Неточные совпадения
Она стояла на высоком берегу реки Перлы, и
из большого каменного господского
дома, утопавшего
в зелени обширного парка, открывался единственный
в нашем захолустье красивый вид на поёмные луга и на дальние села.
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во время переездов на долгих
в Москву или
из одного имения
в другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется,
в целом
доме не было. Раза два-три
в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей
в лес по грибы или
в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Цель их пребывания на балконе двоякая. Во-первых, их распустили сегодня раньше обыкновенного, потому что завтра, 6 августа, главный престольный праздник
в нашей церкви и накануне будут служить
в доме особенно торжественную всенощную.
В шесть часов
из церкви, при колокольном звоне, понесут
в дом местные образа, и хотя до этой минуты еще далеко, но детские сердца нетерпеливы, и детям уже кажется, что около церкви происходит какое-то приготовительное движение.
Ровно
в шесть часов, по знаку
из дома, ударяет наш жалкий колокол; у церковной ограды появляется толпа народа; раздается трезвон, и вслед за ним
в дверях церкви показывается процессия с образами, предшествуемая священником
в облачении.
У шатров толпится народ.
В двух
из них разложены лакомства,
в третьем идет торг ситцами, платками, нитками, иголками и т. д. Мы направляемся прямо к шатру старого Аггея, который исстари посещает наш праздник и охотно нам уступает, зная, что
дома не очень-то нас балуют.
Господский
дом в «Уголке» почти совсем развалился, а средств поправить его не было. Крыша протекала; стены
в комнатах были испещрены следами водяных потоков; половицы колебались;
из окон и даже
из стен проникал ветер. Владелицы никогда прежде не заглядывали
в усадьбу; им и
в голову не приходило, что они будут вынуждены жить
в такой руине, как вдруг их постигла невзгода.
Через две-три минуты, однако ж, из-за угла
дома вынырнула человеческая фигура
в затрапезном сюртуке, остановилась, приложила руку к глазам и на окрик наш: «Анфиса Порфирьевна
дома?» — мгновенно скрылась.
— А ты, сударыня, что по сторонам смотришь… кушай! Заехала, так не накормивши не отпущу! Знаю я, как ты
дома из третьёводнишних остатков соусы выкраиваешь… слышала! Я хоть и
в углу сижу, а все знаю, что на свете делается! Вот я нагряну когда-нибудь к вам, посмотрю, как вы там живете… богатеи! Что? испугалась!
В будни и небазарные дни село словно замирало; люди скрывались по
домам, — только изредка проходил кто-нибудь мимо палисадника
в контору по делу, да на противоположном крае площади,
в какой-нибудь
из редких открытых лавок, можно было видеть сидельцев, играющих
в шашки.
Единственный лакей, которого мы брали
из Малиновца, был по горло занят и беспрерывно шмыгал, с посудой, ножами и проч.,
из кухни
в дом и обратно.
Дом был одноэтажный, с мезонином, один
из тех форменных
домов, которые сплошь и рядом встречались
в помещичьих усадьбах; разница заключалась только
в том, что помещичьи
дома были большею частью некрашеные, почернелые от старости и недостатка ремонта, а тут даже снаружи все глядело светло и чисто, точно сейчас ремонтированное.
Вот только Акуля с Родивоном —
из мужской прислуги он один
в доме и есть, а прочие всё девушки — всё что-то про себя мурлыкают.
— Мала птичка, да ноготок востер. У меня до француза
в Москве целая усадьба на Полянке была, и
дом каменный, и сад, и заведения всякие, ягоды, фрукты, все свое. Только птичьего молока не было. А воротился
из Юрьева, смотрю — одни закопченные стены стоят. Так, ни за нюх табаку спалили. Вот он, пакостник, что наделал!
Некоторые
из владельцев почему-нибудь оставались на зиму
в деревнях и отдавали свои
дома желающим, со всей обстановкой.
Целый день ей приходилось проводить
дома в полном одиночестве, слоняясь без дела
из угла
в угол и утешая себя разве тем, что воскресенье, собственно говоря, уже начало поста, так как
в церквах
в этот день кладут поклоны и читают «Господи, владыко живота».
Она решается не видеть и удаляется
в гостиную.
Из залы доносятся звуки кадрили на мотив «Шли наши ребята»; около матушки сменяются дамы одна за другой и поздравляют ее с успехами дочери. Попадаются и совсем незнакомые, которые тоже говорят о сестрице. Чтоб не слышать пересудов и не сделать какой-нибудь истории, матушка вынуждена беспрерывно переходить с места на место. Хозяйка
дома даже сочла нужным извиниться перед нею.
По воскресеньям он аккуратно ходил к обедне. С первым ударом благовеста выйдет
из дома и взбирается
в одиночку по пригорку, но идет не по дороге, а сбоку по траве, чтобы не запылить сапог. Придет
в церковь, станет сначала перед царскими дверьми, поклонится на все четыре стороны и затем приютится на левом клиросе. Там положит руку на перила, чтобы все видели рукав его сюртука, и
в этом положении неподвижно стоит до конца службы.
В то время ходили слухи о секте «бегунов», которая переходила
из деревни
в деревню, взыскуя вышнего градаи скрываясь от преследования властей
в овинах и подпольях крестьянских
домов.
