Неточные совпадения
— Мне этот секрет Венька-портной открыл. «Сделайте,
говорит: вот увидите, что маменька совсем другие к вам будут!» А что, ежели она вдруг… «Степа, — скажет, — поди ко мне, сын мой любезный! вот
тебе Бубново с деревнями…» Да деньжищ малую толику отсыплет: катайся, каналья, как сыр в масле!
— Это
тебе за кобылу! это
тебе за кобылу! Гриша! поди сюда, поцелуй меня, добрый мальчик! Вот так. И вперед мне
говори, коли что дурное про меня будут братцы или сестрицы болтать.
— Как? кусочек, кажется, остался? Еще
ты говорил: старому барину на котлетки будет.
— Хорошо
тебе, старый хрен,
говорить: у
тебя одно дело, а я целый день и туда и сюда! Нет, сил моих нет! Брошу все и уеду в Хотьков, Богу молиться!
— Этакую
ты, матушка, махину набрала! —
говорит он, похлопывая себя по ляжкам, — ну, и урожай же нынче! Так и быть, и я перед чаем полакомлюсь, и мне уделите персичек… вон хоть этот!
— Только рук сегодня марать не хочется, —
говорит Анна Павловна, — а уж когда-нибудь я
тебя, балбес, за такие слова отшлепаю!
— Не властна я, голубчик, и не проси! — резонно
говорит она, — кабы
ты сам ко мне не пожаловал, и я бы
тебя не ловила. И жил бы
ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте… вот хоть бы
ты у экономических…
Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа, что хотят, то и делают! А я, мой друг, не властна! я себя помню и знаю, что я тоже слуга! И
ты слуга, и я слуга, только
ты неверный слуга, а я — верная!
Ты говоришь, что мертвое тело в лесу около великановской межи висит, а лес тут одинаковый, что у нас, что у Великановых.
Говорили: будешь молиться — и дастся
тебе все, о чем просишь; не будешь молиться — насидишься безо всего.
— Ах, Serge, Serge! а что
ты вчера
говорил! об эполетах-то и позабыл? — укорит Сережу мамаша.
— Я с «ним» покуда разговаривать буду, —
говорит Митя, — а
ты тем временем постереги входы и выходы, и как только я дам знак — сейчас хлоп!
— Ах-ах-ах! да, никак,
ты на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, — и не думай уезжать — не пущу! ведь я, мой друг, ежели и сказала что, так спроста!.. Так вот… Проста я, куда как проста нынче стала! Иногда чего и на уме нет, а я все
говорю, все
говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы идти — без хлеба-соли не отпущу, и не думай! А
ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
— Какова халда! За одним столом с холопом обедать меня усадила! Да еще что!.. Вот,
говорит, кабы и
тебе такого же Фомушку… Нет уж, Анфиса Порфирьевна, покорно прошу извинить! калачом меня к себе вперед не заманите…
— Этак
ты, пожалуй, весь торг к себе в усадьбу переведешь, — грубо
говорили ей соседние бурмистры, и хотя она начала по этому поводу дело в суде, но проиграла его, потому что вмешательство князя Г. пересилило ее скромные денежные приношения.
— Ну, положим, —
говорила она, — найдешь
ты другой закон, а они
тебе третий встречу отыщут.
— Смотри, после моей смерти братцы, пожалуй, наедут, —
говорил он, — услуги предлагать будут, так
ты их от себя гони!
— Ах
ты, Господи! Затрапезные! А барыня точно чуяли. Еще давеча утром только и
говорили: «Вот кабы братец Василий Порфирьич вспомнил!» Пожалуйте! пожалуйте! Сейчас придут! сейчас!
— А теперь и баиньки пора. Покушали,
поговорили — и в постельку.
Ты, дружок, с дорожки-то покрепче усни, и будить
тебя не велю.
— Матушка прошлой весной померла, а отец еще до нее помер. Матушкину деревню за долги продали, а после отца только ружье осталось. Ни кола у меня, ни двора. Вот и надумал я: пойду к родным, да и на людей посмотреть захотелось. И матушка, умирая,
говорила: «Ступай, Федос, в Малиновец, к брату Василию Порфирьичу — он
тебя не оставит».
— Так, что ли? — обратилась матушка к отцу, —
говори, сударь!
ты сестрицу свою должен помнить, а я и в глаза ее не видала.
— В приказчики, что ли, нанялся бы.
Ты сельские работы знаешь, — это нечего
говорить, положиться на
тебя можно. Любой помещик с удовольствием возьмет.
— Так и есть! Так я и знала, что он бунтовщик! — сказала она и, призвав Федоса, прикрикнула на него: —
Ты что давеча Аришке про каторгу
говорил? Хочешь, я
тебя, как бунтовщика, в земский суд представлю!
— А я хочу с
тобой, сударыня, про одно дело
поговорить, — начал он, садясь на лавку.
— Рыба как рыба!
Ты говори дело.
—
Ты требуй! —
говорила она, — чего только вздумается, всего требуй!
Ты папеньку покоишь, а я
тебя должна успокоить.
—
Тебе «кажется», а она, стало быть, достоверно знает, что
говорит. Родителей следует почитать. Чти отца своего и матерь, сказано в заповеди. Ной-то выпивши нагой лежал, и все-таки, как Хам над ним посмеялся, так Бог проклял его. И пошел от него хамов род. Которые люди от Сима и Иафета пошли, те в почете, а которые от Хама, те в пренебрежении. Вот
ты и мотай себе на ус. Ну, а вы как учитесь? — обращается он к нам.
