Неточные совпадения
И вот, когда
все было наварено, насолено, настояно
и наквашено, когда вдобавок к летнему запасу присоединялся запас мороженой домашней птицы, когда болота застывали
и устанавливался санный путь — тогда начиналось пошехонское раздолье, то раздолье, о котором нынче знают только по устным преданиям
и рассказам.
— Что отец! только слава, что отец!
Вот мне, небось, Малиновца не подумал оставить, а ведь
и я чем не Затрапезный?
Вот увидите: отвалит онамне вологодскую деревнюшку в сто душ
и скажет: пей, ешь
и веселись!
И манже,
и буар,
и сортир —
все тут!
—
И куда такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а как ни спросишь —
все нет да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше
вот что: щец с солониной свари, а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два… Ты смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай, не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное что?
— Ну, так соусу у нас нынче не будет, — решает она. — Так
и скажу
всем: старый хрен любовнице соус скормил.
Вот ужо барин за это тебя на поклоны поставит.
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на
все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь!
Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите, а не то еще издохнет, чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу —
и с богом!
— Брысь, пострелята! Еще ученье не кончилось, а они на-тко куда забрались!
вот я вас! — кричит она на детей,
все еще скучившихся у окна в девичьей
и смотрящих, как солдата, едва ступающего в колодках, ведут по направлению к застольной.
—
Вот, смотри! Тут
все написано, в какой класс что требуется. Так
и приготовляйся.
И вот теперь, когда со
всех сторон меня обступило старчество, я вспоминаю детские годы,
и сердце мое невольно сжимается всякий раз, как я вижу детей.
Вот это я отлично знаю
и охотно со
всем соглашаюсь. Но
и за
всем тем тщетно стараюсь понять, где же тут элементы, на основании которых можно было бы вывести заключение о счастливых преимуществах детского возраста?
— Ах-ах-ах! да, никак, ты на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, —
и не думай уезжать — не пущу! ведь я, мой друг, ежели
и сказала что, так спроста!.. Так
вот… Проста я, куда как проста нынче стала! Иногда чего
и на уме нет, а я
все говорю,
все говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы идти — без хлеба-соли не отпущу,
и не думай! А ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
— А ты, сударыня, что по сторонам смотришь… кушай! Заехала, так не накормивши не отпущу! Знаю я, как ты дома из третьёводнишних остатков соусы выкраиваешь… слышала! Я хоть
и в углу сижу, а
все знаю, что на свете делается!
Вот я нагряну когда-нибудь к вам, посмотрю, как вы там живете… богатеи! Что? испугалась!
— Что смотришь! скажись мертвым — только
и всего! — повторила она. — Ублаготворим полицейских, устроим с пустым гробом похороны —
вот и будешь потихоньку жить да поживать у себя в Щучьей-Заводи. А я здесь хозяйничать буду.
—
Вот тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж
все забыла. Ведь ты мой муж; чай, в церкви обвенчаны… Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее время, слава Богу, жили мы мирнехонько… Ни ты меня, ни я тебя… Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл?
И вперед так будет. Коли какая случится нужда — прикажу,
и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
Вот все, что я имел сказать о Заболотье. Если написанная картина вышла суха
и недостаточно образна — прошу извинить. Мне кажется, впрочем, что все-таки она не будет лишнею для возможно полной характеристики «пошехонской старины».
«
Вот оно!
И все добрые так говорят!
все ко мне льнут! Может,
и графские мужички по секрету загадывают: „Ах, хорошо, кабы Анна Павловна нас купила!
все бы у нас пошло тогда по-хорошему!“ Ну, нет, дружки, погодите! Дайте Анне Павловне прежде с силами собраться!
Вот ежели соберется она с силами…»
— Она-то не смыслит! да вы ее о чем угодно спросите, она на
все ответ даст!
И обед заказать,
и по саду распорядиться…
вот она у меня какова!
— Ах, милый! ах, родной! да какой же ты большой! — восклицала она, обнимая меня своими коротенькими руками, — да, никак, ты уж в ученье, что на тебе мундирчик надет! А
вот и Сашенька моя. Ишь ведь старушкой оделась, а
все оттого, что уж очень навстречу спешила… Поцелуйтесь, родные! племянница ведь она твоя! Поиграйте вместе, побегайте ужо, дядюшка с племянницей.
— Как же! дам я ему у тетки родной в мундире ходить! — подхватила тетенька, — ужо по саду бегать будете, в земле вываляетесь — на что мундирчик похож будет!
Вот я тебе кацавейку старую дам,
и ходи в ней на здоровье! а в праздник к обедне, коли захочешь, во
всем парате в церковь поедешь!
