Неточные совпадения
— Да завтрашнего дня. Все думается: что-то завтра будет!
Не то боязнь,
не то раздраженье чувствуешь… смутное что-то. Стараюсь вникнуть, но до сих пор еще
не разобрался. Точно находишься в обществе, в котором собравшиеся все разбрелись по углам и шушукаются, а
ты сидишь один у стола и пересматриваешь лежащие на нем и давно надоевшие альбомы… Вот это какое ощущение!
—
Ты за лесом смотри, паче глазу его береги! — сказал он сторожу на прощанье, — буду наезжать; ежели замечу порубку —
не спущу! Да мебель из дому чтоб
не растащили!
—
Ты думаешь, мало такая квартира стоит? —
не раз говорил он жене, — да кухня отдельная, да флигель… Ежели все-то сосчитать…
— Чего думать! Целый день с утра до вечера точно в огне горим. И в слякоть и в жару — никогда покоя
не знаем. Посмотри, на что я похожа стала! на что
ты сам похож! А доходов все нет. Рожь сам-двенадцать, в молоке хоть купайся, все в полном ходу — хоть на выставку, а в результате… триста рублей!
— Лучше бы
ты о себе думал, а другим предоставил бы жить, как сами хотят. Никто на
тебя не смотрит, никто примера с
тебя не берет. Сам видишь! Стало быть, никому и
не нужно!
Я к
тебе не хожу,
ты ко мне
не ходи.
— С удовольствием, друг. И процента
не возьму: я
тебе два пуда, и
ты мне два пуда — святое дело! Известно, за благодарность
ты что-нибудь поработаешь… Что бы, например? — Ну, например, хозяйка твоя с сношеньками полдесятинки овса мне сожнет. Ах, хороша у
тебя старшая сноха… я-адреная!
Авдей
не прекословит. Вязанку за вязанкой он перетаскивает сено во двор к мироеду и получает расчет. В городе сено тридцать копеек стоит, мироед дает двадцать пять:"Экой
ты, братец! поехал бы в город — наверное, больше пяти копеек на пуд истряс бы!"
— За новый он
не пойдет — это
ты вздор мелешь! — серьезно говорит Петр Матвеич, — и бросил
ты его оттого, что он уже совсем изрешетился. А коли хочешь за него полштоф — бери!
— Момент еще
не пришел, — отвечал он, —
ты слишком нетерпелив, душа моя. Когда наступит момент, — поверь, — он застанет нас во всеоружии, и тогда всякая штука проскочит у нас comme bonjour! [без сучка и задоринки! (франц.)] Но покуда мы только боремся с противоположными течениями и подготовляем почву. Ведь и это недешево нам обходится.
— Это же самое мне вчера графиня Крымцева говорила, И всех вас, добрых и преданных, приходится успокоивать! Разумеется, я так и сделал. — Графиня! — сказал я ей, — поверьте, что, когда наступит момент, мы будем готовы! И что же,
ты думаешь, она мне на это ответила:"А у меня между тем хлеб в поле
не убран!"Я так и развел руками!
— Сентябрь уж на дворе, а у нее хлеб еще в поле… понимаешь ли
ты это? Приходится, однако же, мириться и
не с такими безобразиями, но зато… Ах, душа моя! у нас и без того дела до зарезу, — печально продолжает он, —
не надо затруднять наш путь преждевременными сетованиями! Хоть вы-то, видящие нас в самом сердце дела, пожалейте нас! Успокойся же! всё в свое время придет, и когда наступит момент, мы
не пропустим его. Когда-нибудь мы с
тобою переговорим об этом серьезно, а теперь… скажи, куда
ты отсюда?
— Да,
не сладко мне,
не на розах я сплю. Но до свидания. Меня ждут. Ах, устрицы, устрицы! Кстати: вчера меня о
тебе спрашивали, и может быть… Enfin, qui vivra verra. [Впрочем, поживем — увидим (франц.)]
