Неточные совпадения
— Не отрицаю-с, — скромно заметил благодушный старик, — но не смею и утверждать-с. Скажу вам по этому случаю анекдот-с. Однажды, когда князь Петр Антоныч требовал,
чтобы я высказал ему мое мнение насчет сокращения в одном ведомстве фалд, то я откровенно отвечал: «Ваше сиятельство! и фалды сокращенные, и фалды удлиненные — мы всё примем с благодарностью!» — «Дипломат!» — выразился по этому случаю князь и изволил милостиво погрозить мне пальцем. Так-то-с.
Мы с Павлом Трофимычем не раз приступали к доброму старику,
чтобы позволил опубликовать хоть один из этих трактатов, в которых философическая мудрость до
такой степени сплетена с мудростью житейскою, что невозможно ничего разобрать; но всегда встречали упорный отказ.
И
таким образом, и старый помпадур, и сама Надежда Петровна, и даже надворный советник Бламанже — все действовало заодно, все способствовало,
чтобы привязать к ней сердца обывателей.
От остальных знакомых она почти отказалась, а действительному статскому советнику Балбесову даже напрямки сказала,
чтобы он и не думал, и что хотя помпадур уехал, но она по-прежнему принадлежит одному ему или, лучше сказать, благодарному воспоминанию об нем. Это до
такой степени ожесточило Балбесова, что он прозвал Надежду Петровну «ходячею панихидой по помпадуре»; но и за всем тем успеха не имел.
— Вы, Надежда Петровна, что думаете? — говорил исправник, — вы, может быть, думаете, что он там на балах или на обедах… что он пустяками какими-нибудь занимается… на плечи наших барынь облизывается?.. Нет-с! он мероприятие обдумывает! Он уж у нас
такой! он шагу не может ступить,
чтобы чего-нибудь не решить!
Не надо думать, однако,
чтобы новый помпадур был человек холостой; нет, он был женат и имел детей; но жена его только и делала, что с утра до вечера ела печатные пряники. Это зрелище до
такой степени истерзало его, что он с горя чуть-чуть не погрузился в чтение недоимочных реестров. Но и это занятие представляло слишком мало пищи для ума и сердца,
чтобы наполнить помпадурову жизнь. Он стал ходить в губернское правление и тосковать.
Дело состояло в том, что помпадур отчасти боролся с своею робостью, отчасти кокетничал. Он не меньше всякого другого ощущал на себе влияние весны, но, как все люди робкие и в то же время своевольные, хотел,
чтобы Надежда Петровна сама повинилась перед ним. В ожидании этой минуты, он до
такой степени усилил нежность к жене, что даже стал вместе с нею есть печатные пряники.
Таким образом дни проходили за днями; Надежда Петровна тщетно ломала себе голову; публика ожидала в недоумении.
С своей стороны, Митенька делал все,
чтобы очаровать семиозерских сановников и расположить общественное мнение в свою пользу. Он с каждым губернским тузом побеседовал отдельно, каждого расспросил о подробностях вверенной ему части и каждому любезно присовокупил, что он должен еще учиться и очень счастлив, что нашел
таких опытных и достойных руководителей.
«Что нужно,
чтобы общество жило в единении?» — нужно удалить от него
такие мысли, которые могут служить поводом для раздоров и пререканий.
— Ну-с, «
чтобы»?.. — начала опять Татьяна Михайловна, очевидно, кокетничая. Она кушала при этом суп с
такою грацией, как будто играла ложкой.
— Ведь Дюса-то Никиту-маркела перед отъездом ко мне присылал. «Ты смотри, говорит, как у барина первые деньги будут,
так беспременно
чтобы к нам посылал!»
Так, например, когда я вижу стол, то никак не могу сказать,
чтобы тут скрывался какой-нибудь парадокс; когда же вижу перед собой нечто невесомое, как, например: геройство, расторопность, самоотверженность, либеральные стремления и проч., то в сердце мое всегда заползает червь сомнения и формулируется в виде вопроса: «Ведь это кому как!» Для чего это
так устроено — я хорошенько объяснить не могу, но думаю, что для того,
чтобы порядочные люди всегда имели
такие sujets de conversation, [Темы для беседы (фр.).] по поводу которых одни могли бы ораторствовать утвердительно, а другие — ораторствовать отрицательно, а в результате… du choc des opinions jaillit la vérité!
