Неточные совпадения
Так вот
как соберешь все это в один фокус, да прикинешь, что
за сие, по усмотрению управы благочиния, полагается, — даже волос дыбом встанет!
И точно: давно ли, кажется, мы
за ум взялись, а
какая перемена во всем видится! Прежде, бывало, и дома-то сидя, к чему ни приступишься, все словно оторопь тебя берет. Все думалось, что-то тетенька скажет? А нынче что хочу, то и делаю; хочу — стою, хочу — сижу, хочу — хожу. А дома сидеть надоест — на улицу выйду. И взять с меня нечего, потому что я весь тут!
Как только вы приедете, я сейчас вас на острова повезу. Заедем к Дороту; я себе спрошу ботвиньи, вы — мороженого… вот ведь у нас нынче
как! Потом отправимся на pointe [стрелку (франц.)] и будем смотреть,
как солнце
за будку садится. Потом домой — баиньки. Это первый день.
На третий день — в участок… то бишь утро посвятим чтению"Московских ведомостей". Нехорошо проведем время, а делать нечего. Нужно, голубушка, от времени до времени себя проверять. Потом — на Невский — послушать,
как надорванные людишки надорванным голосом вопиют: прочь бредни, прочь! А мы пройдем мимо,
как будто не понимаем, чье мясо кошка съела. А вечером на свадьбу к городовому — дочь
за подчаска выдает — вы будете посаженой матерью, я шафером. Выпьем по бокалу — и домой баиньки.
Эти отлично выпеченные, мягкие
как пух булки, которые мы едим, — плод заблуждений; ибо первыйхлебник непременно начал с месива, которого в наше время не станет есть даже «торжествующая свинья» (см. «
За рубежом», гл. VI).
Задача довольно трудная, но она будет в значительной мере облегчена, ежели мы дисциплинируем язык таким образом, чтобы он лгал самостоятельно, то есть
как бы не во рту находясь, а где-нибудь
за пазухой.
Я помню,
как при мне однажды тамбовский лгунище рассказывал,
как его (он говорил:"одного моего друга", но, по искажениям лица и дрожаниям голоса, было ясно, что речь идет о нем самом) в клубе
за фальшивую игру в карты били.
Сверх того, лжец новой формации никогда не интересуется,
какого рода страдания и боли может привести
за собою его ложь, потому что подобного рода предвидения могли бы разбудить в нем стыд или опасения и, следовательно, стеснить его свободу.
Знаю я, голубушка, что общая польза неизбежно восторжествует и что затем хочешь не хочешь, а все остальное придется"бросить". Но покуда
как будто еще совестно. А ну
как в этом"благоразумном"поступке увидят измену и назовут
за него ренегатом? С
какими глазами покажусь я тогда своим друзьям — хоть бы вам, милая тетенька? Неужто ж на старости лет придется новых друзей, новых тетенек искать? — тяжело ведь это, голубушка!
Пускай в слепом недоумении они остервеняются ввиду всякой попытки ввести в жизнь элемент сознательности — мы поощрим эти остервенения, потому что
как только мы допустим вторгнуться элементу сознательности, так тотчас же, вслед
за этим вторжением, исчезнет все наше обаяние, и мы сойдем на степень обыкновенных огородных пугал.
Одно только смущает меня, милая тетенька. Многие думают, что вопрос о пользе «отвода глаз» есть вопрос более чем сомнительный и что каркать о потрясении основ, когда мы отлично знаем, что последние
как нельзя лучше ограждены, — просто бессовестно. А другие идут еще дальше и прямо говорят, что еще во сто крат бессовестнее, ради торжества заведомой лжи, производить переполох,
за которым нельзя распознать ни подлинных очертаний жизни, ни ее действительных запросов и стремлений.
Весь запас, который они могут предложить на предмет дальнейшего существования, ограничивается ранами, скорпионами и лексиконом неистовых восклицаний: держи! лови! Этот запас представляет единственную правду,которую каркающие мудрецы имеют
за собой. Все остальное — и угрозы, и перспективы — все это не более
как лганье, пущенное в ход ради переполоха, имеющего дать им возможность ловить рыбу в мутной воде.
