Неточные совпадения
О честности финской составилась провербиальная репутация, но нынче и в ней стали сомневаться. По крайней мере, русских пионеров они обманывают охотно, а нередко даже и поворовывают. В петербургских процессах
о воровствах слишком часто стали попадать финские имена — стало
быть, способность
есть. Защитники Финляндии (из русских же) удостоверяют,
что финнов научили воровать проникшие сюда вместе с пионерами русские рабочие — но ведь клеветать на невинных легко!
Талантливы ли финны — сказать не умею. Кажется, скорее,
что нет, потому
что у громадного большинства их вы видите в золотушных глазах только недоумение. Да и
о выдающихся людях не слыхать. Если бы что-нибудь
было в запасе, все-таки кто-нибудь да создал бы себе известность.
И находятся еще антики, которые уверяют,
что весь этот хлам история запишет на свои скрижали… Хороши
будут скрижали! Нет, время такой истории уж прошло. Я уверен,
что даже современные болгары скоро забудут
о Баттенберговых проказах и вспомнят
о них лишь тогда, когда его во второй раз увезут: «Ба! — скажут они, — да ведь это уж, кажется, во второй раз! Как бы опять его к нам не привезли!»
Правда,
что Наполеон III оставил по себе целое чужеядное племя Баттенбергов, в виде Наполеонидов, Орлеанов и проч. Все они бодрствуют и ищут глазами, всегда готовые броситься на добычу. Но история сумеет разобраться в этом наносном хламе и отыщет, где находится действительный центр тяжести жизни. Если же она и упомянет
о хламе, то для того только, чтобы сказать:
было время такой громадной душевной боли, когда всякий авантюрист овладевал человечеством без труда!
Правда,
что массы безмолвны, и мы знаем очень мало
о том внутреннем жизненном процессе, который совершается в них.
Быть может,
что продлившееся их ярмо совсем не представлялось им мелочью;
быть может, они выносили его далеко не так безучастно и тупо, как это кажется по наружности… Прекрасно; но ежели это так, то каким же образом они не вымирали сейчас же, немедленно, как только сознание коснулось их? Одно сознание подобных мук должно убить, а они жили.
Вспомните дореформенное административное устройство (я не говорю
о судах, которые
были безобразны), и вы найдете,
что в нем
была своего рода стройность.
Я слишком достаточно говорил выше (III)
о современной административной организации, чтобы возвращаться к этому предмету, но думаю,
что она основана на тех же началах, как и в
былые времена, за исключением коллегий, платков и урн.
Само собой, впрочем, разумеется,
что я говорю здесь вообще, а отнюдь не применительно к России. Последняя так еще молода и имеет так много задатков здорового развития,
что относительно ее не может
быть и речи
о каких-либо новшествах.
Да, это
был действительно честный и разумный мужик. Он достиг своей цели: довел свой дом до полной чаши. Но спрашивается: с какой стороны подойти к этому разумному мужику? каким образом уверить его,
что не
о хлебе едином жив бывает человек?
"Убежденный"помещик (
быть может, тот самый сын «равнодушного»,
о котором сейчас упомянуто) верит,
что сельское хозяйство составляет главную основу благосостояния страны. Это — теоретическая сторона его миросозерцания. С практической стороны, он убежден,
что нигде так выгодно нельзя поместить капитал. Но, разумеется, надо терпение, настойчивость, соответственный капитал и известный запас сведений.
И
что же! несмотря на прозрение, барина сейчас же начала угнетать тоска:"Куда я теперь денусь? Все
был Иван Фомич — и вдруг его нет! все у него на руках
было; все он знал, и подать и принять; знал привычки каждого гостя,
чем кому угодить, — когда все это опять наладится?"И долго тосковал барин, долго пересчитывал оставшуюся после Ивана Фомича посуду, белье, вспоминал
о каких-то исчезнувших пиджаках, галстухах, жилетах; но наконец махнул рукой и зажил по-старому.
— И я тоже не желаю, а потому и стою, покамест, во всеоружии. Следовательно, возвращайтесь каждый к своим обязанностям, исполняйте ваш долг и
будьте терпеливы. Tout est a refaire — вот девиз нашего времени и всех людей порядка; но задача так обширна и обставлена такими трудностями,
что нельзя думать
о выполнении ее, покуда не наступит момент. Момент — это сила, это conditio sine qua non. [необходимое условие (лат.)] Правду ли я говорю?
