Неточные совпадения
Опять
вопрос: «
Будешь ли меня кормить?» — и ответ: «
Буду!» Бросил старый коршун и этого птенца в пучину и полетел за третьим.
На
вопрос: «
Будешь ли меня на старости лет кормить?» — он отвечал прямо: «Не
буду!» И старый коршун бережно донес его до нового места, воспитал и улетел прочь умирать.
Говорят, будто Баттенберг прослезился, когда ему доложили: «Карета готова!» Еще бы! Все лучше
быть каким ни на
есть державцем, нежели играть на бильярде в берлинских кофейнях. Притом же, на первых порах, его беспокоит
вопрос: что скажут свои? папенька с маменькой, тетеньки, дяденьки, братцы и сестрицы? как-то встретят его прочие Баттенберги и Орлеаны? Наконец, ему ведь придется отвыкать говорить: «Болгария — любезное отечество наше!» Нет у него теперь отечества, нет и не
будет!
Рассказывая изложенное выше, я не раз задавался
вопросом: как смотрели народные массы на опутывавшие их со всех сторон бедствия? — и должен сознаться, что пришел к убеждению, что и в их глазах это
были не более как „мелочи“, как искони установившийся обиход. В этом отношении они
были вполне солидарны со всеми кабальными людьми, выросшими и состаревшимися под ярмом, как бы оно ни гнело их. Они привыкли.
В особенности на Западе (во Франции, в Англии) попытки отдалить момент общественного разложения ведутся очень деятельно. Предпринимаются обеспечивающие меры; устраиваются компромиссы и соглашения; раздаются призывы к самопожертвованию, к уступкам, к удовлетворению наиболее вопиющих нужд; наконец, имеются наготове войска. Словом сказать, в усилиях огородиться или устроить хотя временно примирение с «диким» человеком недостатка нет. Весь
вопрос —
будут ли эти усилия иметь успех?
— Э! проживем как-нибудь. Может
быть, и совсем момента не изловим, и все-таки проживем. Ведь еще бабушка надвое сказала, что лучше. По крайней мере, то, что
есть, уж известно… А тут пойдут ломки да переделки, одних
вопросов не оберешься… Вы думаете, нам сладки вопросы-то?
— Связи — вот главное! — говорит он отцу, — а как
будет такой-то служебный
вопрос решен, за или против, — это для меня безразлично.
То
есть тот самый
вопрос, который их самих ежеминутно терзал и который они инстинктивно переносили и на ребенка.
Он представлял себе, что нужно только придти, и не задавался
вопросом, как
будет принят его приход.
В сущности, однако ж, в том положении, в каком он находился, если бы и возникли в уме его эти
вопросы, они
были бы лишними или, лучше сказать, только измучили бы его, затемнили бы вконец тот луч, который хоть на время осветил и согрел его существование. Все равно, ему ни идти никуда не придется, ни задачи никакой выполнить не предстоит. Перед ним широко раскрыта дверь в темное царство смерти — это единственное ясное разрешение новых стремлений, которые волнуют его.
И в том и в другом случае впереди стоит полное одиночество и назойливо звучащий
вопрос: где же тот читатель-друг, от которого можно
было бы ожидать не одного платонического и притом секретного сочувствия, но и обороны?
Покуда мнения читателя-друга не
будут приниматься в расчет на весах общественного сознания с тою же обязательностью, как и мнения прочих читательских категорий, до тех пор
вопрос об удрученном положении убежденного писателя останется открытым.
Была у него, правда, родная сестра, старая девица, которая скромно жила в Петербурге в небольшом кругу"хороших людей"и тревожилась всевозможными передовыми
вопросами.
Визит кончился. Когда она возвращалась домой, ей
было несколько стыдно. С чем она шла?.. с «супцем»! Да и «супец» ее
был принят как-то сомнительно. Ни одного дельного
вопроса она сделать не сумела, никакой помощи предложить. Между тем сердце ее болело, потому что она увидела настоящее страдание, настоящее горе, настоящую нужду, а не тоску по праздности. Тем не менее она сейчас же распорядилась, чтобы Мирону послали миску с бульоном, вареной говядины и белого хлеба.
С первого же раза повел с Ольгой оживленный разговор, сообщил несколько пикантных подробностей из петербургской жизни, коснулся «
вопросов», и, разумеется, по преимуществу тех, которым
была посвящена деятельность тетки — Надежды Федоровны.
Составляла ли эта профессия ее призвание, или просто так случилось, что деваться
было больше некуда, — она и сама не могла бы дать ясно формулированного ответа на этот
вопрос.