Во всяком случае, это так меня встревожило, что я отправился
за разъяснениями к одному знакомому почтовому чиновнику и, знаете ли,
какой странный ответ от него получил?"
Иногда стена
как будто и подавалась — ах, братцы, скорее
за перья беритесь!
Все прошлое лето,
как вам известно, я прошатался
за границей (ужасно, что там про нас рассказывают!) и все рвался оттуда домой. А между тем ведь там, право, недурно.
Какие фрукты в Париже в сентябре!
какие рестораны!
какие магазины!
какая прелестная жизнь на бульварах!
Тогда принимаешься
за свои родные газеты (их почта приносит несколько позднее): тут сумбура нет, а только
как будто ничего не читал.
Народы завистливы, мой друг. В Берлине над венскими бумажками насмехаются, а в Париже — при виде берлинской бумажки головами покачивают. Но нужно отдать справедливость французским бумажкам: все кельнера их с удовольствием берут. А все оттого,
как объяснил мой приятель, краснохолмский негоциант Блохин (см."
За рубежом"), что"у француза баланец есть, а у других прочиих он прихрамывает, а кои и совсем без баланцу живут".
Проехала печальная процессия, и улица вновь приняла свой обычный вид. Тротуары ослизли, на улице — лужи светятся. Однако ж люди ходят взад и вперед — стало быть, нужно. Некоторые даже перед окном фруктового магазина останавливаются, постоят-постоят и пойдут дальше. А у иных книжки под мышкой — те
как будто робеют. А вот я сижу дома и не робею. Сижу и только об одном думаю: сегодня
за обедом кислые щи подадут…
Однако ж, кажется, я увлекся в политико-экономическую сферу, которая в письмах к родственникам неуместна… Что делать! такова уж слабость моя! Сколько раз я сам себе говорил: надо построже
за собой смотреть! Ну, и смотришь, да проку как-то мало из этого самонаблюдения выходит. Стар я и болтлив становлюсь. Да и старинные предания в свежей памяти, так что хоть и знаешь, что нынче свободно, а все
как будто не верится. Вот и стараешься болтовней след замести.
За обедом, однако ж, я стал требовать от него объяснения, в
каком смысле слова его понимать нужно, и
как бы, вы думали, он объяснился?
— Ах!
как же это вы так! — огорчился я
за старика.
Так вы уж
за Финагеичем-то присмотрите да и коров-то своих,
за год времени, подкормите — будто
как настоящие коровы на скотном стоят.
Как бы то ни было, у вас теперь два покупщика в перспективе: Финагеич и Домнушка. Что касается до меня, то я положительно на стороне Домнушки. Подумайте! чего один этот срам стоит:
за долг по Финагеичевой"книжке"(добро бы"по счету"мадам Изомбар!) отчину и дедину потерять!
Однако ж представьте себе такое положение: человек с малолетства привык думать, что главная цель общества — развитие и самосовершенствование, и вдруг кругом него точно сбесились все, только о бараньем роге и толкуют! Ведь это даже подло. Возражают на это: вам-то
какое дело? Вы идите своей дорогой, коли не чувствуете
за собой вины!
Как какое дело? да ведь мой слух посрамляется! Ведь мозги мои страдают от этих пакостных слов! да и учителя в"казенном заведении"недаром же заставляли меня твердить...
А в это время,
как на грех, кто-то
за ним приходили, узнав, что его дома нет, сказал: а в нем между тем есть настоятельная надобность.
С тех пор,
как он сел наравне с господами,у него развилась страсть к накоплению богатств, и он почти все свое жалованье отдает
за процент Хлобыстовским и Дракиным.
Петь"страх врагам!"очень выгодно, а дирижировать при этом оркестром — и того выгоднее: Дракины это поняли. Поэтому-то они и поползли такою массой в Петербург, в чаянии доказать, что никто так ловко не сумеет
за шиворот взять,
как они. С помощью этой песни уже многие на Руси делишки свои устроили — отчего же не устроить себя тем же способом и Никанору Дракину? Поющий эту песню внушает доверие; доверие приводит
за собой почести, а почести приближают к казенному сундуку…
Я отсюда вижу ваше удивление и слышу ваши упреки.
