Неточные совпадения
Текучей воды было мало. Только одна река Перла,
да и та неважная, и
еще две речонки: Юла и Вопля. [Само собой разумеется, названия эти вымышленные.] Последние еле-еле брели среди топких болот, по местам образуя стоячие бочаги, а по местам и совсем пропадая под густой пеленой водяной заросли. Там и сям виднелись небольшие озерки, в которых водилась немудреная рыбешка, но к которым в летнее время невозможно было ни подъехать, ни подойти.
Хотя время
еще раннее, но в рабочей комнате солнечные лучи уже начинают исподволь нагревать воздух. Впереди предвидится жаркий и душный день. Беседа идет о том, какое барыня сделает распоряжение. Хорошо, ежели пошлют в лес за грибами или за ягодами, или нарядят в сад ягоды обирать; но беда, ежели на целый день за пяльцы
да за коклюшки засадят — хоть умирай от жары и духоты.
—
Да ты смотри, Тимошка, старую баранью ногу все-таки не бросай.
Еще найдутся обрезочки, на винегрет пригодятся. А хлебенного (пирожного) ничего от вчерашнего не осталось?
—
Да тут недалечко, во ржах. Сельская Дашутка по грибы в Лисьи-Ямы шла, так он ее ограбил, хлеб, слышь, отнял. Дашутка-то его признала. Бывший великановский Сережка-фалетур… помните,
еще старосту ихнего убить грозился.
Наконец все нужные дела прикончены. Анна Павловна припоминает, что она
еще что-то хотела сделать,
да не сделала, и наконец догадывается, что до сих пор сидит нечесаная. Но в эту минуту за дверьми раздается голос садовника...
Целый день ловили тебя, а вечером
еще подводу под тебя нарядить надо,
да двоих провожатых…
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его
да накормите, а не то
еще издохнет, чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу — и с богом!
Осталась дома третья группа или, собственно говоря, двое одиночек: я
да младший брат Николай, который был совсем
еще мал и на которого матушка, с отъездом Гриши, перенесла всю свою нежность.
— Держи карман! — крикнула она, — и без того семь балбесов на шее сидят, каждый год за них с лишком четыре тысячи рубликов вынь
да положь, а тут
еще осьмой явится!
— Покуда
еще намерения такого не имею. Я
еще и сам, слава Богу… Разве лет через десять что будет.
Да старший-то сын у меня и пристрастия к духовному званию не имеет, хочет по гражданской части идти. Урок, вишь, у какого-то начальника нашел, так тот его обнадеживает.
— Тетенька Марья Порфирьевна капор сняла, чепчик надевает… Смотрите! смотрите! вынула румяны… румянится! Сколько они пряников, черносливу, изюму везут… страсть! А завтра дадут нам по пятачку на пряники… И вдруг расщедрятся,
да по гривеннику… Они по гривеннику
да мать по гривеннику… на торгу пряников, рожков накупим! Смотрите!
да, никак, старик Силантий на козлах…
еще не умер! Ишь ползут старушенции!
Да стегни же ты, старый хрен, правую-то пристяжную! видишь, совсем не везет!
— Осьмой…
да дома
еще остался…
— Девятый… ай
да молодец брат Василий! Седьмой десяток, а поди
еще как проказничает! Того гляди, и десятый недалеко… Ну, дай тебе Бог, сударыня, дай Бог! Постой-ка, постой, душенька, дай посмотреть, на кого ты похож! Ну, так и есть, на братца Василья Порфирьича, точка в точку вылитый в него!
Матушка задумывалась. Долго она не могла привыкнуть к этим быстрым и внезапным ответам, но наконец убедилась, что ежели существуют разные законы,
да вдобавок к ним
еще сенатские указы издаются, то, стало быть, это-то и составляет суть тяжебного процесса. Кто кого «перепишет», у кого больше законов найдется, тот и прав.
— Случается, сударыня, такую бумажку напишешь, что и к делу она совсем не подходит, — смотришь, ан польза! — хвалился, с своей стороны, Могильцев. — Ведь противник-то как в лесу бродит. Читает и думает: «Это недаром! наверное, онкуда-нибудь далеко крючок закинул». И начнет паутину кругом себя путать. Путает-путает,
да в собственной путанице и застрянет. А мы в это время и
еще загадку ему загадаем.
— Вздор! вздор, голубчик! — шутила она, — мундирчик твой мы уважаем, а все-таки спрячем, а тебе кацавейку дадим! Бегай в ней, веселись… что надуваться-то!
