Неточные совпадения
При таком беспрерывном поднимании довольно трудно обойтись без подергиваний (я
знал одного мудреца, который даже зажимал нос,
как только приходилось поднимать завесу будущего).
По вечерам старец пишет свои мемуары, или,
как он называет, «воспоминания о бывшем, небывшем и грядущем». Он занимается этим в величайшем секрете, так что только Анна Ивановна, Павел Трофимыч да я
знаем, чему посвящает свои досуги бывший глубокомысленный администратор.
Поздравив меня с высоким саном и дозволив поцеловать себя в плечо (причем я, вследствие волнения чувств, так крепко нажимал губами, что даже князь это заметил), он сказал: „Я
знаю, старик (я и тогда уже был оным), что ты смиренномудрен и предан, но главное, об чем я тебя прошу и даже приказываю, — это: обрати внимание на возрастающие успехи вольномыслия!“ С тех пор слова сии столь глубоко запечатлелись в моем сердце, что я и ныне,
как живого, представляю себе этого сановника, высокого и статного мужчину, серьезно и важно предостерегающего меня против вольномыслия!
Каково же было наше удивление, когда, проснувшись, вдруг
узнали, что червь,
как бы по мановению волшебства, вдруг исчез!
В этот вечер он даже не писал мемуаров. Видя его в таком положении, мы упросили его прочитать еще несколько отрывков из сочинения «О благовидной администратора наружности»; но едва он успел прочесть: «Я
знал одного тучного администратора, который притом отлично
знал законы, но успеха не имел, потому что от тука, во множестве скопленного в его внутренностях, задыхался…»,
как почувствовал новый припадок в желудке и уже в тот вечер не возвращался.
Обыкновенно бывает так, что старую помпадуршу немедленно же начинают рвать на куски, то есть начинают не
узнавать ее, делать в ее присутствии некоторые несовместные телодвижения, называть «душенькой», подсылать к ней извозчиков; тут же, напротив, все обошлось
как нельзя приличнее.
— Вы
знаете,
как мы были привязаны к тому, что для вас так дорого! — прибавляла советница Прохвостова.
— Вы
знаете,
как мы ценим,
как мы понимаем! — перебивала статская советница Глумова.
Все это так и металось в глаза, так и вставало перед ней,
как живое! И, что всего важнее: по мере того
как она утешала своего друга, уважение к ней все более и более возрастало! Никто даже не завидовал! все
знали, что это так есть, так и быть должно… А теперь? что она такое теперь? Старая помпадурша! разве это положение? разве это пост?
—
Как жаль, что около него нет… vous savez? [
Знаете? (фр.)] — прибавляла при этом какая-нибудь сердобольная дамочка.
Дни шли за днями. В голове Надежды Петровны все так перепуталось, что она не могла уже отличить «jeune fille aux yeux noirs» от «1’amour qu’est que c’est que ça». Она
знала наверное, что то и другое пел какой-то помпадур, но
какой именно — доподлинно определить не могла. С своей стороны, помпадур горячился, тосковал и впадал в административные ошибки.
— Я вами доволен, молодой человек, но не могу не сказать: прежде всего вы должны выбрать себе правителя канцелярии. Я помню: покойник Марк Константиныч никогда бумаг не читал, но у него был правитель канцелярии: une célébrité! [Знаменитость! (фр.)] Вся губерния
знала его comme un coquin fiéffé, [
Как отъявленного жулика (фр.).] но дела шли отлично!
Козелков остановился и зорко посмотрел на своего собеседника,
как бы желая
узнать, готов ли он. Но Фавори был готов, так сказать, от самого рождения, и потому не удивительно, что Митенька остался доволен своим осмотром.
— Согласитесь сами, — говорил он, — вот теперь у нас выборы — ну где же бы мне, при моих занятиях, управить таким обширным делом? А так
как я
знаю, что там у меня верный человек, то я спокоен! Я уверен, что там ничего такого не сделается, что было бы противно моим интересам!
С своей стороны, я всегда,
как вы
знаете, готов ходатайствовать перед высшим начальством за достойнейших.
— Вы меня не
знаете, Marie, — говорит он таинственно, — я совсем не таков,
каким кажусь с первого взгляда. Конечно, я служу… но ведь я честолюбив! Marie! поймите, ведь я честолюбив! Откиньте это, вглядитесь в меня пристальнее — и вы увидите, что административная оболочка далеко не исчерпывает всего моего содержания!
— А
знаешь ли, Шарль, ведь Дмитрий Павлыч хочет идти…
как еще это в газетах пишут… «до лясу», кажется? — продолжает приставать баронесса.
Но разрешающей или связывающей силы закона он не
знал и даже скорее предполагал, что закон есть не что иное,
как дифирамб, сочиненный на пользу и в поощрение помпадурам.
