Неточные совпадения
Последнее представлялось высшим жизненным идеалом, так
как все в доме
говорили о генералах, даже об отставных, не только с почтением, но и с боязнью.
— Я и то спрашивал: что, мол, кому и
как? Смеется, каналья: «Все,
говорит, вам, Степан Васильич! Ни братцам, ни сестрицам ничего — все вам!»
— Мне этот секрет Венька-портной открыл. «Сделайте,
говорит: вот увидите, что маменька совсем другие к вам будут!» А что, ежели она вдруг… «Степа, — скажет, — поди ко мне, сын мой любезный! вот тебе Бубново с деревнями…» Да деньжищ малую толику отсыплет: катайся, каналья,
как сыр в масле!
Иногда, не дождавшись разрешения от бремени, виновную (
как тогда
говорили: «с кузовом») выдавали за крестьянина дальней деревни, непременно за бедного, и притом вдовца с большим семейством.
Так что ежели, например, староста докладывал, что хорошо бы с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый, то матушка ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там что будет, а коли, чего доброго, с понедельника рожь сыпаться начнет, так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об нем
говорили: «Кто его знает, ни то он есть, ни то его нет — а ну,
как есть?!» Да о домовом достоверно знали, что он живет на чердаке.
—
Как? кусочек, кажется, остался? Еще ты
говорил: старому барину на котлетки будет.
— Так вот вы
как, Кирилл Филатыч! винцо покушиваете? —
говорит она, держась, впрочем, в некотором отдалении от обвиняемого.
«Успокойтесь, сударыня,
говорит, я такое решение написал, что сенат беспременно его отменит!» Так вот
какие люди бывают!
Говорят: посмотрите,
как дети беспечно и весело резвятся, — и отсюда делают посылку к их счастию. Но ведь резвость, в сущности, только свидетельствует о потребности движения, свойственной молодому ненадломленному организму. Это явление чисто физического порядка, которое не имеет ни малейшего влияния на будущие судьбы ребенка и которое, следовательно, можно совершенно свободно исключить из счета элементов, совокупность которых делает завидным детский удел.
— Я с «ним» покуда разговаривать буду, —
говорит Митя, — а ты тем временем постереги входы и выходы, и
как только я дам знак — сейчас хлоп!
Кормили тетенек более чем скупо. Утром посылали наверх по чашке холодного чаю без сахара, с тоненьким ломтиком белого хлеба; за обедом им первым подавали кушанье, предоставляя правовыбирать самые худые куски. Помню,
как робко они входили в столовую за четверть часа до обеда, чтобы не заставить ждать себя, и становились к окну. Когда появлялась матушка, они приближались к ней, но она почти всегда с беспощадною жестокостью отвечала им,
говоря...
— Ах-ах-ах! да, никак, ты на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, — и не думай уезжать — не пущу! ведь я, мой друг, ежели и сказала что, так спроста!.. Так вот… Проста я, куда
как проста нынче стала! Иногда чего и на уме нет, а я все
говорю, все
говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы идти — без хлеба-соли не отпущу, и не думай! А ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
Соседи не то иронически, не то с завистью
говорили: «Вот так молодец!
какую штуку удрал!» Но никто пальцем об палец не ударил, чтоб помочь крестьянам, ссылаясь на то, что подобные операции законом не воспрещались.
—
Какие, братик-сударик, у нищего деньги! — не
говорил, а словно хныкал он, — сам еле-еле душу спасаю, да сына вот в полку содержу.
— То-то; я дурного не посоветую. Вот в Поздеевой пустоши клочок-то, об котором намеднись я
говорил, — в старину он наш был, а теперь им графские крестьяне уж десять лет владеют. А земля там хорошая, трава во
какая растет!
— Вот и день сошел! да еще
как сошел-то — и не заметили! Тихо, мирно! —
говаривала бабушка, отпуская внучку спать. — Молись, Сашенька, проси милости, чтобы и завтрашний день был такой же!