Ждите же и вы, господа! и
будьте уверены,
что здесь заботятся не только
о вас, но и обо всех вообще…
Слухи эти, в существе своем, настолько нелепы,
что можно
было бы и не упоминать
о них, тем более
что большинство так и остается на степени слухов.
— Ежели вы, господа, на этой же почве стоите, — говорил он, — то я с вами сойдусь.
Буду ездить на ваши совещания,
пить чай с булками, и общими усилиями нам,
быть может, удастся подвинуть дело вперед. Помилуй! tout croule, tout roule [все рушится, все разваливается (франц.)] — a y нас полезнейшие проекты под сукном по полугоду лежат, и никто ни
о чем подумать не хочет! Момент, говорят, не наступил; но уловите же наконец этот момент… sacrebleu!.. [черт возьми! (франц.)]
Ребенок рос одиноко; жизнь родителей, тоже одинокая и постылая, тоже шла особняком, почти не касаясь его. Сынок удался — это
был тихий и молчаливый ребенок, весь в отца. Весь он, казалось,
был погружен в какую-то загадочную думу, мало говорил, ни
о чем не расспрашивал, даже не передразнивал разносчиков, возглашавших на дворе всякую всячину.
И ежели вы возразите,
что так называемое"покойное проживание"представляет собой только кажущееся спокойствие,
что в нем-то, пожалуй, и скрывается настоящая угроза будущему и
что, наконец, басня
о голубе
есть только басня и не все голуби возвращаются из поисков с перешибленными крыльями, то солидный человек и на это возражение в карман за словом не полезет.
И это
было для него тем сподручнее,
что самые новости, которые его интересовали, имели совершенно первоначальный характер, вроде слухов
о войне,
о рекрутском наборе или
о том,
что в такой-то день высокопреосвященный соборне служил литургию, а затем во всех церквах происходил целодневный звон.
И приятельницы у нее
были какие-то бесчувственные: у каждой свои ангелочки водились, так
что начнет она говорить
о Верочке, а ее перебивают рассказами
о Лидочке, Сонечке, Зиночке и т. д.
— Ах, chere madame! [дорогая мадам! (франц.)] — объяснила она, —
что же в этой теме дурного — решительно не понимаю! Ну, прыгал ваш ангелочек по лестнице… ну, оступился… попортил ножку… разумеется, не сломал —
о, сохрани бог! — а только попортил… После этого должен
был несколько дней пролежать в постели, манкировать уроки… согласитесь, разве все это не может случиться?
За обедом только и
было разговору,
что о будущих выездах и балах.
Будут ли носить талию с такими же глубокими вырезами сзади, как в прошлый сезон?
Будут ли сзади под юбку подкладывать подставки?
Чем будут обшивать низ платья?
— Нет, и ваша жизнь переполнена крохами, только вы иначе их называете.
Что вы теперь делаете?
что предстоит вам в будущем? Наверно, вы мечтаете
о деятельности,
о возможности
быть полезною; но разберите сущность ваших мечтаний, и вы найдете,
что там ничего, кроме крох, нет.
Всю ночь она волновалась. Что-то новое, хотя и неясное, проснулось в ней. Разговор с доктором
был загадочный, сожаления отца заключали в себе еще менее ясности, а между тем они точно разбудили ее от сна. В самом деле,
что такое жизнь?
что значат эти «крохи»,
о которых говорил доктор?
— Слухи ходят,
что скоро и совсем земства похерят, — прибавил он, — да и хорошо сделают. Об умывальниках для больницы да
о пароме через речку Воплю и без земства
есть кому думать. Вот кабы…
Рано утром, на следующий же день, Ольги уже не
было в отцовской усадьбе. Завещание
было вскрыто, и в нем оказалось,
что капитал покойного Ладогина
был разделен поровну; а
о недвижимом имении не упоминалось, так как оно
было родовое. Ольга в самое короткое время покончила с наследством: приняла свою долю завещанного капитала, а от четырнадцатой части в недвижимом имении отказалась. В распоряжении ее оказалось около четырех тысяч годового дохода.
В продолжение целой зимы она прожила в чаду беспрерывной сутолоки, не имея возможности придти в себя, дать себе отчет в своем положении.
О будущем она, конечно, не думала: ее будущее составляли те ежемесячные пятнадцать рублей, которые не давали ей погибнуть с голода. Но
что такое с нею делается? Предвидела ли она, даже в самые скорбные минуты своего тусклого существования,
что ей придется влачить жизнь, которую нельзя
было сравнить ни с
чем иным, кроме хронического остолбенения?
