Неточные совпадения
Я не имею сведений, как идет
дело в глубине Финляндии, проникли ли и туда обрусители, но, начиная от Териок и Выборга, верст
на двадцать по побережью Финского залива, нет того ничтожного озера, кругом которого не засели бы русские землевладельцы.
Мне кажется, что если бы лет сто тому назад (тогда и «разговаривать» было легче) пустили сюда русских старообрядцев и дали им полную свободу относительно богослужения, русское
дело, вообще
на всех окраинах, шло бы толковее.
— Да завтрашнего
дня. Все думается: что-то завтра будет! Не то боязнь, не то раздраженье чувствуешь… смутное что-то. Стараюсь вникнуть, но до сих пор еще не разобрался. Точно находишься в обществе, в котором собравшиеся все разбрелись по углам и шушукаются, а ты сидишь один у стола и пересматриваешь лежащие
на нем и давно надоевшие альбомы… Вот это какое ощущение!
Дело в том, что Баттенберговы проказы не сами по себе важны, а потому, что, несмотря
на свое ничтожество, заслоняют те горькие «мелочи», которые заправским образом отравляют жизнь.
И умственный, и материальный уровень страны несомненно понижается; исчезает предусмотрительность; разрывается связь между людьми, и вместо всего
на арену появляется существование в одиночку и страх перед завтрашним
днем.
В губернии вы прежде всего встретите человека, у которого сердце не
на месте. Не потому оно не
на месте, чтобы было переполнено заботами об общественном
деле, а потому, что все содержание настоящей минуты исчерпывается одним предметом: ограждением прерогатив власти от действительных и мнимых нарушений.
Пирог съеден, гости разошлись по домам, а
на другой
день «свое средство» уже в ходу.
Торг заключался. За шестьдесят рублей девку не соглашались сделать несчастной, а за шестьдесят пять — согласились. Синенькую бумажку ее несчастье стоило.
На другой
день девке объявляли через старосту, что она — невеста вдовца и должна навсегда покинуть родной дом и родную деревню. Поднимался вой, плач, но «задаток» был уже взят — не отдавать же назад!
Во-первых, им не нужно было давать «
дней» для работы
на себя, а можно было каждодневно томить
на барской работе; во-вторых, при их посредстве можно было исправлять рекрутчину, не нарушая целости и благосостояния крестьянских семей.
Закон требовал, чтобы три
дня в неделю крестьянин работал
на помещика, а остальные три
дня предоставлял ему для собственных работ.
При так называемых повальных обысках соседи-помещики заявляли, что поступки злоупотребителя не выходят из категории действий, без которых немыслимы ни порядок, ни доброе хозяйство; а депутатское собрание, основываясь
на этих отзывах, оставляло
дело без последствий.
Однако же
дело раскрылось раньше, нежели
на это рассчитывали. Объявлена была девятая народная перепись, и все так называемые вольные немедленно обязаны были приобрести себе права состояния и приписаться к мещанскому обществу города Z.
— Однако догадлив-таки Петр Иванович! — говорил один про кого-нибудь из участвовавших в этой драме: — сдал деревню Чумазому — и прав… ха-ха-ха! — Ну, да и Чумазому это
дело не обойдется даром! — подхватывал другой, — тут все канцелярские крысы добудут ребятишкам
на молочишко… ха-ха-ха! — Выискивались и такие, которые даже в самой попытке защищать закабаленных увидели вредный пример посягательства
на освященные веками права
на чужую собственность, чуть не потрясение основ.
— Помилуйте! — говорил он, — мы испокон века такие
дела делали, завсегда у господ людей скупали — иначе где же бы нам работников для фабрики добыть? А теперь, на-тко, что случилось! И во сне не гадал!
Чем кончилось это
дело, я не знаю, так как вскоре я оставил названную губернию. Вероятно, Чумазый порядочно оплатился, но затем, включив свои траты в графу: „издержки производства“, успокоился. Возвратились ли закабаленные в „первобытное состояние“ и были ли вновь освобождены
на основании Положения 19-го февраля, или поднесь скитаются между небом и землей, оторванные от семей и питаясь горьким хлебом поденщины?
Было время, когда люди выкрикивали
на площадях: „слово и
дело“, зная, что их ожидает впереди застенок со всеми ужасами пытки. Нередко они возвращались из застенков в „первобытное состояние“, живые, но искалеченные и обезображенные; однако это нимало не мешало тому, чтобы у них во множестве отыскивались подражатели. И опять появлялось
на сцену „слово и
дело“, опять застенки и пытки… Словом сказать, целое поветрие своеобразных „мелочей“.
И таким образом идет изо
дня в
день с той самой минуты, когда человек освободился от ига фатализма и открыто заявил о своем праве проникать в заветнейшие тайники природы. Всякий
день непредвидимый недуг настигает сотни и тысячи людей, и всякий
день"благополучный человек"продолжает твердить одну и ту же пословицу:"Перемелется — мука будет". Он твердит ее даже
на крайнем Западе, среди ужасов динамитного отмщения, все глубже и шире раздвигающего свои пределы.