— Вот, —
говорила она, —
как Бог-то премудро устроил.
Произнося свои угрозы, матушка была, однако ж, в недоумении. Племянник ли Федос или беглый солдат — в сущности, ей было все равно; но если он вправду племянник, то
как же не принять его? Прогонишь его — он, пожалуй, в канаве замерзнет; в земский суд отправить его — назад оттуда пришлют… А дело между тем разгласится, соседи будут
говорить: вот Анна Павловна какова, мужнину племяннику в угле отказала.
— Так и есть! Так я и знала, что он бунтовщик! — сказала она и, призвав Федоса, прикрикнула на него: — Ты что давеча Аришке про каторгу
говорил? Хочешь, я тебя,
как бунтовщика, в земский суд представлю!
Приехали мы в Гришково, когда уж солнце закатывалось, и остановились у старого Кузьмы, о котором я еще прежде от матушки слыхивал,
как об умном и честном старике. Собственно
говоря, он не держал постоялого двора, а была у него изба чуть-чуть просторнее обыкновенной крестьянской, да особо от нее, через сенцы, была пристроена стряпущая. Вообще помещение было не особенно приютное, но помещики нашего околотка, проезжая в Москву, всегда останавливались у Кузьмы и любили его.
— Погоди еще
говорить! рано пташечка запела,
как бы кошечка не съела.
—
Говорила, что опоздаем! — пеняла матушка кучеру, но тут же прибавила: — Ну, да к вечерне не беда если и не попадем. Поди, и монахи-то на валу гуляют, только разве кто по усердию… Напьемся на постоялом чайку, почистимся — к шести часам
как раз к всенощной поспеем!
— Рыба
как рыба! Ты
говори дело.
— Теперь мать только распоясывайся! — весело
говорил брат Степан, — теперь, брат, о полотках позабудь — баста! Вот они, пути провидения! Приехал дорогой гость, а у нас полотки в опалу попали. Огурцы промозглые, солонина с душком — все полетит в застольную! Не миновать, милый друг, и на Волгу за рыбой посылать, а рыбка-то кусается! Дед — он пожрать любит — это я знаю! И сам хорошо ест, и другие чтоб хорошо ели — вот у него
как!
— Это насчет завещанья, что ли? —
говорит она, — уж и не знаю… Призывали они Клюквина в тот вечер,
как у них с Григорьем Павлычем перепалка была, и шептались с ним в кабинете…
— Тебе «кажется», а она, стало быть, достоверно знает, что
говорит. Родителей следует почитать. Чти отца своего и матерь, сказано в заповеди. Ной-то выпивши нагой лежал, и все-таки,
как Хам над ним посмеялся, так Бог проклял его. И пошел от него хамов род. Которые люди от Сима и Иафета пошли, те в почете, а которые от Хама, те в пренебрежении. Вот ты и мотай себе на ус. Ну, а вы
как учитесь? — обращается он к нам.
— Не правда ли,
как вчера у Соловкиных было приятно! —
говорит матушка, — и
какая эта Прасковья Михайловна милая!
Как умеет занять гостей, оживить!
— Но отчего же вы не обратились ко мне? я бы давно с величайшей готовностью… Помилуйте! я сам сколько раз слышал,
как князь [Подразумевается князь Дмитрий Владимирович Голицын, тогдашний московский главнокомандующий.]
говорил: всякий дворянин может войти в мой дом,
как в свой собственный…
Говорили, что он соперничал в этом отношении с митрополитом Филаретом, что последний завидовал ему и даже принуждал постричься, так
как он был вдов.
Целый день ей приходилось проводить дома в полном одиночестве, слоняясь без дела из угла в угол и утешая себя разве тем, что воскресенье, собственно
говоря, уже начало поста, так
как в церквах в этот день кладут поклоны и читают «Господи, владыко живота».