Вот только Акуля с Родивоном — из мужской прислуги он один в доме
и есть, а прочие
всё девушки —
всё что-то про себя мурлыкают.
— Я больше
всего русский язык люблю. У нас сочинения задают, переложения, особливо из Карамзина. Это наш лучший русский писатель. «Звон вечевого колокола раздался,
и вздрогнули сердца новгородцев» —
вот он как писал! Другой бы сказал: «Раздался звон вечевого колокола,
и сердца новгородцев вздрогнули», а он знал, на каких словах ударение сделать!
—
Вот ты какой! Ну, поживи у нас! Я тебе велела внизу комнатку вытопить. Там тебе
и тепленько
и уютненько будет. Обедать сверху носить будут, а потом, может,
и поближе сойдемся. Да ты не нудь себя. Не
все работай,
и посиди. Я слышала, ты табак куришь?
— Какое веселье! Живу —
и будет с меня. Давеча молотил, теперь — отдыхаю. Ашать (по-башкирски: «есть»)
вот мало дают — это скверно. Ну, да теперь зима, а у нас в Башкирии в это время
все голодают. Зимой хлеб с мякиной башкир ест, да так отощает, что страсть! А наступит весна, ожеребятся кобылы, начнет башкир кумыс пить — в месяц его так разнесет,
и не узнаешь!
— Кости да кожа!
И погулять вас не пускают,
все в комнатах держат. Хочешь, я тебе лыжи сделаю.
Вот снег нападет,
все по очереди кататься будете.
— Нехорошо
все в рубашке ходить;
вот и тело у тебя через прореху видно, — сказала она, — гости могут приехать — осудят, скажут: племянника родного в посконной рубахе водят. А кроме того,
и в церковь в праздник выйти…
Все же в казакинчике лучше.
—
Вот и я, братцы, к вам пришел! — приветствовал он нас, — а вы
всё в клетке да в клетке, словно острожные, сидите… Эх, голубчики, плохо ваше дело! Что носы повесили? давайте играть!
—
Вот когда сущее мученье начнется! — молвил Алемпий, доехав до повёртки
и осторожно спуская экипаж по косогору. — Конон! иди вперед, смотри,
все ли мостовины-то целы!
— Потешь, милый, мамыньку, учись!
Вот она как о вас старается!
И наукам учит,
и именья для вас припасает. Сама недопьет, недоест —
все для вас да для вас! Чай, немало денег на деток в год-то, сударыня, истрясешь?
—
Вот и это. Полтораста тысяч — шутка ли эко место денег отдать! Положим, однако, что с деньгами оборот еще можно сделать, а главное, не к рукам мне. Нужно сначала около себя округлить; я в Заболотье-то еще словно на тычке живу. Куда ни выйдешь,
все на чужую землю ступишь.
Детей у него было четверо
и всё сыновья — дядя любил мудреные имена,
и потому сыновья назывались: Ревокат, Феогност, Селевк
и Помпей — были тоже придавлены
и испуганы, по крайней мере, в присутствии отца, у которого на лице, казалось, было написано: «А
вот я тебя сейчас прокляну!» Когда я зазнал их, это были уже взрослые юноши, из которых двое посещали университет, а остальные кончали гимназию.
— Теперь мать только распоясывайся! — весело говорил брат Степан, — теперь, брат, о полотках позабудь — баста!
Вот они, пути провидения! Приехал дорогой гость, а у нас полотки в опалу попали. Огурцы промозглые, солонина с душком —
все полетит в застольную! Не миновать, милый друг,
и на Волгу за рыбой посылать, а рыбка-то кусается! Дед — он пожрать любит — это я знаю!
И сам хорошо ест,
и другие чтоб хорошо ели —
вот у него как!
— Лимоны-то у него были, а хлеб плохо родился.
Весь навоз на сады да на огороды изводил. Арбузы по пуду бывали.
Вот ты
и суди.
— Ну,
вот видишь.
И все мы любим;
и я люблю,
и ты любишь. Как с этим быть!
— Мала птичка, да ноготок востер. У меня до француза в Москве целая усадьба на Полянке была,
и дом каменный,
и сад,
и заведения всякие, ягоды, фрукты,
все свое. Только птичьего молока не было. А воротился из Юрьева, смотрю — одни закопченные стены стоят. Так, ни за нюх табаку спалили.
Вот он, пакостник, что наделал!
—
Вот хоть бы насчет телят, — говорит дедушка, —
и телята бывают разные. Иной пьет много, другой — мало. А иногда
и так бывает: выпьет теленок целую прорву, а
все кожа да кости.
— У нас, на селе, одна женщина есть, тоже
все на тоску жалуется. А в церкви, как только «иже херувимы» или причастный стих запоют, сейчас выкликать начнет. Что с ней ни делали:
и попа отчитывать призывали,
и староста сколько раз стегал — она
все свое.