— И
не спеши; мы за
тебя поспешим. Нам люди нужны; и
не простые канцелярские исполнители, а люди с искрой, с убеждением. До свиданья, душа моя!
— Мне что делается! я уж стар, и умру, так удивительного
не будет… А
ты береги свое здоровье, мой друг! это — первое наше благо. Умру, так вся семья на твоих руках останется. Ну, а по службе как?
— Ну, ну, пошутить-то ведь
не грех.
Не все же серьезничать; шутка тоже, в свое время,
не лишняя. Жизнь она смазывает. Начнут колеса скрипеть — возьмешь и смажешь. Так-то, голубчик. Христос с
тобой! Главное — здоровье береги!
— Говорю
тебе, что хорошо делаешь, что
не горячишься. В жизни и все так бывает. Иногда идешь на Гороховую, да прозеваешь переулок и очутишься на Вознесенской. Так что же такое! И воротишься, —
не бог знает, чего стоит. Излишняя горячность здоровью вредит, а оно нам нужнее всего.
Ты здоров?
— Ну, и Христос с
тобой! Посещай товарищей,
не пренебрегай ими! Иной раз пренебрежешь человеком, а он потом в самонужнейших окажется!
— Я в нем уверен, — говорил старик Люберцев, — в нем наша, люберцевская кровь. Батюшка у меня умер на службе, я — на службе умру, и он пойдет по нашим следам. Старайся, мой друг, воздерживаться от теорий, а паче всего от поэзии… ну ее! Держись фактов — это в нашем деле главное. А пуще всего пекись об здоровье. Береги себя, друг мой,
не искушайся! Ведь
ты здоров?
—
Ты обо мне
не суди по-теперешнему; я тоже повеселиться мастер был. Однажды даже настоящим образом был пьян. Зазвал меня к себе начальник, да в шутку, должно быть, — выпьемте да выпьемте! — и накатил! Да так накатил, что воротился я домой — зги божьей
не вижу! Сестра Аннушкина в ту пору у нас гостила, так я Аннушку от нее отличить
не могу: пойдем, — говорю! Месяца два после этого Анюта меня все пьяницей звала. Насилу оправдался.
—
Ты не очень, однако, в канцелярщину затягивайся! — предостерегал его отец, — надседаться будешь — пожалуй, и на шею сядут.
Действуй вольно, показывай вид, что
не очень дорожишь, что
тебя везде с удовольствием приютят.
Я десять лет вице-директором состою, да то — я, а
тебе я этого
не желаю.
— А помнишь, как Ростокин всех нас обозвал засушинами? — спросил прежний сочлен по «умным» вечерам, — глуп-глуп, а правду сказал.
Ты не совсем еще засох?
— И я говорю, что мерзавец, да ведь когда зависишь… Что, если он банкиру на меня наговорит? — ведь, пожалуй, и там… Тут двадцать пять рублей улыбнутся, а там и целых пятьдесят. Останусь я у
тебя на шее, да, кроме того, и делать нечего будет… С утра до вечера все буду думать… Думать да думать, одна да одна… ах,
не дай бог!
— Ах, да
не мучь
ты меня!
— И как это
ты проживешь, ничего
не видевши! — кручинилась она, — хотя бы у колонистов на лето папенька с маменькой избушку наняли. И недорого, и, по крайности,
ты хоть настоящую траву, настоящее деревцо увидал бы, простор узнал бы, здоровья бы себе нагулял, а то ишь
ты бледный какой! Посмотрю я на
тебя, — и при родителях ровно
ты сирота!
— Надя!
Тебе будет трудно…
Не справиться… И сама
ты, да еще сын на руках. Ах, зачем, зачем была дана эта жизнь? Надя! Ведь мы на каторге были, и называли это жизнью, и даже
не понимали, из чего мы бьемся, что делаем; ничего мы
не понимали!
— Ежели
не по нутру
тебе полицейская служба — можно в земство махнуть! — говорил отец, — попрошу Ивана Петровича да Семена Николаевича — кому другому, а мне
не откажут.