В чистый понедельник великий пост сразу вступал в свои права. На всех перекрестках раздавался звон колоколов, которые как-то особенно уныло перекликались между собой; улицы к часу ночи почти мгновенно затихали, даже разносчики появлялись редко, да и то особенные, свойственные посту; в домах слышался запах конопляного масла. Словом сказать, все
как бы
говорило: нечего заживаться в Москве! все, что она могла дать, уже взято!
— Очень человек обстоятельный. По провиантской части в Москве начальником служит. Уж и теперь вроде
как генерал, а к Святой,
говорят, беспременно настоящим генералом будет!
— Нет уж!
какой у меня капитал! — смиренно
говорит она, —
какой и был, весь на покупку имений извела!
— А
какие там проповеди протопоп
говорит! Ах,
какие это проповеди!
— Да, дома. Надену халат и сижу. Трубку покурю, на гитаре поиграю. А скучно сделается, в трактир пойду. Встречу приятелей,
поговорим, закусим, машину послушаем… И не увидим,
как вечер пройдет.
—
Говори! не мне замуж выходить, а тебе…
Как ты его находишь? хорош? худ?
Встречала она, конечно, на вечерах молодых людей, которые
говорили ей любезности, но все это было только мимоходом и ничего «настоящего» не обещало впереди; тогда
как Стриженый был настоящий, заправский жених…
— И точно,
как будто мне нездоровится, —
говорит она, — не следовало бы и выходить… Прошу извинить, если что ненароком сказалось.
— Ах, не
говорите! девушки ведь очень хитры. Может быть, они уж давно друг друга заметили; в театре, в собрании встречались, танцевали, разговаривали друг с другом, а вам и невдомек. Мы, матери, на этот счет просты. Заглядываем бог знает в
какую даль, а что у нас под носом делается, не видим. Оттого иногда…
— Городничие-то и все такие бывают, —
говорила тетенька, — сначала оно точно
как будто неловко кажется, а поживешь — и слюбится!
Собственно
говоря, Аннушка была не наша, а принадлежала одной из тетенек-сестриц. Но так
как последние большую часть года жили в Малиновце и она всегда их сопровождала, то в нашей семье все смотрели на нее
как на «свою».
«Христос-то батюшка, —
говорит, — что сказал? ежели тебя в ланиту ударят, — подставь другую!» Не вытерпел я, вошел да
как гаркну: вот я тебя разом, шельмец, по обеим ланитам вздую, чтоб ты уже и не подставлял!..
— Беда,
как этот дух в дворне заведется, —
говаривала матушка, — ходят, тихони, на цыпочках, ровно святые!
Мотай себе господин на ус, что он, собственно
говоря, не выпорол Аришку, а способствовал ей получить небесный венец… «Вот ведь
как они, тихони-то эти, благородность понимают!»
— Вот
как святые-то приказания царские исполняли! —
говорила она, — на костры шли, супротивного слова не молвили, только имя Господне славили! А мы что? Легонько нашу сестру господин пошпыняет, а мы уж кричим: немилостивый у нас господин, кровь рабскую пьет!
— Дура ты, дура! — возражала она, — ведь ежели бы по-твоему,
как ты завсегда
говоришь, повиноваться, так святой-то человек должен бы был без разговоров чурбану поклониться — только и всего. А он, вишь ты, что! лучше,
говорит, на куски меня изрежь, а я твоему богу не слуга!
— А мы
как живем! Нас господа и щами, и толокном, и молоком — всем доволят, а мы ропщем,
говорим: немилостивые у нас господа! с голоду морят!
Как ни горько было это сознание, но здравый смысл
говорил, что надо во что бы ни стало покончить с обступившей со всех сторон безалаберщиной. И надо отдать справедливость матушке: она решилась последовать советам здравого смысла. Призвала Павла и сказала...
Собственно
говоря, тут и победы не было, а просто надоело барыне возиться с бестолковой рабой, которая упала ей
как снег на голову.
— А до тех пор отдам себя на волю Божию, —
говорила она Акулине, — пусть батюшка Царь Небесный
как рассудит, так со мной и поступает! Захочет — защитит меня, не захочет — отдаст на потеху сквернавцу!