Савастьяновна уходит; следом за ней является Мутовкина. Она гораздо представительнее своей предшественницы; одета в платье из настоящего терно, на голове тюлевый чепчик с желтыми шелковыми лентами, на плечах новый драдедамовый платок. Памятуя старинную связь, Мутовкина не церемонится с матушкой и
говорит ей «
ты».
— Есть ли экономка, русским языком
тебе говорят?
—
Говори! не мне замуж выходить, а
тебе… Как
ты его находишь? хорош? худ?
— Заползет в дом эта язва — ничем
ты ее не вытравишь! —
говаривала про него матушка, бледнея при мысли, что язва эта, чего доброго, начнет точить жизнь ее любимицы.
—
Говори: пригласила
ты его?
— Ладно, после с
тобой справлюсь. Посмотрю, что от
тебя дальше будет, —
говорит она и, уходя, обращается к сестрицыной горничной: — Сашка! смотри у меня! ежели
ты записочки будешь переносить или другое что, я
тебя… Не посмотрю, что
ты кузнечиха (то есть обучавшаяся в модном магазине на Кузнецком мосту), — в вологодскую деревню за самого что ни на есть бедного мужика замуж отдам!
— Вот
тебе целый мешок медных денег на церковь, —
говорит она в заключение, — а за квартиру рассчитает Силка. Он и провизию для деревни закупит.
«Христос-то батюшка, —
говорит, — что сказал? ежели
тебя в ланиту ударят, — подставь другую!» Не вытерпел я, вошел да как гаркну: вот я
тебя разом, шельмец, по обеим ланитам вздую, чтоб
ты уже и не подставлял!..
А посмотри на него, — всякая жилка у него
говорит: «Что же, мол,
ты не бьешь — бей! зато в будущем веке отольются кошке мышкины слезки!» Ну, посмотришь-посмотришь, увидишь, что дело идет своим чередом, — поневоле и ocтережешься!
— Ну,
ты найдешь. Была бы спина, а то будет вина! что
говорить об этом!
— Дура
ты, дура! — возражала она, — ведь ежели бы по-твоему, как
ты завсегда
говоришь, повиноваться, так святой-то человек должен бы был без разговоров чурбану поклониться — только и всего. А он, вишь
ты, что! лучше,
говорит, на куски меня изрежь, а я твоему богу не слуга!
— И для хворой здесь работа найдется, —
говорила она, — а ежели,
ты говоришь, она не привычна к работе, так за это я возьмусь: у меня скорехонько привыкнет.
— Леший его знает, что у него на уме, —
говаривала она, — все равно как солдат по улице со штыком идет. Кажется, он и смирно идет, а
тебе думается: что, ежели ему в голову вступит — возьмет да заколет
тебя. Судись, поди, с ним.
Конечно, постоянно иметь перед глазами «олуха» было своего рода божеским наказанием; но так как все кругом так жили, все такими же олухами были окружены, то приходилось мириться с этим фактом. Все одно: хоть
ты ему
говори, хоть нет, — ни слова, ни даже наказания, ничто не подействует, и олух, сам того не понимая, поставит-таки на своем. Хорошо, хоть вина не пьет — и за то спасибо.
— Слушай-ка
ты меня! — уговаривала ее Акулина. — Все равно
тебе не миновать замуж за него выходить, так вот что
ты сделай: сходи ужо к нему, да и
поговори с ним ладком. Каковы у него старики, хорошо ли живут, простят ли
тебя, нет ли в доме снох, зятевей. Да и к нему самому подластись. Он только ростом невелик, а мальчишечка — ничего.
— Господи! да, никак, он все тот же, что и вчера! — мелькнуло в ее голове, но она перемогла себя и продолжала: — Я с
тобой, Егорушко,
говорить пришла…
— Долго ли с
тобой маяться? День-деньской
ты без дела шатаешься! —
говаривала она ему.
— Грех, Сатирушка, так
говорить: ну, да уж ради долготерпения твоего, Бог
тебя простит. Что же
ты с собою делать будешь?
— Что в ней! —
говорила она, — только слава, что крепостная, а куда
ты ее повернешь! Знает таскает ребят, да кормит, да обмывает их — вот и вся от нее польза! Плоха та раба, у которой не господское дело, а свои дети на уме!
Болело ли сердце старика Сергеича о погибающем сыне — я сказать не могу, но, во всяком случае, ему было небезызвестно, что с Сережкой творится что-то неладное. Может быть, он
говорил себе, что в «ихнем» звании всегда так бывает. Бросят человека еще несмысленочком в омут — он и крутится там. Иной случайно вынырнет, другой так же случайно погибнет — ничего не поделаешь. Ежели идти к барыне, просить ее, она скажет: «Об чем
ты просишь? сам посуди, что ж тут поделаешь?.. Пускай уж…»
— Ну, Федотушка, покуда прощай! никто как Бог! —
говорила матушка, подходя к Федоту, — а я за
тебя в воскресенье твоему ангелу свечку поставлю! Еще так-то с
тобой поживем, что любо!
— Что ж
ты молчишь? Сама же другого разговора просила, а теперь молчишь! Я
говорю: мы по утрам чай пьем, а немцы кофей. Чай-то, сказывают, в ихней стороне в аптеках продается, все равно как у нас шалфей. А все оттого, что мы не даем…
— А
ты говоришь: потемнело! Коли съедят, так чего ж тут! Не люблю я, когда пустяки
говорят. В полях каково?
— Я
тебя спрашиваю, на что
тебе деньги понадобились, а
ты чепуху городишь. Русским языком
тебе говорят: зачем
тебе деньги?