Когда человека начинает со всех сторон одолевать счастье, когда у него на лопатках словно крылья какие-то вырастают, которые
так и взмывают,
так и взмывают его на воздух, то в сердце у него все-таки нечто сосет и зудит, точно вот
так и говорит: «Да сооруди же, братец, ты
такое дело разлюбезное,
чтобы такой-то сударь Иваныч не усидел, не устоял!» И до тех пор не успокоится бедное сердце, покуда действительно не исполнит человек всего своего предела.
— Господа! — сказал он голосом, несколько дрожавшим от волнения, — пользуюсь этим случаем,
чтобы перед лицом вашим засвидетельствовать мою искреннюю признательность достойнейшему Платону Ивановичу! Платон Иванович! мне приятно сознаться, что в
таком важном деле, каково настоящее собрание гг. дворян, вы вполне оправдали мое доверие! Вы не только действовали совершенно согласно с моими видами и предначертаниями, но,
так сказать, даже благосклонно предупреждали их. Еще раз благодарю!
А для того,
чтобы всех удовлетворить, нужно всех очаровать, а для того,
чтобы всех очаровать, нужно — не то
чтобы лгать, а
так объясняться,
чтобы никто ничего не понимал, а всякий бы облизывался.
Речи эти, ежедневно и регулярно повторяемые, до
такой степени остервенили правителя канцелярии, что он, несмотря на всю свою сдержанность и терпкость, несколько раз покушался крикнуть: «молчать!» И действительно, надо было войти в кожу этого человека,
чтобы понять весь трагизм его положения.
— Я бы желал, — ораторствовал он, —
чтобы все, начиная от самого приближенного ко мне лица и до самого последнего субалтерн-офицера, поняли мою мысль
так же точно, как я ее сам понимаю.
— Да, это недурно; но все же это не то. Я желал бы,
чтобы вся губерния — понимаете, вся губерния? — присутствовала при этой моей,
так сказать, внутренней исповеди. Вы читали Карамзина?
Дмитрий Павлыч остановился,
чтобы перевести дух и в то же время дать возможность почтенным представителям сказать свое слово. Но последние стояли, выпучивши на него глаза, и тяжко вздыхали. Городской голова понимал, однако ж, что надобно что-нибудь сказать, и даже несколько раз раскрывал рот, но как-то ничего у него, кроме «мы, вашество, все силы-меры», не выходило.
Таким образом, Митенька вынужден был один нести на себе все тяжести предпринятого им словесного подвига.
Моя обязанность заключается в том,
чтобы подать мысль, начертить, сделать наметку… но сплотить все это, собрать в одно целое, сообщить моим намерениям гармонию и стройность — все это, согласитесь, находится уже,
так сказать, вне круга моих обязанностей, на все это я должен иметь особого человека!
Но первоначальный толчок, возбудивший потребность исследования, был
так силен, что собственными средствами отделаться от него было невозможно.
Так как вопрос пришел извне (от правителя канцелярии), то надобно было,
чтобы и найденное теперь решение вопроса было проверено в горниле чьего-нибудь постороннего убеждения.
Поступок прискорбный — это
так, но
чтобы в нем крылось распространение вредных мыслей или поползновение к умалению чьей-нибудь власти — с этим я никогда не могу согласиться!
И как нарочно, в последнее время все
таким образом устроилось,
чтобы как можно скорее изглаживать помпадурские следы.
— Благодарю вас, господа! — говорит он, — хотя, признаться, я бы желал,
чтобы все здесь происходящее было сном! Пусть это был бы приятный, сладкий сон, доставивший вам случай выразить мне сочувствие, а мне — лучшую награду, которой только может желать честолюбивейший из помпадуров… Но все-таки пусть бы это был сон!