Теперь ей уж за сорок, и скоро собираются праздновать ее юбилей. В парадные дни и во время официальных приемов, когда показывают институт влиятельным лицам, она следует за директрисой, в качестве старшей классной дамы, и всегда очень резонно отвечает на обращаемые к ней
вопросы. В будущем она никаких изменений не предвидит, да и никому из начальствующих не приходит на мысль, что она может
быть чем-нибудь иным, кроме образцовой классной дамы.
Вопросы же о давности, о сроках, о правах единоутробных и единокровных всецело отданы
были на драку немногим дореформенным ябедникам, которые хотя проникли в адвокатскую корпорацию, но терпели горькую участь.
Они упорно держались на реальной почве, но это доказывало их недальновидность и алчность (
были, впрочем, и замечательные, в смысле успеха, исключения), так как если б они не польстились на гроши, то вскоре бы убедились, что
вопрос о том, честно или нечестно, вовсе не так привязчив, чтобы нельзя
было от него отделаться, в особенности ежели «репутация» уже составлена.
Притом же и адвокатов развелось множество, и всякому хотелось что-нибудь заполучить. Носились даже слухи, что скоро нечего
будет «жрать».
Вопрос: честно или нечестно? — звучал как-то дико, приходилось брать всякие дела, ссылаясь на Шедестанжа и Жюля Фавра, которые-де тоже всякие дела берут. Характер адвокатуры настолько изменился, что в основание судоговорения всецело лег кодекс, вооруженный давностями, апелляционными и кассационными сроками и прочею волокитою.
Консультация задлилась довольно поздно. Предстояло судиться двум ворам: первый вор украл сто тысяч, а второй переукрал их у него. К несчастию, первый вор погорячился и пожаловался на второго. Тогда первого вора спросили:"А сам ты где сто тысяч взял?"Он смешался и просил позволения подумать. Возник
вопрос: которому из двух взять грех на себя? — вот об этом и должна
была рассудить консультация. Очевидность говорила против первого вора.
С приближением выборов борьба партий усиливалась, но так как время
было патриархальное и никаких «
вопросов» не полагалось, то и борьба исключительно велась на почве обедов, балов и других увеселений.
Вообще, как я уже сказал выше, Болгария доставила ему неистощимый родник новостей. И до сих пор он занимается ею с особенной любовью: подыскивает кандидатов на болгарский престол, разузнает,
будет ли оккупация и как смотрит на этот
вопрос австрияк, распространяет вернейшие сведения о путешествии болгарской депутации по Европе, о свиданиях Стоилова с Баттенбергом, и проч., и проч.
В мое время последние месяцы в закрытых учебных заведениях бывали очень оживлены. Казенная служба (на определенный срок)
была обязательна, и потому
вопрос о том, кто куда пристроится, стоял на первом плане; затем выдвигался
вопрос о том, что
будут давать родители на прожиток, и, наконец,
вопрос об экипировке. Во всех углах интерната раздавалось...
Он любил
быть «счастливым» — вот и все. Однажды прошел
было слух, что он безнадежно влюбился в известную в то время лоретку (так назывались тогдашние кокотки), обладание которой оказалось ему не по средствам, но на мой
вопрос об этом он очень резонно ответил...
Когда я добрался до Петербурга, то там куренье на улицах
было уже в полном разгаре, а бороды и усы стали носить даже прежде, нежели
вопрос об этом «прошел».
В ответ на эти
вопросы, куда он ни обращал свои взоры, всюду видел мелочи, мелочи и мелочи… Сколько ни припоминал существований, везде навстречу ему зияло бессмысленное слово: «вотще», которое рассевало окрест омертвение. Жизнь стремилась вдаль без намеченной цели, принося за собой не осязательные результаты, а утомление и измученность. Словом сказать, это
была не жизнь, а особого рода косность, наполненная призрачною суетою, которой, только ради установившегося обычая, присвоивалось наименование жизни.
Портретная галерея, выступавшая вперед, по поводу этих припоминаний,
была далеко не полна, но дальше идти и надобности не предстояло. Сколько бы обликов ни выплыло из пучины прошлого, все они
были бы на одно лицо, и разницу представили бы лишь подписи. Не в том сущность
вопроса, что одна разновидность изнемогает по-своему, а другая по-своему, а в том, что все они одинаково только изнемогают и одинаково тратят свои силы около крох и мелочей.
Гнетомый этими мыслями, Имярек ближе и ближе всматривался в свое личное прошлое и спрашивал себя: что такое «друг» и «дружба» (этот
вопрос занимал его очень живо — и как элемент общежития, и в особенности потому, что он слишком близко
был связан с его настоящим одиночеством)? Что такое представляет его собственная, личная жизнь? в чем состояли идеалы, которыми он руководился в прошлом? и т. д.