Да вот
еще что! не хочешь ли в баньку сходить с дорожки? мы только что отмылись… Ах, хорошо в баньке! Старуха Акуля живо тебя вымоет, а мы с чаем подождем!
— Ах,
да ты, верно, старой Акули застыдился! так ведь ей, голубчик, за семьдесят! И мастерица уж она мыть!
еще папеньку твоего мывала, когда в Малиновце жила. Вздор, сударь, вздор! Иди-ка в баньку и мойся! в чужой монастырь с своим уставом не ходят! Настюша! скажи Акулине
да проведи его в баню!
— Это
еще что! погодите, что в Раисин день будет! Стол-то тогда в большой зале накроют,
да и там не все господа разместятся, в гостиную многие перейдут. Двух поваров из города позовем,
да кухарка наша будет помогать. Барыня-то и не садятся за стол, а все ходят, гостей угощают. Так разве чего-нибудь промеж разговоров покушают.
— Матушка прошлой весной померла, а отец
еще до нее помер. Матушкину деревню за долги продали, а после отца только ружье осталось. Ни кола у меня, ни двора. Вот и надумал я: пойду к родным,
да и на людей посмотреть захотелось. И матушка, умирая, говорила: «Ступай, Федос, в Малиновец, к брату Василию Порфирьичу — он тебя не оставит».
—
Да верст с пяток
еще будет.
Приехали мы в Гришково, когда уж солнце закатывалось, и остановились у старого Кузьмы, о котором я
еще прежде от матушки слыхивал, как об умном и честном старике. Собственно говоря, он не держал постоялого двора, а была у него изба чуть-чуть просторнее обыкновенной крестьянской,
да особо от нее, через сенцы, была пристроена стряпущая. Вообще помещение было не особенно приютное, но помещики нашего околотка, проезжая в Москву, всегда останавливались у Кузьмы и любили его.
— Настька (дедушкина «краля») намеднись сказывала. Ходила она к нему в гости: сидят вдвоем, целуются
да милуются.
Да, плакали наши денежки! Положим, что дом-то
еще можно оттягать: родительское благословение… Ну, а капитал… фьюить!
— И насчет капитала они скрывают. Только и посейчас все
еще копят. Нет-нет
да и свезут в Совет. Скупы они очень сделались. День ото дня скупее. Сказывал намеднись Григорья Павлыча лакей, будто около миллиона денег найдется.
— То-то, рюмка, две рюмки… Иной при людях
еще наблюдает себя, а приедет домой,
да и натенькается… Ну, с Богом!
—
Да, помните,
еще батюшка проповедь говорил… о мздоимцах… Папаша! что такое за слово: «мздоимцы»?
— Поздравляю! проворно ваша дочка играет! — хвалит он, — а главное, свое, русское… Мужчины, конечно,
еще проворнее играют, ну,
да у них пальцы длиннее!
—
Да кстати позвольте и
еще попросить сыграть… тоже свое что-нибудь, родное…
Не возобновить ли переговоры с Стриженым, благо решительное слово
еще не было произнесено. Спосылать к нему Стрелкова — он явится. Старенек он —
да ведь ей, «дылде», такого и нужно… Вот разве что он пьянчужка…
— То-то вот и есть, — заключала спор последняя, — и без того не сладко на каторге жить, а ты
еще словно дятел долбишь: повинуйтесь
да повинуйтесь!
— Вот я эту хворь из нее выбью! Ладно! подожду
еще немножко, посмотрю, что от нее будет.
Да и ты хорош гусь! чем бы жену уму-разуму учить, а он целуется
да милуется… Пошел с моих глаз… тихоня!
Ежели в дом его взять, заставить помогать Конону, так смотреть на него противно,
да он, пожалуй,
еще озорство какое-нибудь сделает; ежели в помощники к пастуху определить, так он и там что-нибудь напакостит: либо стадо распустит, либо коров выдаивать будет.
— А приходила
да опять ушла — тем
еще лучше; значит, время тебе не пришло… Небось, к весне выправишься. Пойдут светлые дни, солнышко играть будет — и в тебе душа заиграет. Нехорошо тебе здесь в каморке: темно, сыро; хоть бы господа когда заглянули…
— Хоть бы ты новенькое что-нибудь придумал, а то все одно
да одно, — обращается он к Корнеичу, —
еще полтора часа до обеда остается — пропадешь со скуки. Пляши.
Сам Федор Васильич очень редко езжал к соседям,
да, признаться сказать, никто особенно и не жаждал его посещений. Во-первых, прием такого избалованного идола требовал издержек, которые не всякому были по карману, а во-вторых, приедет он,
да, пожалуй,
еще нагрубит. А не нагрубит, так денег выпросит — а это уж упаси Бог!