Обыкновенно
на помочи выходят в праздники, а это тоже доставляет своего рода спорость: прогульных
дней меньше.
Сам с взрослыми сыновьями — целый
день в лесу, готовит дрова и сучья; или молотит
на гумне, справляет
на зиму сбрую.
В доме царствуют мир и согласие; даже в кубышке деньга,
на черный
день, водится.
На арену хозяйственности выступает большак-сын. Если он удался, вся семья следует его указаниям и, по крайней мере, при жизни старика не выказывает розни. Но, по временам, стремление к особничеству все-таки прорывается. Младшие сыновья припрятывают деньги, — не всё
на общее
дело отдают, что выработают
на стороне. Между снохами появляются «занозы», которые расстраивают мужей.
У него дом больше — такой достался ему при поступлении
на место; в этом доме, не считая стряпущей, по крайней мере, две горницы, которые отапливаются зимой «по-чистому», и это требует лишних дров; он круглый год нанимает работницу, а
на лето и работника, потому что земли у него больше, а стало быть, больше и скота — одному с попадьей за всем недоглядеть; одежда его и жены дороже стоит, хотя бы ни он, ни она не имели никаких поползновений к франтовству; для него самовар почти обязателен, да и закуска в запасе имеется, потому что его во всякое время может посетить нечаянный гость: благочинный, ревизор из уездного духовного правления, чиновник, приехавший
на следствие или по другим казенным
делам, становой пристав, волостной старшина, наконец, просто проезжий человек, за метелью или непогодой не решающийся продолжать путь.
Соберется в год рублей сотни, полторы — и те надо с причетниками
поделить; очистится ли, нет ли после дележа
на его пай сотня рублей?
При крепостном праве обратится, бывало, священник к помещику:"Позвольте
дня на два работничка", — тот и дает.
Сенокос обыкновенно убирается помочью; но между этою помочью и тою, которую устраивает хозяйственный мужичок, существует громадная разница. Мужичок приглашает таких же хозяйственных мужиков-соседей, как он сам; работа у них кипит, потому что они взаимно друг с другом чередуются. Нынешнее воскресенье у него помочь; в следующий праздничный
день он сам идет
на помочь к соседу. Священник обращается за помочью ко всему миру; все обещают, а назавтра добрая половила не явится.
А
на другой
день матушка по приходу с лукошком ходит — опять яйца.
Точно так же осторожно обходится с убоиной; ест кашу не всякий
день и льет в нее не коровье масло, а постное; хлеб подает
на стол черствый и солит похлебку не во время варки ее (соляных частиц много улетучивается), а тогда, когда она уже стоит
на столе.
На дворе — который
день дождик льет, от работы совсем отбило.
"Семян не соберем!" — говорит он себе, и страх перед завтрашним
днем ни
на минуту не покидает его.
Выглянет солнышко — деревня оживет. Священник со всею семьей спешит возить снопы, складывать их в скирды и начинает молотить. И все-таки оказывается, что дожди свое
дело сделали; и зерно вышло легкое, и меньше его.
На целых двадцать пять процентов урожай вышел меньше против прошлогоднего.
Ни одного
дня, который не отравлялся бы думою о куске, ни одной радости. Куда ни оглянется батюшка, всё ему или чуждо, или
на все голоса кричит: нужда! нужда! нужда! Сын ли окончил курс — и это не радует: он совсем исчезнет для него, а может быть, и забудет о старике отце. Дочь ли выдаст замуж — и она уйдет в люди, и ее он не увидит. Всякая минута, приближающая его к старости, приносит ему горе.
О равнодушном помещике в этом этюде не будет речи, по тем же соображениям, как и о крупном землевладельце: ни тот, ни другой хозяйственным
делом не занимаются. Равнодушный помещик
на скорую руку устроился с крестьянами, оставил за собой пустоша, небольшой кусок лесу, пашню запустил, окна в доме заколотил досками, скот распродал и, поставив во главе выморочного имущества не то управителя, не то сторожа (преимущественно из отставных солдат), уехал.
— И у меня, грешным
делом, вертелось
на языке: погодите до тепла, не поспешайте! Но при сем думалось и так: ежели господин поспешает — стало быть, ему надобно.
У детей с утра до вечера головки болят;
днем в хорошую погоду они
на воздухе, в саду, но в дождь приюта найти не могут.
— Нет, это коровы такие… Одна корова два года ялова ходит, чайную чашечку в
день доит; коров с семь перестарки, остальные — запущены. Всех надо
на мясо продать, все стадо возобновить, да и скотницу прогнать. И быка другого необходимо купить — теперешнего коровы не любят.