Возвратившись
из второго побега, Сатир опять внес
в церковь хороший вклад, но прожил
дома еще менее прежнего и снова исчез. После этого об нем подали
в земский суд явку и затем перестали думать.
Сидит он, скорчившись, на верстаке, а
в голове у него словно молоты стучат. Опохмелиться бы надобно, да не на что. Вспоминает Сережка, что давеча у хозяина
в комнате (через сени) на киоте он медную гривну видел, встает с верстака и, благо хозяина
дома нет, исчезает
из мастерской. Но главный подмастерье пристально следит за ним, и
в то мгновенье, как он притворяет дверь
в хозяйскую комнату, вцепляется ему
в волоса.
Из газет (их и всего-то на целую Россию было три) получались только «Московские ведомости», да и те не более как
в трех или четырех
домах.
Благо еще, что ко взысканию не подают, а только документы
из года
в год переписывают. Но что, ежели вдруг взбеленятся да потребуют: плати! А по нынешним временам только этого и жди. Никто и не вспомнит, что ежели он и занимал деньги, так за это двери его
дома были для званого и незваного настежь открыты. И сам он жил, и другим давал жить… Все позабудется; и пиры, и банкеты, и оркестр, и певчие; одно не позабудется — жестокое слово: «Плати!»
По вечерам
из застольной доносятся звуки сечек, ударяемых о корыта; это рубят капусту; верхние листы отделяют для людских серых щей; плотные кочни откладывают на белые щи для господ; кочерыжки приносят
в дом, и барышни охотно их кушают.
Но для Филаниды Протасьевны пора отдыха еще не наступила. Она больше, чем летом, захлопоталась, потому что теперь-то, пожалуй, настоящая «припасуха» и пошла
в развал. Бегает она, как молоденькая,
из дома в застольную,
из застольной
в погреб. Везде посмотрит, везде спросит; боится, чтобы даже крошка малая зря не пропала.
Святая неделя проходит тихо. Наступило полное бездорожье, так что
в светлое воскресенье семья вынуждена выехать
из дома засветло и только с помощью всей барщины успевает попасть
в приходскую церковь к заутрене. А с бездорожьем и гости притихли; соседи заперлись по
домам и отдыхают; даже женихи приехали
из города, рискуя на каждом шагу окунуться
в зажоре.
Так и сделали.
Из полученных за пустошь денег Валентин Осипович отложил несколько сотен на поездку
в Москву, а остальные вручил Калерии Степановне, которая с этой минуты водворилась
в Веригине, как
дома. Обивали мебель, развешивали гардины, чистили старинное бабушкино серебро, прикупали посуду и
в то же время готовили для невесты скромное приданое.
Валентин понял. Ему вдруг сделалось гнусно жить
в этом
доме. Наскоро съездил он
в город, написал доверенность отцу и начал исподволь собираться. Затем он воспользовался первым днем, когда жена уехала
в город на танцевальный вечер, и исчез
из Веригина.
Слепушкина была одна
из самых бедных дворянок нашего захолустья. За ней числилось всего пятнадцать ревизских душ, всё дворовые, и не больше ста десятин земли. Жила она
в маленьком домике, комнат
в шесть, довольно ветхом; перед
домом был разбит крошечный палисадник, сзади разведен довольно большой огород, по бокам стояли службы, тоже ветхие,
в которых помещалось большинство дворовых.
— Было уже со мной это — неужто не помнишь? Строго-настрого запретила я
в ту пору, чтоб и не пахло
в доме вином. Только пришло мое время, я кричу: вина! — а мне не дают. Так я
из окна ночью выпрыгнула, убежала к Троице, да целый день там
в одной рубашке и чуделесила, покуда меня не связали да домой не привезли. Нет, видно, мне с тем и умереть. Того гляди, сбегу опять ночью да где-нибудь либо
в реке утоплюсь, либо
в канаве закоченею.
В одну
из ночей,
в самый пароксизм запоя, страшный, удручающий гвалт, наполнявший
дом, вдруг сменился гробовою тишиной. Внезапно наступившее молчание пробудило дремавшую около ее постели прислугу; но было уже поздно: «веселая барышня»
в луже крови лежала с перерезанным горлом.
Одна
из сестер Золотухиной, как я уже упомянул выше, была выдана замуж
в губернский город за приходского священника, и Марье Маревне пришло на мысль совершенно основательное предположение, что добрые родные, как люди зажиточные и притом бездетные, охотно согласятся взять к себе
в дом племянника и поместить его
в губернскую гимназию приходящим учеником.
В особенности волновался предстоящими веселыми перспективами брат Степан, который, несмотря на осеннее безвременье, без шапки,
в одной куртке, убегал
из дома по направлению к погребам и кладовым и тщательно следил за процессом припасания, как главным признаком предстоящего раздолья.
Около семи часов служили
в доме всенощную. Образная, соседние комнаты и коридоры наполнялись молящимися. Не только дворовые были налицо, но приходили и почетнейшие крестьяне
из села. Всенощную служили чинно с миропомазанием, а за нею следовал длинный молебен с водосвятием и чтением трех-четырех акафистов. Служба кончалась поздно, не раньше половины десятого, после чего наскоро пили чай и спешили
в постели.