Неточные совпадения
О матери моей все соседи в один голос говорили,
что Бог послал в ней Василию Порфирычу не жену,
а клад.
Затем, приступая к пересказу моего прошлого, я считаю нелишним предупредить читателя,
что в настоящем труде он не найдет сплошного изложения всехсобытий моего жития,
а только ряд эпизодов, имеющих между собою связь, но в то же время представляющих и отдельное целое.
Зимой по ним пролагали дороги,
а летом объезжали,
что удлиняло расстояния почти вдвое.
Владелец этой усадьбы (называлась она, как и следует, «Отрадой») был выродившийся и совсем расслабленный представитель старинного барского рода, который по зимам жил в Москве,
а на лето приезжал в усадьбу, но с соседями не якшался (таково уж исконное свойство пошехонского дворянства,
что бедный дворянин от богатого никогда ничего не видит, кроме пренебрежения и притеснения).
А «хамкам» и совсем ничего не давали (я помню, как матушка беспокоилась во время сбора ягод,
что вот-вот подлянки ее объедят); разве уж когда,
что называется, ягоде обору нет, но и тут непременно дождутся,
что она от долговременного стояния на погребе начнет плесневеть.
Щи у нее ели такие,
что не продуешь, в кашу лили масло коровье,
а не льняное.
Мое дело такое,
что все в уезде да в уезде,
а муж — день в кабаке, ночь — либо в канаве, либо на съезжей.
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки,
что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!»
А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который он пил с медом, потому
что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Но, сверх того, надо сказать правду,
что Бархатов, несмотря на прозорливость и звание «богомола», чересчур часто заглядывал в девичью,
а матушка этого недолюбливала и неукоснительно блюла за нравственностью «подлянок».
— Но вы описываете не действительность,
а какой-то вымышленный ад! — могут сказать мне.
Что описываемое мной похоже на ад — об этом я не спорю, но в то же время утверждаю,
что этот ад не вымышлен мной. Это «пошехонская старина» — и ничего больше, и, воспроизводя ее, я могу, положа руку на сердце, подписаться: с подлинным верно.
Или обращаются к отцу с вопросом: «
А скоро ли вы, братец, имение на приданое молодой хозяюшки купите?» Так
что даже отец, несмотря на свою вялость, по временам гневался и кричал: «Язвы вы, язвы! как у вас язык не отсохнет!»
Что же касается матушки, то она, натурально, возненавидела золовок и впоследствии доказала не без жестокости,
что память у нее относительно обид не короткая.
Таким образом, к отцу мы, дети, были совершенно равнодушны, как и все вообще домочадцы, за исключением, быть может, старых слуг, помнивших еще холостые отцовские годы; матушку, напротив, боялись как огня, потому
что она являлась последнею карательною инстанцией и притом не смягчала,
а, наоборот, всегда усиливала меру наказания.
Ежели кушанье оказывалось чересчур посоленным, то его призывали и объявляли,
что недосол на столе,
а пересол на спине; если в супе отыскивали таракана — повара опять призывали и заставляли таракана разжевать.
—
А хочешь, я тебя, балбес, в Суздаль-монастырь сошлю? да, возьму и сошлю! И никто меня за это не осудит, потому
что я мать:
что хочу, то над детьми и делаю! Сиди там да и жди, пока мать с отцом умрут, да имение свое тебе, шельмецу, предоставят.
А однажды помещица-соседка, из самых почетных в уезде, интересовалась узнать:
что это за «жезаны» такие?
И когда отец заметил ей: «Как же вы, сударыня, Богу молитесь,
а не понимаете,
что тут не одно,
а три слова: же, за, ны… „за нас“ то есть», — то она очень развязно отвечала...
Об отцовском имении мы не поминали, потому
что оно, сравнительно, представляло небольшую часть общего достояния и притом всецело предназначалось старшему брату Порфирию (я в детстве его почти не знал, потому
что он в это время воспитывался в московском университетском пансионе,
а оттуда прямо поступил на службу); прочие же дети должны были ждать награды от матушки.
