Неточные совпадения
Владелец этой усадьбы (называлась она, как и следует, «Отрадой») был выродившийся и совсем расслабленный представитель старинного барского рода, который
по зимам жил в Москве, а на
лето приезжал в усадьбу, но с соседями
не якшался (таково уж исконное свойство пошехонского дворянства, что бедный дворянин от богатого никогда ничего
не видит, кроме пренебрежения и притеснения).
И хоть я узнал ее, уже будучи осьми
лет, когда родные мои были с ней в ссоре (думали, что услуг от нее
не потребуется), но она так тепло меня приласкала и так приветливо назвала умницей и погладила
по головке, что я невольно расчувствовался.
Впрочем, отпускали исключительно девочек, так как увольнение мальчика (будущего тяглеца) считалось убыточным; девка же, и
по достижении совершенных
лет, продавалась на вывод
не дороже пятидесяти рублей ассигнациями.
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия
не имел, даже ружья, кажется, в целом доме
не было. Раза два-три в
год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес
по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
С ним
не только обращались сурово, но даже
не торопились отдать в заведение (старшего брата отдали в московский университетский пансион
по двенадцатому
году), чтоб
не платить лишних денег за его воспитание.
— Покуда еще намерения такого
не имею. Я еще и сам, слава Богу… Разве
лет через десять что будет. Да старший-то сын у меня и пристрастия к духовному званию
не имеет, хочет
по гражданской части идти. Урок, вишь, у какого-то начальника нашел, так тот его обнадеживает.
— Может, другой кто белены объелся, — спокойно ответила матушка Ольге Порфирьевне, — только я знаю, что я здесь хозяйка, а
не нахлебница. У вас есть «Уголок», в котором вы и можете хозяйничать. Я у вас
не гащивала и куска вашего
не едала, а вы,
по моей милости, здесь круглый
год сыты. Поэтому ежели желаете и впредь жить у брата, то живите смирно. А ваших слов, Марья Порфирьевна, я
не забуду…
Она самолично простаивала целые дни при молотьбе и веянии и заставляла при себе мерять вывеянное зерно и при себе же мерою ссыпать в амбары. Кроме того, завела книгу, в которую записывала приход и расход, и раза два в
год проверяла наличность. Она уже
не говорила, что у нее сусеки наполнены верхом, а прямо заявляла, что умолот дал столько-то четвертей, из которых,
по ее соображениям, столько-то должно поступить в продажу.
Года четыре, до самой смерти отца, водил Николай Абрамыч жену за полком; и как ни злонравна была сама
по себе Анфиса Порфирьевна, но тут она впервые узнала, до чего может доходить настоящая человеческая свирепость. Муж ее оказался
не истязателем, а палачом в полном смысле этого слова. С утра пьяный и разъяренный, он способен был убить, засечь, зарыть ее живою в могилу.
Но этого мало: даже собственные крестьяне некоторое время
не допускали ее лично до распоряжений
по торговой площади. До перехода в ее владение они точно так же, как и крестьяне других частей, ежегодно посылали выборных, которые сообща и установляли на весь
год площадный обиход. Сохранения этого порядка они домогались и теперь, так что матушке немалых усилий стоило, чтобы одержать победу над крестьянской вольницей и осуществить свое помещичье право.
Заболотье славилось своими торгами, и каждую неделю
по вторникам в нем собирался базар. Зимой базары бывали очень людные, но
летом очень часто случалось, что съезжались лишь несколько телег. В старину торговые пункты устанавливались как-то своеобразно, и я теперь даже
не могу объяснить, почему, например, Заболотье, стоявшее в стороне от большой дороги и притом в лощине, сделалось значительным торговым местечком.
Старого бурмистра матушка очень любила:
по мнению ее, это был единственный в Заболотье человек, на совесть которого можно было вполне положиться. Называла она его
не иначе как «Герасимушкой», никогда
не заставляла стоять перед собой и пила вместе с ним чай. Действительно, это был честный и бравый старик. В то время ему было уже за шестьдесят
лет, и матушка
не шутя боялась, что вот-вот он умрет.
Лет через десять деятельного городничества, когда он задумал жениться на Раечке, у него был уже очень хороший капитал, хотя
по службе он
не слыл притязательным.
Гнездо окончательно устроилось, сад разросся и был преисполнен всякою сластью, коровы давали молока
не в пример прочим, даже четыре овцы, которых бабушка завела в угоду внучке, ягнились два раза в
год и приносили
не по одному, а
по два ягненка зараз.
Является Настасья, дедушкина «краля», краснощекая и кpутобедрая девица
лет двадцати двух. Она еще
не успела порядком одеться, и темно-русые волосы рассыпались у нее
по плечам.
Два раза (об этом дальше) матушке удалось убедить его съездить к нам на
лето в деревню; но, проживши в Малиновце
не больше двух месяцев, он уже начинал скучать и отпрашиваться в Москву, хотя в это время
года одиночество его усугублялось тем, что все родные разъезжались
по деревням, и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник
по жене (единственный генерал в нашей семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными делами и один из всех окружающих знал в точности, сколько хранится у него капитала в ломбарде.