«Из сего изъемлются»… Эти слова он видел сам, собственными глазами, и чем больше вдумывался в них, тем больше они его поражали. Первая степень изумления формулировалась так: отчего же я этого не
знал? Во второй степени формула уже усложнялась и представлялась в таком виде: отчего же, несмотря на несомненность изъятий, я всегда действовал так,
как бы их не существовало, и никакого ущерба от того для себя не получал?
Ответ этот, однако ж, не удовлетворил его, потому что правитель канцелярии только переставлял центр тяжести: от помпадура к ревизору. А ему хотелось
знать,
каким образом этот центр тяжести, будучи первоначально заключен в шкафу с законами, вдруг оттуда исчез, а теперь, в роли не помнящего родства, перебегает от помпадура к ревизору, а от ревизора опять к помпадуру.
Загадка не давалась,
как клад. На все лады перевертывал он ее, и все оказывалось, что он кружится,
как белка в колесе. С одной стороны, складывалось так: ежели эти изъятия, о которых говорит правитель канцелярии, — изъятия солидные, то, стало быть, мне мат. С другой стороны, выходило и так: ежели я никаких изъятий никогда не
знал и не
знаю и за всем тем чувствую себя совершенно хорошо, то, стало быть, мат изъятиям.
— Зачем вы спрашиваете? ведь вы
знаете, что я ничего не могу! Что теперь — Закон!
Как там написано, так тому и быть. Ежели написано: господину Прохорову награду дать — я рад-с; ежели написано: влепить! — я и против этого возражений не имею!
— Нет, это все не то! — думалось ему. — Если б я собственными глазами не видел: «закон» — ну, тогда точно! И я бы мог жалованье получать, и закон бы своим порядком в шкафу стоял. Но теперь ведь я видел, стало быть,
знаю, стало быть, даже неведением отговариваться не могу.
Как ни поверни, а соблюдать должен. А попробуй-ка я соблюдать — да тут один Прохоров такую задачу задаст, что ног не унесешь!
Решимость эта заключалась в том, чтобы исследовать в самом источнике,
узнать от чистых сердцем и нищих духом (сии суть столпы), нужны ли помпадуры. В
каких отношениях находится к этому источнику практика помпадурская и в
каких — практика законов? которая из них имеет перевес? в
каком смысле — в смысле ли творческом, или просто в смысле реактива, производящего баламут?
— Планиды-с. Все до поры до времени. У всякого своя планида, все равно
как камень с неба. Выйдешь утром из дому, а воротишься ли — не
знаешь. В темном страхе — так и проводишь всю жизнь.
И вот, в то время
как паровоз, свистя и пыхтя, все больше и больше отдаляет его от милых сердцу, к нему подсаживается совершенно посторонний человек и сразу, сам того не
зная, бередит дымящуюся рану его сердца.
Кому
какое дело, приветливая или огрызающаяся улыбка играет у него на устах? кому надобность
знать, благосклонный или не терпящий возражений у него жест?
— Господа! — сказал он. — Я
знаю, что я ничего не совершил! Но именно потому-то я и позволяю себе на прощанье пожелать вам одного. Я от души желаю вам… я желаю… чтоб и другой… чтобы и тот, кто заменит вам меня (крики: «никто не заменит! никто!»)… чтоб и он тоже… ничего, подобно мне, не совершил! Смею думать… да, я именно так позволяю себе думать… что это самое лучшее… что это самое приятное пожелание,
какое я могу сделать вам в эту торжественную минуту.
О, ужас! я припоминаю! Да… это так… это действительно было! Действительно, я и под козырек не сделал, и не распевал… Но почему же, о сердце! ты не предупредило меня! Ты, которое
знаешь,
как охотно я делаю под козырек и с
каким увлечением я всегда и на всяком месте готов повторять...
Но с тех пор понятия наши значительно расширились, и мы не только не указываем на взяточничество,
как на язву, но даже не интересуемся
знать, прекратилось оно или существует.
По крайней мере мы, без всякой опасности для себя, могли бы
узнать, кто наши внутренние враги, кто эти сочувствователи, которые поднимают голову при всяком успехе превратных идей,
как велика их сила и до чего может дойти их дерзость.
Пусть завистники утверждают, что его план «борьбы» напоминает оперетту Лекока «Le beau chevalier Dunois» [«Прекрасный рыцарь Дюнуа» (фр.).] и не имеет никакого отношения к Навозному; он
знает, что в Навозном уже давно прорываются факты, свидетельствующие, что яд, погубивший Францию, проник и туда и что, следовательно, именно теперь план его
как нельзя более уместен и своевременен.
А она уже ждала его,
как будто
знала, что ему нужна ее помощь.