Однако это был не сон, и как мы ни ухитрялись отдалить минуту помпадурского отъезда, но, наконец, все-таки были вынуждены заколоть тельца,
чтобы в последний раз упитать достойного юбиляра.
— Господа! — сказал он. — Я знаю, что я ничего не совершил! Но именно потому-то я и позволяю себе на прощанье пожелать вам одного. Я от души желаю вам… я желаю… чтоб и другой…
чтобы и тот, кто заменит вам меня (крики: «никто не заменит! никто!»)… чтоб и он тоже… ничего, подобно мне, не совершил! Смею думать… да, я именно
так позволяю себе думать… что это самое лучшее… что это самое приятное пожелание, какое я могу сделать вам в эту торжественную минуту.
В
таком безнадежном положении можно волноваться вопросами только сгоряча, но раз убедившись, что никакие волнения ни к чему не ведут, остается только утихнуть, сложить руки и думать о том, как бы
так примоститься,
чтобы дерганье как можно меньше нарушало покой.
Я же хочу,
чтобы на будущее время у меня
так было: если я даже присутствую, пускай всякий полагает, что я нахожусь в отсутствии!
Не лучше ли тихим манером это дело обделать,
чтобы оно,
так сказать, измором изныло, чем во всеуслышание объявлять: вот, мол, мы каковы! каждый год по революции делаем!
— Нет, вы поймите меня! Я подлинно желаю,
чтобы все были живы! Вы говорите: во всем виноваты «умники». Хорошо-с. Но ежели мы теперича всех «умников» изведем, то, как вы полагаете, велик ли мы авантаж получим, ежели с одними дураками останемся? Вам, государь мой, конечно, оно неизвестно, но я, по собственному опыту, эту штуку отлично знаю! Однажды, доложу вам, в походе мне три дня пришлось глаз на глаз с дураком просидеть,
так я чуть рук на себя не наложил! Так-то-с.
Очевидно, что у него был свой план, осуществление которого он отложил до тех пор, пока фатум окончательно не пристигнет его. План этот заключался в том,
чтобы, не уклоняясь от выполнения помпадурского назначения, устроить это дело
так,
чтобы оно, по крайней мере, не сопровождалось пушечною пальбою.
Когда он встречался с человеком, имеющим угрюмый вид, он не наскакивал на него с восклицанием: «Что волком-то смотришь!» — но думал про себя: «Вот человек, у которого, должно быть, на сердце горе лежит!» Когда слышал, что обыватель предается звонкому и раскатистому смеху, то также не обращался к нему с вопросом: «Чего, каналья, пасть-то разинул?» — но думал: «Вот милый человек, с которым и я охотно бы посмеялся, если бы не был помпадуром!» Результатом
такого образа действий было то, что обыватели начали смеяться и плакать по своему усмотрению, отнюдь не опасаясь,
чтобы в том или другом случае было усмотрено что-либо похожее на непризнание властей.
Этого примера, я полагаю, совершенно достаточно для читателя,
чтобы понять, почему я был
так умерен в моих выдержках.
Я, конечно, далек от того,
чтобы, вместе с мосьё Шенапаном, утверждать, будто в наших кадетских корпусах преподается только одна наука «Zwon popéta razdawaiss», но все-таки позволяю себе думать, что на воспитание помпадуров не обращено должного внимания.
Когда же я позволил себе усомниться,
чтобы обстоятельство столь неважное способно было возбудить столь сильный гнев, то расшитый помпадур взглянул на меня с
таким странным видом, что я поспешил раскланяться, дабы не вышло из этого чего дурного для меня или для моего всемилостивейшего повелителя.
Я не мог себе представить,
чтобы могла существовать где-нибудь
такая административная каста, которой роль заключалась бы в том,
чтобы мешать (я считаю слово «вмешиваться» слишком серьезным для
такого занятия), и которая на напоминание о законе отвечала бы: sapristi! nous en avons quinze volumes!
Скрепя сердце я решился оставить негостеприимные степи и явился к князю с просьбой снабдить меня хотя
такою суммой, которая была нужна,
чтобы достигнуть берегов Сены.