Как, — восклицаете вы, — и ты, Цезарь (
как истая смолянка, вы смешиваете Цезаря с Брутом)! И ты предпочитаешь бюрократию земству, Сквозника-Дмухановского — Пафнутьеву! Из-за чего же мы волновались и бредили в продолжение двадцати пяти лет? Из-за чего мы ломали копья, подвергались опалам и подозрениям?
Есть у меня и другие доводы, ратующие
за Сквозника-Дмухановского против Дракина, но покуда о них умолчу. Однако ж все-таки напоминаю вам: отнюдь я в Сквозника-Дмухановского не влюблен, а только утверждаю, что все в этом мире относительно и всякая минута свою собственную злобу имеет. И еще утверждаю, что если в жизни регулирующим началом является пословица:"
Как ни кинь, все будет клин", то и между клиньями все-таки следует отдавать преимущество такому, который попритупился.
Содействуйте! признавайтесь,
какие такие
за вами трезвенные слова состоят!
Даже свои собственные карманы выворачивает, сапоги вызывается с себя снять: вот, мол,
как должен поступать всякий, кто
за себя не боится!
А
за себя лично он действительно не боится, потому что, с одной стороны, душа у него чиста,
как сейчас вычищенная выгребная яма, а с другой стороны, она же до краев наполнена всякими готовностями,
как яма, сто лет не чищенная.
Делать нечего, пришлось выручать. На другое утро, часу в десятом, направился к Дыбе. Принял, хотя несколько
как бы удивился. Живет хорошо. Квартира холостая: невелика, но приличная. Чай с булками пьет и молодую кухарку нанимает. Но когда получит по службе желаемое повышение (он было перестал надеяться, но теперь опять возгорел), то будет нанимать повара, а кухарку
за курьера замуж выдаст. И тогда он, вероятно, меня уж не примет.
Словом сказать, образовалась целая теория вколачивания"штуки"в человеческое существование. На основании этой теории, если бы все эти люди не заходили в трактир, не садились бы на конку, не гуляли бы по Владимирской, не ездили бы на извозчике, а оставались бы дома, лежа пупком вверх и читая"Nana", — то были бы благополучны. Но так
как они позволили себе сесть на конку, зайти в трактир, гулять по Владимирской и т. д., то получили
за сие в возмездие"штуку".
Как бы то ни было, но ужасно меня эти"штуки"огорчили. Только что начал было на веселый лад мысли настраивать — глядь, ан тут целый ряд"штук". Хотел было крикнуть: да сидите вы дома! но потом сообразил:
как же, однако, все дома сидеть? У иного дела есть, а иному и погулять хочется… Так и не сказал ничего. Пускай каждый рискует, коли охота есть, и пускай
за это узнает, в чем"штука"состоит!
За обедом он рассказывал анекдоты из жизни графа Михаила Николаевича, после обеда часа два отдавал отдохновению, а
за вечерним чаем произносил краткие поучения о том,
какую и в
каких случаях пользу для казны принести можно.
С коллежским асессором Сенечкой случилось что-то загадочное: по-видимому, он, вместе с другими балбесами, увлекся потоком междоусобия и не только сделался холоден к своим присным, но даже
как будто следит и
за отцом, и
за братом.
Один был взят из придворных певчих и определен воспитателем; другой, немец, не имел носа; третий, француз, имел медаль
за взятие в 1814 году Парижа и тем не менее декламировал: a tous les coeurs bien nes que la patrie est chere! [
как дорого отечество всем благородным сердцам! (франц.)]; четвертый, тоже француз, страдал какою-то такою болезнью, что ему было велено спать в вицмундире, не раздеваясь.
Но самое положительное зло, которое приводил
за собой карцер, заключалось в том, что он растлевал юношу нравственно, пробуждая в нем низменного свойства инстинкты и указывая на лукавство,
как на единственное средство самоограждения.
