Неточные совпадения
Помню только больших кряковных уток, которыми от времени
до времени, чуть
не задаром, оделял всю округу единственный в этой местности ружейный охотник, экономический крестьянин Лука.
Что касается
до усадьбы, в которой я родился и почти безвыездно прожил
до десятилетнего возраста (называлась она «Малиновец»), то она,
не отличаясь ни красотой, ни удобствами, уже представляла некоторые претензии на то и другое.
Тем
не менее, когда в ней больше уж
не нуждались, то и этот ничтожный расход
не проходил ей даром. Так, по крайней мере, практиковалось в нашем доме. Обыкновенно ее называли «подлянкой и прорвой»,
до следующих родов, когда она вновь превращалась в «голубушку Ульяну Ивановну».
И добрая женщина
не только
не попомнила зла, но когда, по приезде в Москву, был призван ученый акушер и явился «с щипцами, ножами и долотами», то Ульяна Ивановна просто
не допустила его
до роженицы и с помощью мыльца в девятый раз вызволила свою пациентку и поставила на ноги.
Нянек я помню очень смутно. Они менялись почти беспрерывно, потому что матушка была вообще гневлива и, сверх того, держалась своеобразной системы, в силу которой крепостные,
не изнывавшие с утра
до ночи на работе, считались дармоедами.
Я помню, однажды отец получил от предводителя письмо с приглашением на выборы, и на конверте было написано: «его превосходительству» (отец в молодости служил в Петербурге и дослужился
до коллежского советника, но многие из его бывших товарищей пошли далеко и занимали видные места). Догадкам и удивлению конца
не было. Отец с неделю носил конверт в кармане и всем показывал.
Ни единой струи свежего воздуха
не доходило
до нас, потому что форточек в доме
не водилось, и комнатная атмосфера освежалась только при помощи топки печей.
Катанье в санях
не было в обычае, и только по воскресеньям нас вывозили в закрытом возке к обедне в церковь, отстоявшую от дома саженях в пятидесяти, но и тут закутывали
до того, что трудно было дышать.
К чаю полагался крохотный ломоть домашнего белого хлеба; затем завтрака
не было, так что с осьми часов
до двух (время обеда) дети буквально оставались без пищи.
Ни в характерах, ни в воспитании, ни в привычках супругов
не было ничего общего, и так как матушка была из Москвы привезена в деревню, в совершенно чуждую ей семью, то в первое время после женитьбы положение ее было
до крайности беспомощное и приниженное.
Прогневается на какого-нибудь «
не так ступившего» верзилу, да и поставит его возле себя на колени, а
не то так прикажет
до конца обеда земные поклоны отбивать.
— Марья Андреевна! онвас кобылой назвал! — слышалось во время классов, и, разумеется, донос
не оставался без последствий для «виноватого». Марья Андреевна, с истинно адскою хищностью, впивалась в егоуши и острыми ногтями
до крови ковыряла ушную мочку, приговаривая...
В нашем доме их тоже было
не меньше тридцати штук. Все они занимались разного рода шитьем и плетеньем, покуда светло, а с наступлением сумерек их загоняли в небольшую девичью, где они пряли, при свете сального огарка, часов
до одиннадцати ночи. Тут же они обедали, ужинали и спали на полу, вповалку, на войлоках.
Были, впрочем, и либеральные помещики. Эти
не выслеживали девичьих беременностей, но замуж выходить все-таки
не позволяли, так что, сколько бы ни было у «девки» детей, ее продолжали считать «девкою»
до смерти, а дети ее отдавались в дальние деревни, в детикрестьянам. И все это хитросплетение допускалось ради лишней тальки пряжи, ради лишнего вершка кружева.
Что касается
до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия
не имел, даже ружья, кажется, в целом доме
не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Поп порывался затворить царские врата, а отец
не допускал его, так что дело доходило между ними
до борьбы.
Самые монеты, назначавшиеся в вознаграждение причту, выбирались
до того слепые, что даже «пятнышек»
не было видно.
Рабочий день начался, но работа покуда идет вяло.
До тех пор, пока
не заслышится грозный барынин голос, у некоторых девушек слипаются глаза, другие ведут праздные разговоры. И иглы и коклюшки двигаются медленно.
Покуда в девичьей происходят эти сцены, Василий Порфирыч Затрапезный заперся в кабинете и возится с просвирами. Он совершает проскомидию, как настоящий иерей: шепчет положенные молитвы, воздевает руки, кладет земные поклоны. Но это
не мешает ему от времени
до времени посматривать в окна,
не прошел ли кто по двору и чего-нибудь
не пронес ли. В особенности зорко следит его глаз за воротами, которые ведут в плодовитый сад. Теперь время ягодное, как раз кто-нибудь проползет.