— Ведь нам теперича в усадьбы свои носа показать нельзя, — беспокоился четвертый, — ну, как я туда явлюсь? ни пан, ни хлоп, ни в городе Иван, ни в селе Селифан. Покуда вверху трут
да мнут, а нас «вольные»-то люди в лоск положат!
Еще когда-то дело сделается, а они сразу ведь ошалеют!
Благо
еще, что ко взысканию не подают, а только документы из года в год переписывают. Но что, ежели вдруг взбеленятся
да потребуют: плати! А по нынешним временам только этого и жди. Никто и не вспомнит, что ежели он и занимал деньги, так за это двери его дома были для званого и незваного настежь открыты. И сам он жил, и другим давал жить… Все позабудется; и пиры, и банкеты, и оркестр, и певчие; одно не позабудется — жестокое слово: «Плати!»
Александра Гавриловна, правда,
еще крепится, не позволяет пустоша продавать,
да какая же корысть в этих пустошах!
— Помнишь, Филанидушка, — говорит он, — те две десятинки, которые весной, в прошлом году, вычистили
да навозцу чуть-чуть на них побросали —
еще ты говорила, что ничего из этой затеи не выйдет… Такой ли на них нынче лен выскочил! Щетка щеткой!
Ах, жизнь, жизнь! все равно как платье. Все цело
да цело, и вдруг где-нибудь лопнет. Хорошо
еще, ежели лопнет по шву — зачинить легко; а ежели по целому месту — пиши пропало! Как ни чини, ни заштопывай, а оно все дальше
да дальше врозь ползет. И заплатки порядочной поставить нельзя: нитка не держит. Господи,
да неужто уж Бог так немилостив, во второй раз такое же испытанье пошлет! Он ли не старается! он ли не выбивается из сил!
Но нет, унывать не следует. Покуда
еще все идет благополучно; отчего и впредь так же не идти. Незачем зараньше пугать себя
да всякие напасти придумывать — грех.
Старшеньким, конечно, и получше платьица понадобятся,
да за бездорожицей в город ехать
еще нельзя, а сверх того, и денег пока нет.
— Всех бы я вас за языки перевешал,
да и московских тявкуш кстати! — без церемонии откликался на это известие Арсений Потапыч. — Тяф
да тяф, только и знают, что лают дворняжки! Надо, чтоб все с ума сошли, чтоб этому статься! А покуда до этого
еще не дошло.
Заперся он в Веригине, книжек навез, сидит
да почитывает. Даже в хозяйство не взошел. Призвал старосту Власа, который
еще при бабушке верой и правдой служил, и повел с ним такого рода разговор...
— Ничего, платье как платье. Но подвенечное платье особенное.
Да и вообще мало ли что нужно. И белье, и
еще три-четыре платьица,
да и тебе не мешает о собственной обстановке подумать. Все жил холостой, а теперь семьей обзаводишься. Так и рассчитывать надо…
— Помилуй! — сказала она, —
да нам без него
еще лучше будет! Нашла об ком жалеть… об дураке!
— Не знаю, не умирала, — отделывалась Паша шуткой, —
да что вы, барышня, все про смерть
да про смерть! Вот ужо весна придет, встанем мы с вами, пойдем в лес по ягоды…
Еще так отдохнем, что лучше прежнего заживем!
Ездила она таким образом
да ездила — и добилась своего. Хотя ученье, по причине частых кочеваний, вышло несколько разношерстное, а все-таки года через два-три и Мишанка и Мисанка умели и по-французски и по-немецки несколько ходячих фраз без ошибки сказать,
да и из прочих наук начатки усвоили. Им
еще только по десятому году пошло, а хоть сейчас вези в Москву
да в гимназию отдавай.
Золотухиной, которая вообще в своих предприятиях была удачлива, посчастливилось и на этот раз. Когда она явилась в Отраду, супруги были одни и скучали. Впрочем, князь, услышав, что приехала «в гости» какая-то вдова Золотухина,
да притом
еще Марья Маревна, хотел было ощетиниться, но, по счастью, Селина Архиповна была в добром расположении духа и приказала просить.
— Это
еще что! каклеты в папильотках выдумали! — прибавляет полковник, — возьмут, в бумагу каклетку завернут,
да вместе с соусом и жарят. Мне, признаться, Сенька-повар вызывался сделать,
да я только рукой махнул. Думаю: что уж на старости лет новые моды заводить! А впрочем, коли угодно, завтра велю изготовить.