Я лично чувствую себя отлично,
за исключением лишь того, что все кости
как будто палочьем перебиты. Терся поначалу оподельдоком — не помогает; теперь стараюсь не думать — полегчало. До такой степени полегчало, что дядя Григорий Семеныч от души позавидовал мне. Мы с ним, со времени бабенькинова пирога, очень сдружились, и он частенько-таки захаживает ко мне. Зашел и на днях.
— Просто,
как есть. По улице мостовой шла девица
за водой — довольно с меня. Вот я нынче старческие мемуары в наших исторических журналах почитываю. Факты — так себе, ничего, а чуть только старичок начнет выводы выводить — хоть святых вон понеси. Глупо, недомысленно, по-детски. Поэтому я и думаю, что нам, вероятно, на этом поприще не судьба.
И,
как бы желая доказать, что он действительно мог бы быть"таким", если б не"такое время", он обнял меня одной рукой
за талию и, склонив ко мне свою голову (он выше меня ростом), начал прогуливать меня взад и вперед по комнате. По временам он пожимал мои ребра, по временам произносил:"так так-то"и вообще выказывал себя снисходительным, но, конечно, без слабости. Разумеется, я не преминул воспользоваться его благосклонным расположением.
Встал он утром с постели,
как обыкновенно, правой ногой, умылся, справился, не приезжал ли
за ним курьер с приглашением прибыть для окончательных переговоров по весьма нужному делу, спросил кофею, взял в руки газету, и вдруг… видит:"Увольняется от службы по прошению:бесшабашный советник Дыба".
Но вслед
за тем
как вскочит!.. Караул!
— И я. Объясниться нам нужно — вот и все. Все равно
как в журнальной полемике: оба противника, в сущности, одно и то же говорят, а между тем, зуб
за зуб!
— Нет,
как хочешь, а я не отстану! Ivan! — обратилась она к сыну, — говори: простите меня, мамаша,
за то огорчение, которое причинил вам мой поступок!
Вот, одним словом, до чего дошло. Несколько уж лет сплошь я сижу в итальянской опере рядом с ложей, занимаемой одним овошенным семейством. И
какую разительную перемену вижу! Прежде, бывало,
как антракт, сейчас приволокут бурак с свежей икрой; вынут из-за пазух ложки, сядут в кружок и хлебают. А нынче, на все три-четыре антракта каждому члену семейства раздадут по одному крымскому яблоку — веселись! Да и тут все кругом завидуют, говорят: миллионщик!
Против имени княгини Насофеполежаевой Ноздрев приметил: «Урожденная Сильвупле, дочь действительного статского советника, игравшего в свое время видную роль по духовному ведомству», а против фамилии поэта Булкина: «нет ли тут
какого недоразумения?» На второй странице — разнообразнейшая «Хроника», в которой против десяти «известий», в выносках сказано: «Слышано от Репетилова», а против пяти: «Не клевета ли?»
За хроникой следует тридцать три собственныхтелеграммы, извещающие редакцию, что мужик сыт.
За быстроту, с которою давались эти ответы, Грызунову было дано прозвище восьмого мудреца, а так
как мы были тогда того мнения, что плохой тот школяр, который не надеется быть министром, то на долю Грызунова самым естественным образом выпадал портфель министра финансов. С тем мы и вышли из школы.
Рефератом этим было на незыблемых основаниях установлено: 1) что стихотворение"Под вечер осенью ненастной"несомненно принадлежит Пушкину; 2) что в первоначальной редакции первый стих читался так:"Под вечерок весны ненастной", но потом, уже по зачеркнутому, состоялась новая редакция; 3) что написано это стихотворение в неизвестном часу, неизвестного числа, неизвестного года, и даже неизвестно где, хотя новейшие библиографические исследования и дозволяют думать, что местом написания был лицей; 4) что в первый раз оно напечатано неизвестно когда и неизвестно где, но потом постоянно перепечатывалось; 5) что на подлинном листе, на котором стихотворение было написано (
за сообщение этого сведения приносим нашу искреннейшую благодарность покойному библиографу Геннади),сбоку красовался чернильный клякс, а внизу поэт собственноручно нарисовал пером девицу, у которой в руках ребенок и которая, по-видимому, уже беременна другим: и наконец 6) что нет занятия более полезного для здоровья,
как библиография.