— Малиновец-то ведь золотое дно, даром
что в нем только триста шестьдесят одна душа! — претендовал брат Степан, самый постылый из всех, — в прошлом году одного хлеба на десять тысяч продали, да пустоша в кортому отдавали, да масло, да яйца, да тальки. Лесу-то сколько, лесу! Там онадаст или не даст,
а тут свое, законное.Нельзя из родового законной части не выделить. Вон Заболотье — и велика Федора, да дура —
что в нем!
—
Что отец! только слава,
что отец! Вот мне, небось, Малиновца не подумал оставить,
а ведь и я
чем не Затрапезный? Вот увидите: отвалит онамне вологодскую деревнюшку в сто душ и скажет: пей, ешь и веселись! И манже, и буар, и сортир — все тут!
— Намеднись Петр Дормидонтов из города приезжал. Заперлись, завещанье писали. Я было у двери подслушать хотел, да только и успел услышать: «
а егоза неповиновение…» В это время слышу: потихоньку кресло отодвигают — я как дам стрекача, только пятки засверкали! Да
что ж, впрочем, подслушивай не подслушивай,
а его — это непременно означает меня! Ушлет она меня к тотемским чудотворцам, как пить даст!
Иногда Степка-балбес поднимался на хитрости. Доставал у дворовых ладанки с бессмысленными заговорами и подолгу носил их, в чаянье приворожить сердце маменьки.
А один раз поймал лягушку, подрезал ей лапки и еще живую зарыл в муравейник. И потом всем показывал беленькую косточку, уверяя,
что она принадлежит той самой лягушке, которую объели муравьи.
Словом сказать, трагедии самые несомненные совершались на каждом шагу, и никто и не подозревал,
что это трагедия,
а говорили резонно,
что с «подлянками» иначе поступать нельзя.
Были, впрочем, и либеральные помещики. Эти не выслеживали девичьих беременностей, но замуж выходить все-таки не позволяли, так
что, сколько бы ни было у «девки» детей, ее продолжали считать «девкою» до смерти,
а дети ее отдавались в дальние деревни, в детикрестьянам. И все это хитросплетение допускалось ради лишней тальки пряжи, ради лишнего вершка кружева.
Не потому ли,
что, кроме фабулы, в этом трагическом прошлом было нечто еще,
что далеко не поросло быльем,
а продолжает и доднесь тяготеть над жизнью?
А кроме того, мы даже в смысле лакомства чересчур мало пользовались плодами ее, потому
что почти все наловленное немедленно солилось, вялилось и сушилось впрок и потом неизвестно куда исчезало.
Даже предрассудки и приметы были в пренебрежении, но не вследствие свободомыслия,
а потому
что следование им требовало возни и бесплодной траты времени.
Так
что ежели, например, староста докладывал,
что хорошо бы с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый, то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там
что будет,
а коли,
чего доброго, с понедельника рожь сыпаться начнет, так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем говорили: «Кто его знает, ни то он есть, ни то его нет —
а ну, как есть?!» Да о домовом достоверно знали,
что он живет на чердаке.
Поп порывался затворить царские врата,
а отец не допускал его, так
что дело доходило между ними до борьбы.
— И куда такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь,
а как ни спросишь — все нет да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше вот
что: щец с солониной свари,
а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два… Ты смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай, не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное
что?
—
Что ж мне докладывать — это старостино дело! Я и то ему говорила: доложи, говорю, барыне.
А он:
что зря барыне докладывать! Стало быть, обеспокоить вас поопасился.
Таким образом, день только
что начался,
а жертва уже найдена.
У других хоть муж помога — вон у Александры Федоровны,
а у нее только слава,
что муж!
Иной, пожалуй, и скажет: я, маменька, плакать буду…
а кто его знает,
что у него на душе!..
Садовником Анна Павловна дорожит и обращается с ним мягче,
чем с другими дворовыми. Во-первых, он хранитель всей барской сласти,
а во-вторых, она его купилаи заплатила довольно дорого. Поэтому ей не расчет, ради минутного каприза, «ухлопать» затраченный капитал.