На будущий год доход увеличивается до трехсот рублей. Работал-работал, суетился-суетился, капитал растратил, труд положил, и все-таки меньше рубля в
день осталось. Зато масло — свое, картофель — свой, живность — своя… А впрочем, ведь и это не так. По двойной бухгалтерии, и за масло и за живность деньги заплатили…
Кроме того: хотя все устроено капитально и прочно, но кто же может поручиться за будущее? Ведь не вечны же, в самом
деле, накаты; нельзя же думать, чтобы
на крыше краска никогда не выгорела… Вон в молочной
на крышу-то понадеялись, старую оставили, а она мохом уж поросла!
Однако
на другой
день он пожелал проверить оценку Анпетова. Выйдя из дому, он увидел, что работник Семен уж похаживает по полю с плужком. Лошадь — белая, Семен в белой рубашке — издали кажет, точно белый лебедь рассекает волны. Но, по мере приближения к пашне, оказывалось, что рубашка
на Семене не совсем белая, а пропитанная потом.
— Чего думать! Целый
день с утра до вечера точно в огне горим. И в слякоть и в жару — никогда покоя не знаем. Посмотри,
на что я похожа стала!
на что ты сам похож! А доходов все нет. Рожь сам-двенадцать, в молоке хоть купайся, все в полном ходу — хоть
на выставку, а в результате… триста рублей!
Словом сказать, и потравы и порубки не печалят его, а радуют. Всякий нанесенный ему ущерб оценен заблаговременно,
на все установлена определенная такса. Целый
день он бродит по полям, по лугам, по лесу, ничего не пропустит и словно чутьем угадает виновного. Даже ночью одним ухом спит, а другим — прислушивается.
На первых порах после освобождения он завалил мирового посредника жалобами и постоянно судился, хотя почти всегда проигрывал
дела; но крестьянам даже выигрывать надоело: выиграешь медный пятак, а времени прогуляешь
на рубль. Постепенно они подчинились; отводили душу, ругая Лобкова в глаза, но назначенные десятины обработывали исправно, не кривя душой. Чего еще лучше!
Зимой ему посвободнее. Но и тут он нашел себе занятие: ябеды пишет. Доносит
на священника, что он в такой-то царский
день молебна не служил;
на Анпетова — что он своим примером в смущение приводит;
на сельского старосту — что он, будучи вызван в воскресенье к исправнику, так отважно выразился, что даже миряне потупили очи.
И когда роковой час наступил, то он, дав барину время разделаться с крестьянами, в самый
день получения выкупной ссуды бросил его
на произвол судьбы.
Подобно хозяйственному мужику, сельскому священнику и помещику, мироед всю жизнь колотится около крох, не чувствуя под ногами иной почвы и не усматривая впереди ничего, кроме крох. Всех одинаково обступили мелочи, все одинаково в них одних видят обеспечение против угроз завтрашнего
дня. Но поэтому-то именно мелочи,
на общепринятом языке, и называются «
делом», а все остальное — мечтанием, угрозою…
В два часа садился в собственную эгоистку и ехал завтракать к Дюсо; там встречался со стаею таких же шалопаев и условливался насчет остального
дня; в четыре часа выходил
на Невский, улыбался проезжавшим мимо кокоткам и жал руки знакомым; в шесть часов обедал у того же неизменного Дюсо, а в праздники — у ma tante; [тетушки (франц.)] вечер проводил в балете, а оттуда, купно с прочими шалопаями, закатывался
на долгое ночное бдение туда же, к Дюсо.
"
На днях умер Иван Иваныч Обносков, известный в нашем светском обществе как милый и неистощимый собеседник. До конца жизни он сохранил веселость и добродушный юмор, который нередко, впрочем, заставлял призадумываться. Никто и не подозревал, что ему уж семьдесят лет, до такой степени все привыкли видеть его в урочный час
на Невском проспекте бодрым и приветливым. Еще накануне его там видели. Мир праху твоему, незлобивый старик!"
А ежели и предстоит какая-нибудь особенность, вроде, например, привоза свежих устриц и заранее данного обещания собраться у Одинцова, то и эта неголоволомная подробность уже зараньше занесена им в carnet, [записную книжку (франц.)] так что стоит только заглянуть туда — и весь
день как
на ладони.
— Сентябрь уж
на дворе, а у нее хлеб еще в поле… понимаешь ли ты это? Приходится, однако же, мириться и не с такими безобразиями, но зато… Ах, душа моя! у нас и без того
дела до зарезу, — печально продолжает он, — не надо затруднять наш путь преждевременными сетованиями! Хоть вы-то, видящие нас в самом сердце
дела, пожалейте нас! Успокойся же! всё в свое время придет, и когда наступит момент, мы не пропустим его. Когда-нибудь мы с тобою переговорим об этом серьезно, а теперь… скажи, куда ты отсюда?
В голове у него, правда, настолько смутно, что никакого, даже вредного, проекта он не сочинит; но
на это есть дельцы, есть приказная челядь, а его
дело — руководить.
Точно
на другой
день ожидается светопреставление.