Она никогда не думала
о том, красива она или нет. В действительности, она не могла назваться красивою, но молодость и свежесть восполняли то,
чего не давали черты лица. Сам волостной писарь заглядывался на нее; но так как он
был женат, то открыто объявлять
о своем пламени не решался и от времени до времени присылал стихи, в которых довольно недвусмысленно излагал свои вожделения. Дрозд тоже однажды мимоходом намекнул...
Нужды нет,
что крупный землевладелец мог совершенно игнорировать свой уезд; достаточно
было его имени, его ежегодных денежных взносов, чтобы напомнить
о нем и
о той роли, которая по праву ему принадлежала.
Роман ее
был непродолжителен. Через неделю Аигин собрался так же внезапно, как внезапно приехал. Он не
был особенно нежен с нею, ничего не обещал, не говорил
о том,
что они когда-нибудь встретятся, и только однажды спросил, не нуждается ли она. Разумеется, она ответила отрицательно. Даже собравшись совсем, он не зашел к ней проститься, а только, проезжая в коляске мимо школы, вышел из экипажа и очень тихо постучал указательным пальцем в окно.
О крепостной реформе и слухов не
было, но крохотная барщина доставляла так мало,
что с прекращением помощи со стороны полковника вдвоем просуществовать
было невозможно.
Однако известие,
что участь племянницы обратила на себя внимание, несколько ободрило Прасковью Гавриловну. Решено
было просить
о помещении девочки на казенный счет в институт, и просьба эта
была уважена. Через три месяца Лидочка
была уже в Петербурге, заключенная в четырех стенах одного из лучших институтов. А кроме того, за нею оставлена
была и небольшая пенсия, назначенная за заслуги отца. Пенсию эту предполагалось копить из процентов и выдать сироте по выходе из института.
Корреспонденция эта
была единственным звеном, связывающим ее с живым миром; она одна напоминала сироте,
что у нее
есть где-то свое гнездо, и в нем своя церковь, в которой старая тетка молится
о ней, Лидочке, и с нетерпением ждет часа, когда она появится в свете и — кто знает —
быть может, составит блестящую партию…
Чем более погружалась она в институтскую мглу, тем своеобразнее становилось ее представление
о мужчине. Когда-то ей везде виделись «херувимы»; теперь это
было нечто вроде стада статских советников (и выше), из которых каждый имел надзор по своей части. Одни по хозяйственной, другие — по полицейской, третьи — по финансовой и т. д. А полковники и генералы стоят кругом в виде живой изгороди и наблюдают за тем, чтобы статским советникам не препятствовали огород городить.
В фельетонцах он утверждал,
что катанье на тройках
есть признак наступления зимы;
что есть блины с икрой — все равно,
что в море купаться;
что открытие «Аркадии» и «Ливадии» знаменует наступление весны. Вопросцы он разрабатывал крохотные, но дразнящие, оставляя, однако ж, в запасе лазейку, которая давала бы возможность отпереться. Вообще принял себе за правило писать бойко и хлестко; ненавидел принципы и убеждения и
о писателях этой категории отзывался,
что они напускают на публику уныние и скучищу.
Ввиду упрочения ее будущего, не должно
быть речи ни об идеях, ни
о целях, ни об убеждениях, ни
о чем, кроме наивернейших способов удержать за собою сокровище.
Иногда, проглатывая куски сочного ростбифа, он уносится мыслию в далекое прошлое, припоминается Сундучный ряд в Москве — какая там продавалась с лотков ветчина! какие
были квасы! А потом Московский трактир, куда он изредка захаживал полакомиться селянкой!
Чего в этой селянке не
было: и капуста, и обрывки телятины, дичины, ветчины, и маслины — почти то самое волшебное блюдо,
о котором он мечтает теперь в апогее своего величия!
— А
что, господа! — обращается он к гостям, — ведь это лучшенькое из всего,
что мы испытали в жизни, и я всегда с благодарностью вспоминаю об этом времени.
Что такое я теперь? — "Я знаю,
что я ничего не знаю", — вот все,
что я могу сказать
о себе. Все мне прискучило, все мной испытано — и на дне всего оказалось — ничто! Nichts! А в то золотое время земля под ногами горела, кровь кипела в жилах… Придешь в Московский трактир:"Гаврило! селянки!" — Ах,
что это за селянка
была! Маня, помнишь?