А то на-тко! такая прорва всего уродилась,
что и в два месяца вряд справиться,
а у ней всего недели две впереди.
Все это она объясняет вслух и с удовольствием убеждается,
что даже купленный садовник Сергеич сочувствует ей. Но в самом разгаре сетований в воротах сада показывается запыхавшаяся девчонка и объявляет,
что барин «гневаются», потому
что два часа уж пробило,
а обед еще не подан.
— Знаем мы,
что ты казенный человек, затем и сторожу к тебе приставили,
что казенное добро беречь велено. Ужо оденем мы тебя как следует в колодки, нарядим подводу, да и отправим в город по холодку.
А оттуда тебя в полк… да скрозь строй… да розочками, да палочками… как это в песне у вас поется?..
— Матушка ты моя! заступница! — не кричит,
а как-то безобразно мычит он, рухнувшись на колени, — смилуйся ты над солдатом! Ведь я… ведь мне… ах, Господи! да
что ж это будет! Матушка! да ты посмотри! ты на спину-то мою посмотри! вот они, скулы-то мои… Ах ты, Господи милосливый!
— Не властна я, голубчик, и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне не пожаловал, и я бы тебя не ловила. И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте… вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа,
что хотят, то и делают!
А я, мой друг, не властна! я себя помню и знаю,
что я тоже слуга! И ты слуга, и я слуга, только ты неверный слуга,
а я — верная!
— Нет, ты пойми,
что ты сделал! Ведь ты, легко сказать, с царской службы бежал! С царской!
Что, ежели вы все разбежитесь,
а тут вдруг француз или турок… глядь-поглядь,
а солдатушки-то у нас в бегах! С кем мы тогда навстречу лиходеям нашим пойдем?
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только
что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите,
а не то еще издохнет,
чего доброго!
А часам к девяти приготовить подводу — и с богом!
Наконец Васька ощипал птицу и съел. Вдали показываются девушки с лукошками в руках. Они поют песни,
а некоторые, не подозревая,
что глаз барыни уже заприметил их, черпают в лукошках и едят ягоды.
—
Что так, красавицы! Всего-навсе только десять часов по лесу бродили,
а какую пропасть принесли?
— Что-то малинкой попахивает! Ну-тко,
а ты, Наташка! Подходи, голубушка, подходи!
Старик, очевидно, в духе и собирается покалякать о том, о сем,
а больше ни о
чем. Но Анну Павловну так и подмывает уйти. Она не любит празднословия мужа, да ей и некогда. Того гляди, староста придет, надо доклад принять, на завтра распоряжение сделать. Поэтому она сидит как на иголках и в ту минуту, как Василий Порфирыч произносит...
— Разно бывает: иной год на малину урожай, иной — на клубнику.
А иногда яблоков уродится столько,
что обору нет… как Богу угодно…
— Так-то, брат! — говорит он ему, — прошлого года рожь хорошо родилась,
а нынче рожь похуже, зато на овес урожай. Конечно, овес не рожь,
а все-таки лучше,
что хоть что-нибудь есть, нежели ничего. Так ли я говорю?
—
А вот Катькина изба, — отзывается Любочка, — я вчера ее из-за садовой решетки видела, с сенокоса идет: черная, худая. «
Что, Катька, спрашиваю: сладко за мужиком жить?» — «Ничего, говорит, буду-таки за вашу маменьку Бога молить. По смерть ласки ее не забуду!»
— Вот теперь вы правильно рассуждаете, — одобряет детей Марья Андреевна, — я и маменьке про ваши добрые чувства расскажу. Ваша маменька — мученица. Папенька у вас старый, ничего не делает,
а она с утра до вечера об вас думает, чтоб вам лучше было, чтоб будущее ваше было обеспечено. И, может быть, скоро Бог увенчает ее старания новым успехом. Я слышала,
что продается Никитское, и маменька уже начала по этому поводу переговоры.
— Слышите? — обращается Анна Павловна к девицам. — Стало быть, мужикам завтра — косить,
а бабам — жать? все,
что ли?