Захотим, так и в судьи попадем, нет нужды, что
ты университета
не кончил.
Вот
ты и на виду, и в люди показаться
не стыдно.
— С"как-нибудь"-то люди голодом сидят, а
ты прежде подумай да досконально все рассчитай! нас, стариков, пожалей… Мы ведь настоящей помощи дать
не можем, сами в обрез живем. Ах,
не чаяли печали, а она за углом стерегла!
Ненавистник-одиночка,
не скрываясь, говорит: я твой враг, и
ты ничего, кроме ежовых рукавиц, от меня
не жди!
— Ну да, ну да! — поощряет его собеседник-ненавистник, — вот именно это самое и есть! Наконец-то
ты догадался! Только, брат, надо пожарные трубы всегда наготове держать, а
ты, к сожалению, свою только теперь выкатил! Ну, да на этот раз бог простит, а на будущее время будь уж предусмотрительнее.
Не глумись над исправниками вместе с свистунами, а помни, что в своем роде это тоже предержащая власть!
—
Не правда ли, какая она милая? как отлично усвоивает себе языки? и как вкусно молится? Верочка! ведь
ты любишь бога?
— А что бы
ты думал! жандарм! ведь они охранители нашего спокойствия. И этим можно воспользоваться. Ангелочек почивает, а добрый жандарм бодрствует и охраняет ее спокойствие… Ах, спокойствие!.. Это главное в нашей жизни! Если душа у нас спокойна, то и мы сами спокойны. Ежели мы ничего дурного
не сделали, то и жандармы за нас спокойны. Вот теперь завелись эти… как их… ну, все равно… Оттого мы и неспокойны… спим, а во сне все-таки тревожимся!
— Твои коленки, как вообще все твое, принадлежат будущему! — выговаривала старая скворешница, — и покуда
ты не объявлена невестой,
ты не должна расточать…
—
Не в носу дело, — резонно рассудила мать, — а в том, что, кроме носа, у него… впрочем, это
ты в свое время узнаешь!
— Зачем
ты плачешь? — шептал он, незаметно увлекаясь, — теперь уж
ты не бедная!
ты — моя!
— Нет, он
не знает…
тебя, такого, как
ты теперь…
не знает! Пойдем.
—
Ты не поверишь, как нам горько и тяжело, — сказала она.
— Он умный. Но предупреждаю
тебя: он
не из «наших». Он карьерист, и сердце у него дряблое.
—
Не особенно. Обращаюсь к нему при случае, как и вообще ко всем, кто может помочь. Ах, мой друг, так нам тяжело, так тяжело!
Ты представь себе только это одно: захотят нас простить — мы живы;
не захотят — погибли. Одна эта мысль… ах!
Маленькие институтки будут ее обожать, большие перед выходом говорить ей «
ты» и возьмут с нее слово
не забывать их и по выходе из института.
— Неужто к
тебе никто по воскресеньям ездить
не будет? — спрашивали ее.
—
Ты очень хорошо сделала, что пораньше приехала, — сказала она, — а то мы
не успели бы наговориться. Представь себе, у меня целый день занят! В два часа — кататься, потом с визитами, обедаем у тети Головковой, вечером — в театр. Ах,
ты не можешь себе представить, как уморительно играет в Михайловском театре Берне!
— Ну, вот и прекрасно, что
ты не скучаешь!
«Scripta» исчезают бесследно,
не оставляя в памяти ничего, кроме мути; но подписчик остается (вон он, слоняется по улице! — где у
тебя портмоне?.. дур-рак!), и запах его имеет одуряющие свойства.
— Есть платья, да
не такие.
Не могу же я в прошлогодних платьях в обществе показаться! Зачем же
ты женился, если
не в состоянии жену одевать?
— Мой муж больной, — повторяет дама, — а меня ни за что
не хотел к вам пускать. Вот я ему и говорю:"Сам
ты не можешь ехать, меня
не пускаешь — кто же, душенька, по нашему делу будет хлопотать?"