Наконец все нужные дела прикончены. Анна Павловна припоминает, что она еще что-то хотела сделать, да
не сделала, и наконец догадывается, что
до сих пор сидит нечесаная. Но в эту минуту за дверьми раздается голос садовника...
— Я казенный человек —
не смеете вы меня бить… Я сам, коли захочу,
до начальства дойду…
Не смеете вы! и без вас есть кому меня бить!
— Вот теперь вы правильно рассуждаете, — одобряет детей Марья Андреевна, — я и маменьке про ваши добрые чувства расскажу. Ваша маменька — мученица. Папенька у вас старый, ничего
не делает, а она с утра
до вечера об вас думает, чтоб вам лучше было, чтоб будущее ваше было обеспечено. И, может быть, скоро Бог увенчает ее старания новым успехом. Я слышала, что продается Никитское, и маменька уже начала по этому поводу переговоры.
Так проходит летний день в господской усадьбе. Зимой, под влиянием внешних условий, картина видоизменяется, но, в сущности, крепостная страда
не облегчается, а, напротив, даже усиливается. Краски сгущаются, мрак и духота доходят
до крайних пределов.
Что же касается
до меня лично, то я,
не будучи «постылым»,
не состоял и в числе любимчиков, а был, как говорится, ни в тех, ни в сех.
Руководясь этим соображением, она решилась
до времени ничего окончательного
не предпринимать, а ограничиться, в ожидании приезда старшей сестры, приглашением рябовского священника. А там что будет.
Отец Василий был доволен своим приходом: он получал с него
до пятисот рублей в год и, кроме того, обработывал свою часть церковной земли. На эти средства в то время можно было прожить хорошо, тем больше, что у него было всего двое детей-сыновей, из которых старший уже кончал курс в семинарии. Но были в уезде и лучшие приходы, и он
не без зависти указывал мне на них.
Ни хрестоматии, ни даже басен Крылова
не существовало, так что я, в буквальном смысле слова, почти
до самого поступления в казенное заведение
не знал ни одного русского стиха, кроме тех немногих обрывков, без начала и конца, которые были помещены в учебнике риторики, в качестве примеров фигур и тропов…
И вера его будет жить
до тех пор, пока в глазах
не иссякнет источник слез и
не замрет в груди последний вздох.
При помощи этих новых правил, сфера «воспитания» постепенно расширится, доведет
до надлежащей мягкости восковое детское сердце и в то же время
не дозволит червю сомнения заползти в тайники детской души.
Сомнения! — разве совместима речь о сомнениях с мыслью о вечно ликующих детях? Сомнения — ведь это отрава человеческого существования. Благодаря им человек впервые получает понятие о несправедливостях и тяготах жизни; с их вторжением он начинает сравнивать, анализировать
не только свои собственные действия, но и поступки других. И горе, глубокое, неизбывное горе западает в его душу; за горем следует ропот, а отсюда только один шаг
до озлобления…
О нет! ничего подобного, конечно,
не допустят разумные педагоги. Они сохранят детскую душу во всем ее неведении, во всей непочатости и оградят ее от злых вторжений. Мало того: они употребят все усилия, чтобы продлить детский возраст
до крайних пределов,
до той минуты, когда сама собой вторгнется всеразрушающая сила жизни и скажет: отныне начинается пора зрелости, пора искупления непочатости и неведения!
Наконец карета у крыльца. Тетеньки вылезают из нее и кланяются отцу, касаясь рукой
до земли, а отец в это время крестит их; потом они ловят его руку, а он ловит их руки, так что никакого целования из этого взаимного ловления
не выходит, а происходит клеванье носами, которое кажется нам, детям, очень смешным. Потом тетеньки целуют всех нас и торопливо суют нам в руки по прянику.
Чаю в этот день
до обедни
не пьют даже дети, и так как все приказания отданы еще накануне, то делать решительно нечего.
Пристяжные завиваются, дышловые грызутся и гогочут, едва сдерживаемые сильною рукою кучера Алемпия; матушка трусит и крестится, но
не может отказать себе в удовольствии проехаться в этот день на стоялых жеребцах, которые в один миг домчат ее
до церкви.
Вечером матушка сидит, запершись в своей комнате. С села доносится
до нее густой гул, и она боится выйти, зная, что
не в силах будет поручиться за себя. Отпущенные на праздник девушки постепенно возвращаются домой… веселые. Но их сейчас же убирают по чуланам и укладывают спать. Матушка чутьем угадывает эту процедуру, и ой-ой как колотится у нее в груди всевластное помещичье сердце!
Брат и сестры жили дружно; последние даже благоговели перед младшим братом и здоровались с ним
не иначе, как кланяясь
до земли и целуя его руку.
