет. И с доктором о нем поговорю. Посмотрит, что-нибудь присоветует,
скажет, какая у него болезнь.
— Я
буду ездить к вам часто, — говорил он, прощаясь, — ежели надоем, то
скажите прямо. Но надеюсь, что до этого не дойдет.
— Вот наш доктор говорит, —
сказала она грустно, — что все мы около крох ходим. Нет, не все. У меня даже крох нет; я и крохе
была бы рада.
"Простите меня, милая Ольга Васильевна, — писал Семигоров, — я не соразмерил силы охватившего меня чувства с теми последствиями, которые оно должно повлечь за собою. Обдумав происшедшее вчера, я пришел к убеждению, что у меня чересчур холодная и черствая натура для тихих радостей семейной жизни. В ту минуту, когда вы получите это письмо, я уже
буду на дороге в Петербург. Простите меня. Надеюсь, что вы и сами не пожалеете обо мне. Не правда ли?
Скажите: да, не пожалею. Это меня облегчит".
Но она не забыла. Каждый день по нескольку раз она открывала заветную шкатулку, перечитывала деревянное письмо, комментировала каждое слово, усиливаясь что-нибудь выжать. Может
быть, он чем-нибудь связан? может
быть, эта связь вдруг порвется, и он вернется к ней? ведь он ее любит… иначе зачем же
было говорить? Словом
сказать, она только этим письмом и жила.
Благодаря беготне дело сошло с рук благополучно; но затем предстояли еще и еще дела. Первое издание азбуки разошлось быстро, надо
было готовиться к другому — уже без промахов. «Дивчину» заменили старухой и подписали: Домна; «Пана» заменили мужичком с топором за поясом и подписали: Потап-плотник. Но как попасть в мысль и намерения «критики»? Пожалуй,
будут сравнивать второе издание с первым и
скажут: а! догадались! думаете, что надели маску, так вас под ней и не узнают!
— Я не из корысти, —
сказал он, — а жалеючи вас: кто же вам
будет готовить?
— Послушайте, —
сказала она, присмирев, — я и без того с вашим сыном займусь… даю вам слово! Ежели хотите, пускай он ко мне по вечерам ходит; я
буду с ним повторять.
— Стало
быть, про Людмилу Михайловну вспомнили? —
сказал он нагло. — Ну, ладно,
буду своего мальца присылать по вечерам, ежели свободно. Спесивы вы не к лицу. Впрочем, денег теперича я и сам не дам, а это — вот вам!
— Возьмите, —
сказал он, — историю себе наживете. С сильным не борись! и пословица так говорит. Еще
скажут, что кобенитесь, а он и невесть чего наплетет. Кушайте на здоровье! Не нами это заведено, не нами и кончится. Увидите, что ежели вы последуете моему совету, то и прочие миряне дружелюбнее к вам
будут.
После этого он зачастил в школу. Просиживал в продолжение целых уроков и не спускал с учительницы глаз. При прощании так крепко сжимал ее руку, что сердце ее беспокойно билось и кровь невольно закипала. Вообще он действовал не вкрадчивостью речей, не раскрытием новых горизонтов, а силою своей красоты и молодости. Оба
были молоды, в обоих слышалось трепетание жизни. Он посетил ее даже в ее каморке и похвалил, что она сумела устроиться в таком жалком помещении. Однажды он ей
сказал...