Они упорно держались на реальной почве, но это доказывало их недальновидность и алчность (
были, впрочем, и замечательные, в смысле успеха, исключения), так как если б они не польстились на гроши, то вскоре бы убедились,
что вопрос
о том, честно или нечестно, вовсе не так привязчив, чтобы нельзя
было от него отделаться, в особенности ежели «репутация» уже составлена.
Вот где настоящее его место. Не на страже мелких частных интересов, а на страже «земли». К тому же идея
о всесословности совершенно естественно связывалась с идеей
о служебном вознаграждении. Почет и вознаграждение подавали друг другу руку, а это
было далеко не лишнее при тех ущербах, которые привела за собой крестьянская реформа, — ущербах, оказавшихся очень серьезными, несмотря на то,
что идеал реформы формулировался словами:"Чтобы помещик не ощутил…"
Но губернатор
был добрый и отнесся к первой шалости Краснова снисходительно. Он намекнул,
что ему не безызвестно
о вчерашней выходке, но не обиделся ею.
Это уже
были совершенно конкретные доказательства беспечности, не то
что какая-нибудь народная нравственность,
о которой можно судить и так и иначе.
— Покуда определенных фактов в виду еще нет, но
есть разговор — это уже само по себе представляет очень существенный признак.
О вашем губернаторе никто не говорит,
что он мечтает
о новой эре… почему? А потому просто,
что этого нет на деле и
быть не может. А об земстве по всей России такой слух идет, хотя, разумеется, большую часть этих слухов следует отнести на долю болтливости.
Одно Краснову
было не по нутру — это однообразие, на которое он
был, по-видимому, осужден. Покуда в глазах металась какая-то «заря», все же жилось веселее и
было кой
о чем поговорить. Теперь даже в мозгу словно закупорка какая произошла. И во сне виделся только длинный-длинный мост, через который проходит губернатор, а мостовины так и пляшут под ним.
Он сам как будто опустел. Садился на мокрую скамейку, и думал, и думал. Как ни резонно решили они с теткой Афимьей,
что в их звании завсегда так бывает, но срам до того
был осязателен,
что давил ему горло. Временами он доходил почти до бешенства, но не на самый срам, а на то,
что мысль
о нем неотступно преследует его.
Мысль
о побеге не оставляла его. Несколько раз он пытался ее осуществить и дня на два, на три скрывался из дома. Но исчезновений его не замечали, а только не давали разрешенья настоящим образом оставить дом. Старик отец заявил,
что сын у него непутный, а он, при старости, отвечать за исправную уплату повинностей не может. Разумеется, если б Гришка не
был «несуразный», то мог бы настоять на своем; но жалобы «несуразного» разве
есть резон выслушивать? В кутузку его — вот и решенье готово.
В мое время последние месяцы в закрытых учебных заведениях бывали очень оживлены. Казенная служба (на определенный срок)
была обязательна, и потому вопрос
о том, кто куда пристроится, стоял на первом плане; затем выдвигался вопрос
о том,
что будут давать родители на прожиток, и, наконец, вопрос об экипировке. Во всех углах интерната раздавалось...
Я говорил себе,
что разлука
будет полная,
что о переписке нечего и думать, потому
что вся сущность наших отношений замыкалась в личных свиданиях, и переписываться
было не
о чем;
что ежели и мелькнет Крутицын на короткое время опять в Петербурге, то не иначе, как по делам «знамени», и вряд ли вспомнит обо мне, и
что вообще вряд ли мы не в последний раз видим друг друга.
Говорили,
что вопрос
о разрешении курить на улицах уже «прошел» и
что затем на очереди поставлен
будет вопрос
о снятии запрещения носить бороду и усы.
Петербург
был переполнен наезжими провинциалами. Все, у кого водилась лишняя деньга, или кто имел возможность занять, — все устремлялись в Петербург, к источнику. Одни приезжали из любопытства, другие — потому,
что уж очень забавными казались"благие начинания",
о которых чуть не ежедневно возвещала печать; третьи, наконец, — в смутном предвидении какой-то угрозы. Крутицын
был тоже в числе приезжих, и однажды, в театре, я услыхал сзади знакомый голос...
— Ну,
будет; действительно, я что-то некстати развитийствовался. Рассказывай же, рассказывай
о себе, как жил,
что делал?