Что касается
до Марьи Порфирьевны, то она была миловиднее сестры, и, кажется, молодость ее прошла
не столь безмятежно, как сестрина.
Затем она обратила внимание на месячину. Сразу уничтожить ее она
не решалась, так как обычай этот существовал повсеместно, но сделала в ней очень значительные сокращения. Самое главное сокращение заключалось в том, что некоторые дворовые семьи держали на барском корму по две и по три коровы и по нескольку овец, и она сразу сократила число первых
до одной, а число последних
до пары, а лишних, без дальних разговоров, взяла на господский скотный двор.
Эти поездки могли бы, в хозяйственном смысле, считаться полезными, потому что хоть в это время можно было бы управиться с работами, но своеобычные старухи и заочно
не угомонялись, беспрерывно требуя присылки подвод с провизией, так что,
не будучи в собственном смысле слова жестокими, они
до такой степени в короткое время изнурили крестьян, что последние считались самыми бедными в целом уезде.
С утра
до вечера они сидели одни в своем заключении. У Ольги Порфирьевны хоть занятие было. Она умела вышивать шелками и делала из разноцветной фольги нечто вроде окладов к образам. Но Марья Порфирьевна ничего
не умела и занималась только тем, что бегала взад и вперед по длинной комнате, производя искусственный ветер и намеренно мешая сестре работать.
Кормили тетенек более чем скупо. Утром посылали наверх по чашке холодного чаю без сахара, с тоненьким ломтиком белого хлеба; за обедом им первым подавали кушанье, предоставляя правовыбирать самые худые куски. Помню, как робко они входили в столовую за четверть часа
до обеда, чтобы
не заставить ждать себя, и становились к окну. Когда появлялась матушка, они приближались к ней, но она почти всегда с беспощадною жестокостью отвечала им, говоря...
Присутствие матушки приводило их в оцепенение, и что бы ни говорилось за столом, какие бы ни происходили бурные сцены, они ни одним движением
не выказывали, что принимают в происходящем какое-нибудь участие. Молча садились они за обед, молча подходили после обеда к отцу и к матушке и отправлялись наверх, чтоб
не сходить оттуда
до завтрашнего обеда.
Я
не помню, впрочем, чтоб
до покупки Заболотья мы когда-нибудь езжали к ней, да и
не помню, чтобы и она у нас бывала, так что я совсем ее
не знал.
Действительность, представившаяся моим глазам, была поистине ужасна. Я с детства привык к грубым формам помещичьего произвола, который выражался в нашем доме в форме сквернословия, пощечин, зуботычин и т. д., привык
до того, что они почти
не трогали меня. Но
до истязания у нас
не доходило. Тут же я увидал картину такого возмутительного свойства, что на минуту остановился как вкопанный,
не веря глазам своим.
Я сам стоял в нерешимости перед смутным ожиданием ответственности за непрошеное вмешательство, —
до такой степени крепостная дисциплина смиряла даже в детях человеческие порывы. Однако ж сердце мое
не выдержало; я тихонько подкрался к столбу и протянул руки, чтобы развязать веревки.
— Признаться сказать, я и забыла про Наташку, — сказала она. —
Не следовало бы девчонку баловать, ну да уж, для дорогих гостей, так и быть — пускай за племянничка Бога молит. Ах, трудно мне с ними, сестрица, справляться! Народ все сорванец — долго ли
до греха!
Между тем
до Заболотья оставалось еще
не меньше двенадцати верст.
Несмотря на зазорную репутацию, предшествовавшую молодому соседу, и дедушка и бабушка приняли его радушно. Они чутьем догадались, что он приехал свататься, но, вероятно, надеялись, что Фиска-змея
не даст себя в обиду, и
не особенно тревожились доходившими
до них слухами о свирепом нраве жениха. Дедушка даже счел приличным предупредить молодого человека.
Года четыре,
до самой смерти отца, водил Николай Абрамыч жену за полком; и как ни злонравна была сама по себе Анфиса Порфирьевна, но тут она впервые узнала,
до чего может доходить настоящая человеческая свирепость. Муж ее оказался
не истязателем, а палачом в полном смысле этого слова. С утра пьяный и разъяренный, он способен был убить, засечь, зарыть ее живою в могилу.
— Восемьдесят душ — это восемьдесят хребтов-с! — говаривал он, — ежели их умеючи нагайкой пошевелить, так тут только огребай! А он, видите ли,
не может родному детищу уделить! Знаю я, знаю, куда мои кровные денежки уплывают… Улита Савишна у старика постельничает, так вот ей… Ну, да мое времечко придет. Я из нее все
до последней копеечки выколочу!