Этим исчерпываются мои воспоминания о дедушке. Воспоминания однообразные и малосодержательные, как и сама его жизнь. Но эта малосодержательность, по-видимому, служила ему на пользу, а
не во вред. Вместе с исправным физическим питанием и умственной и нравственной невозмутимостью, она способствовала долголетию: дедушка умер, когда ему уже исполнилось девяносто
лет. Завещания он, конечно,
не сделал, так что дядя Григорий Павлыч беспрепятственно овладел его сокровищем.
На нее матушка особенно надеялась, хотя она более вращалась в купеческой среде и,
по преклонности
лет, уж
не обладала надлежащим проворством.
Летами ее никто
не интересовался, так как она, по-видимому, уже смолоду смотрела старухой; известно было, однако ж, что она была ровесницей тетеньке Марье Порфирьевне и вместе с нею росла в Малиновце.
Года через два после этого Павла вызвали в Малиновец для домашних работ. Очевидно, он
не предвидел этой случайности, и она настолько его поразила, что хотя он и
не ослушался барского приказа, но явился один, без жены. Жаль ему было молодую жену с вольной воли навсегда заточить в крепостной ад; думалось: подержат господа месяц-другой, и опять
по оброку отпустят.
По профессии он был цирульник.
Года два назад,
по выходе из ученья, его отпустили
по оброку; но так как он, в течение всего времени,
не заплатил ни копейки, то его вызвали в деревню. И вот однажды утром матушке доложили, что в девичьей дожидается Иван-цирульник.
Во всяком случае, ежели смолоду, и когда притом браки между дворовыми разрешались довольно свободно, он ни разу
не выказал желания жениться, то тем менее можно было предположить в нем подобное намерение в таком возрасте, когда он уже считал,
по малой мере, пятьдесят
лет. Но чего никто
не ждал, то именно и случилось.
Ермолай был такой же бессознательно развращенный человек, как и большинство дворовых мужчин; стало быть, другого и ждать от него было нельзя. В Малиновце он появлялся редко, когда его работа требовалась
по дому, а большую часть
года ходил
по оброку в Москве. Скука деревенской жизни была до того невыносима для московского лодыря, что потребность развлечения возникала сама собой. И он отыскивал эти развлечения, где мог,
не справляясь, какие последствия может привести за собой удовлетворение его прихоти.
Год проходит благополучно. На другой
год наступает срок платить оброк — о Сережке ни слуху ни духу. Толкнулся Стрелков к последнему хозяину, у которого он жил, но там сказали, что Сережка несколько недель тому назад ушел к Троице Богу молиться и с тех пор
не возвращался. Искал, искал его Стрелков
по Москве, на извозчиков разорился, но так и
не нашел.
Днем он бродил
по окраинам города,
не рискуя проникать в центральные части; с наступлением ночи уходил за заставу и
летом ночевал в канаве, а зимой зарывался в сенной стог.
Благо еще, что ко взысканию
не подают, а только документы из
года в
год переписывают. Но что, ежели вдруг взбеленятся да потребуют: плати! А
по нынешним временам только этого и жди. Никто и
не вспомнит, что ежели он и занимал деньги, так за это двери его дома были для званого и незваного настежь открыты. И сам он жил, и другим давал жить… Все позабудется; и пиры, и банкеты, и оркестр, и певчие; одно
не позабудется — жестокое слово: «Плати!»
Словом сказать, постепенно подкрадывается
лето, а вместе с ним и бесконечный ряд дней, в течение которых Арсению Потапычу,
по примеру прошлого
года, придется разрешать мучительную загадку, свершит он или
не свершит, сведет ли концы с концами или
не сведет.
Расставшись с Мишанкой и послав Мисанке заочно благословение, Золотухина оставила княжеский дом и вновь появилась в Словущенском. Но уже
не ездила кормиться
по соседям, а солидно прожила
лет шесть своим домком и при своем капитале. Умирая, она была утешена, что оба сына ее пристроены. Мишанка имел кафедру в Московском университете, а Мисанка, в чине губернского секретаря, пользовался благоволением начальства и репутацией примерного столоначальника.
По крайней мере, мне помнится, что когда я, будучи десяти
лет, поступил в московский дворянский институт, где всякое срамное слово уже произносилось с надлежащим смаком, то ровно ничего
не понимал, хотя самые слова мне были давно известны.
Новый
год весь уезд встречал у предводителя Струнникова, который давал
по этому случаю бал. Вереница экипажей съезжалась 31-го декабря со всех сторон в Словущенское, причем помещики покрупнее останавливались в предводительском доме, а бедные — на селе у мелкопоместных знакомых. Впрочем, о предводительском бале я уже говорил в своем месте и более распространяться об этом предмете
не считаю нужным.