— Oui, c’est cela même! [Так и будет! (фр.)] в случае надобности, вы сядете на коня…
знаете,
как изображают ее на картинах… и тогда… gare а vous, messieurs les communalistes de la zemsskaïa ouprava! [Берегитесь, господа коммуналисты из земской управы! (фр.)]
Феденька
знал это, и по временам ему даже казалось, что шалопаи, в диком усердии своем, извращают его мысль.
Как ни скромно держала себя Анна Григорьевна, но и ее устрашила перспектива сибирской язвы. Марк Волохов подметил в ней этот спасительный страх (увы! она против воли чувствовала какое-то неопределенное влечение к этому змию-искусителю, уже успевшему погубить родственницу Райского) и всячески старался эксплуатировать его.
—
Как хотите, мой друг! Вы
знаете: что бы с вами ни случилось, я всегда разделю вашу участь! Но все-таки… отчего бы не обратиться вам, например, к Волохову? Я не
знаю… мне кажется, что он преданный!
— Ну нет-с! вы не
знаете! вы здесь сидите, а о том и не
знаете,
какие везде пошли превратные толкования!
Сижу, песни пою, закушу малость — конечно, не бог
знает какое государственное это дело, однако и вреда от него никому нет.
— А почему ты
знаешь,
как я в Пустынники-то попал? Может, мне петля была! Может, по естеству-то, мне вот так же,
как и тебе, по пикникам бы ездить хорошо! А я сижу да сохну!
Не
знаю, в
какой степени усилия мои увенчаются успехом, но убежден, что прием мой, во всяком случае, должен быть признан правильным.
— Я, вашество, сам на себе испытал такой случай, — говорил Тарас. — Были у меня в имении скотские падежи почти ежегодно. Только я,
знаете, сначала тоже мудровал: и ветеринаров приглашал, и знахарям чертову пропасть денег просадил, и попа в Егорьев день по полю катал — все,
знаете, чтоб польза была. Хоть ты что хочешь! Наконец я решился-с. Бросил все, пересек скотниц и положил праздновать ильинскую пятницу. И что ж, сударь! С тех пор
как отрезало. Везде кругом скотина
как мухи мрет, а меня Бог милует!
Я не
знаю, что собственно делал Сережа, сидя в деревне, но думаю, что он, по обыкновению своему, клеил, вырезывал и строгал, потому что крестьянская реформа не только не застигла его врасплох,
как других, но, напротив того, он встретил ее во всеоружии и сразу сумел поставить свое хозяйство на новую ногу.
— Бог, который видит мою совесть, он
знает,
как я не желал этого шага!
Как страшили меня эти почести!. все это мишурное величие!
И конечно, тот может почесть себя истинно счастливым, кто
знает, на
какой рюмке ему остановиться, или, лучше сказать, кто рядом прозорливых над собой наблюдений сумел в точности определить, после
какой счетом рюмки он становится пьян.
— Эту книгу, — выражался он, — всякий русский человек в настоящее время у себя на столе бессменно держать должен. Потому, кто может зараньше определить, на
какой он остров попасть может? И сколько, теперича, есть в нашем отечестве городов, где ни хлеба испечь не умеют, ни супу сварить не из чего? А ежели кто эту книгу основательно
знает, тот сам все сие и испечет, и сварит, а по времени, быть может, даже и других к употреблению подлинной пищи приспособит!
— А
знаете ли, — сказал он после минутного молчания, —
какая мне вдруг мысль в голову пришла?
— Нет, вы поймите меня! Я подлинно желаю, чтобы все были живы! Вы говорите: во всем виноваты «умники». Хорошо-с. Но ежели мы теперича всех «умников» изведем, то,
как вы полагаете, велик ли мы авантаж получим, ежели с одними дураками останемся? Вам, государь мой, конечно, оно неизвестно, но я, по собственному опыту, эту штуку отлично
знаю! Однажды, доложу вам, в походе мне три дня пришлось глаз на глаз с дураком просидеть, так я чуть рук на себя не наложил! Так-то-с.
Узнавали,
какие он любит плечи,
какой рост, цвет волос, походку.
Настал какой-то волшебный рай, в котором царствовало безмерное и беспримесное блаженство. Прежде он нередко бывал подвержен приливам крови к голове, но теперь и эту болезнь
как рукой сняло. Вся фигура его приняла бодрый и деятельный вид, совершенно, впрочем, лишенный характера суетливости, а выражавший одно внутреннее довольство. Когда он шел по улице, приветливый взгляд его, казалось, каждому говорил: живи! И каждый жил, ибо
знал, что начальством ему воистину жить дозволено.
Я
знал многих курьеров, которые буквально усеяли дороги ямщичьими зубами, но
каких всходов они от этого посева ожидали — это до сих пор не открыто.