И представьте, как начнет выкликать, живот у нее
вот как раздует. Гора горой.
К концу обеда дедушка слегка совеет
и даже начинает дремать. Но
вот пирожное съедено, стулья с шумом отодвигаются. Дедушка, выполнивши обряд послеобеденного целованья (матушка
и все дети подходят к его руке), отправляется в свою комнату
и укладывается на отдых.
— Ладно, — поощряет дедушка, — выучишься — хорошо будешь петь.
Вот я смолоду одного архиерейского певчего знал — так он эту же самую песню пел… ну, пел! Начнет тихо-тихо, точно за две версты, а потом шибче да шибче —
и вдруг октавой как раскатится, так даже присядут
все.
Главное дело, чтоб деньги были, а коли они есть, то
все остальное пойдет хорошо —
вот кодекс мудрости, который царствует во
всей семье
и которому следует
и Любягин.
Отец вздыхает. Одиночество, как ни привыкай к нему, все-таки не весело. Всегда он один, а если не один, то скучает установившимся домашним обиходом. Он стар
и болен, а
все другие здоровы… как-то глупо здоровы. Бегают, суетятся, болтают, сами не знают, зачем
и о чем. А теперь
вот притихли
все,
и если бы не Степан — никого, пожалуй,
и не докликался бы. Умри —
и не догадаются.
—
И куда они запропастились! — роптала матушка. —
Вот говорили: в Москве женихи! женихи в Москве! а на поверку выходит пшик — только
и всего. Целую прорву деньжищ зря разбросали, лошадей, ездивши по магазинам, измучили,
и хоть бы те один!
А
вот и Голубовицкие,
и Гурины,
и Соловкины —
все! Даже мсьё Обрящин тут — est-ce possible? [возможно ли это? (фр.)] Так что едва произнесено последнее слово «отпуста», как уж по
всей церкви раздаются восклицания...
— Настоящей жизни не имею; так кой около чего колочусь! Вы покличете, другой покличет, а я
и вот он-он! С месяц назад, один купец говорит: «Слетай, Родивоныч, за меня пешком к Троице помолиться; пообещал я, да недосуг…» Что ж, отчего не сходить — сходил! Без обману
все шестьдесят верст на своих на двоих отрапортовал!
Повторяю: подобные сцены возобновляются изо дня в день. В этой заглохшей среде, где
и смолоду люди не особенно ясно сознают, что нравственно
и что безнравственно, в зрелых летах совсем утрачивается всякая чуткость на этот счет. «Житейское дело» —
вот ответ, которым определяются
и оправдываются
все действия,
все речи,
все помышления. Язык во рту свой, не купленный, а мозги настолько прокоптились, что сделались уже неспособными для восприятия иных впечатлений, кроме неопрятных…
Дядя смотрит на матушку в упор таким загадочным взором, что ей кажется, что вот-вот он с нее снимет последнюю рубашку. В уме ее мелькает предсказание отца, что Гришка не только стариков капитал слопает, но
всю семью разорит. Припомнивши эту угрозу, она опускает глаза
и старается не смотреть на дядю.
— Оброки получаешь;
вот бы по частям
и отдавала.
И все с небольшого начинают.
—
Вот тебе на, убежал! — восклицает матушка, — обиделся! Однако как же это… даже не простился! А
все ты! — укоряет она отца. — Иуда да Иуда… Сам ты Иуда! Да
и ты, дочка любезная, нашла разговор! Ищи сама себе женихов, коли так!
— Помилуйте-с! за счастье себе почитаю… По моему мнению, конфекты только для барышень
и приготовляются. Конфекты, духи, помада…
вот барышня
и вся тут!
— Есть такой Божий человек. Размочит поутру в воде просвирку, скушает —
и сыт на
весь день. А на первой да на Страстной неделе Великого поста
и во
все семь дней один раз покушает. Принесут ему в Светлохристово воскресенье яичко, он его облупит, поцелует
и отдаст нищему.
Вот, говорит, я
и разговелся!
По профессии он был цирульник. Года два назад, по выходе из ученья, его отпустили по оброку; но так как он, в течение
всего времени, не заплатил ни копейки, то его вызвали в деревню.
И вот однажды утром матушке доложили, что в девичьей дожидается Иван-цирульник.
— Сказывали мне, что за границей машина такая выдумана, — завидовала нередко матушка, — она
и на стол накрывает,
и кушанье подает, а господа сядут за стол
и кушают!
Вот кабы в Москву такую машину привезли, кажется, ничего бы не пожалела, а уж купила бы.
И сейчас бы
всех этих олухов с глаз долой.