Неточные совпадения
Думалось, что
хотя «час» еще и
не наступил, но непременно наступит, и тогда разверзнется таинственная прорва, в которую придется валить, валить и валить.
Тем
не менее,
хотя мы и голодали, но у нас оставалось утешение: при отце мы могли роптать, тогда как при матушке малейшее слово неудовольствия сопровождалось немедленным и жестоким возмездием.
— А
хочешь, я тебя, балбес, в Суздаль-монастырь сошлю? да, возьму и сошлю! И никто меня за это
не осудит, потому что я мать: что
хочу, то над детьми и делаю! Сиди там да и жди, пока мать с отцом умрут, да имение свое тебе, шельмецу, предоставят.
В этом пункте матушка вынуждена была уступить отцу,
хотя Порфирий и
не был из числа любимчиков.
— Намеднись Петр Дормидонтов из города приезжал. Заперлись, завещанье писали. Я было у двери подслушать
хотел, да только и успел услышать: «а егоза неповиновение…» В это время слышу: потихоньку кресло отодвигают — я как дам стрекача, только пятки засверкали! Да что ж, впрочем, подслушивай
не подслушивай, а его — это непременно означает меня! Ушлет она меня к тотемским чудотворцам, как пить даст!
Комната еще
не выметена, горничная взбивает пуховики, в воздухе летают перья, пух; мухи
не дают покоя; но барыня привыкла к духоте, ей и теперь
не душно,
хотя на лбу и на открытой груди выступили капли пота.
Наконец все нужные дела прикончены. Анна Павловна припоминает, что она еще что-то
хотела сделать, да
не сделала, и наконец догадывается, что до сих пор сидит нечесаная. Но в эту минуту за дверьми раздается голос садовника...
Как только персики начнут выходить в «косточку», так их тщательно пересчитывают, а затем уже всякий плод,
хотя бы и
не успевший дозреть, должен быть сохранен садовником и подан барыне для учета.
Обед, сверх обыкновения, проходит благополучно. И повару и прислуге как-то удается
не прогневить господ; даже Степан-балбес ускользает от наказания,
хотя отсутствие соуса вызывает с его стороны ироническое замечание: «Соус-то нынче, видно, курица украла». Легкомысленное это изречение сопровождается
не наказанием, а сравнительно мягкой угрозой.
— Я казенный человек —
не смеете вы меня бить… Я сам, коли
захочу, до начальства дойду…
Не смеете вы! и без вас есть кому меня бить!
—
Не властна я, голубчик, и
не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне
не пожаловал, и я бы тебя
не ловила. И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте… вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа, что
хотят, то и делают! А я, мой друг,
не властна! я себя помню и знаю, что я тоже слуга! И ты слуга, и я слуга, только ты неверный слуга, а я — верная!
— Покуда еще намерения такого
не имею. Я еще и сам, слава Богу… Разве лет через десять что будет. Да старший-то сын у меня и пристрастия к духовному званию
не имеет,
хочет по гражданской части идти. Урок, вишь, у какого-то начальника нашел, так тот его обнадеживает.
Все это очень кстати случилось как раз во время великого поста, и
хотя великопостные дни, в смысле крепостной страды и заведенных порядков, ничем
не отличались в нашем доме от обыкновенных дней, кроме того, что господа кушали «грибное», но все-таки как будто становилось посмирнее.
Молится она истово, как следует солидной старушке, и
хотя знает, что с левого бока ее сторожит дьявол, но, во избежание соблазна, дует на него лишь тогда, когда предполагает, что никто этого
не видит.
Матушка волнуется, потому что в престольный праздник она чувствует себя бессильною. Сряду три дня идет по деревням гульба, в которой принимает деятельное участие сам староста Федот. Он
не является по вечерам за приказаниями,
хотя матушка машинально всякий день спрашивает, пришел ли Федотка-пьяница, и всякий раз получает один и тот же ответ, что староста «
не годится». А между тем овсы еще наполовину
не сжатые в поле стоят, того гляди, сыпаться начнут, сенокос тоже
не весь убран…
Наконец отошел и обед. В этот день он готовится в изобилии и из свежей провизии; и
хотя матушка, по обыкновению, сама накладывает кушанье на тарелки детей, но на этот раз оделяет всех поровну, так что дети всесыты. Шумно встают они, по окончании обеда, из-за стола и хоть сейчас готовы бежать, чтобы растратить на торгу подаренные им капиталы, но и тут приходится ждать маменькиного позволения, а иногда она довольно долго
не догадывается дать его.
Этим сразу старинные порядки были покончены. Тетеньки пошептались с братцем, но без успеха. Все дворовые почувствовали, что над ними тяготеет
не прежняя сутолока, а настоящая хозяйская рука, покамест молодая и неопытная, но обещающая в будущем распорядок и властность. И
хотя молодая «барыня» еще продолжала играть песни с девушками, но забава эта повторялась все реже и реже, а наконец девичья совсем смолкла, и веселые игры заменились целодневным вышиванием в пяльцах и перебиранием коклюшек.
Очень возможно, что действительно воровства
не существовало, но всякий брал без счета, сколько нужно или сколько
хотел. Особенно одолевали дворовые, которые плодились как грибы и все, за исключением одиночек, состояли на месячине. К концу года оставалась в амбарах самая малость, которую почти задаром продавали местным прасолам, так что деньги считались в доме редкостью.
— Это он, видно, моего «покойничка» видел! — И затем, обращаясь ко мне, прибавила: — А тебе, мой друг,
не следовало
не в свое дело вмешиваться. В чужой монастырь с своим уставом
не ходят. Девчонка провинилась, и я ее наказала. Она моя, и я что
хочу, то с ней и делаю. Так-то.
— Нет, смирился. Насчет этого пожаловаться
не могу, благородно себя ведет. Ну, да ведь, мать моя, со мною немного поговорит. Я сейчас локти к лопаткам, да и к исправнику… Проявился, мол, бродяга, мужем моим себя называет… Делайте с ним, что
хотите, а он мне
не надобен!
Хотя земли у него было немного, всего десятин пятьсот (тут и леску, и болотца, и песочку), но он как-то ухитрялся отыскивать «занятия», так что крестьяне его почти
не сходили с барщины.
—
Не знаете?.. и кому он деньги передавал, тоже
не знаете? — продолжал домогаться Савельцев. — Ладно, я вам ужо развяжу языки, а теперь я с дороги устал, отдохнуть
хочу!
—
Не видала денег! что
хотите делайте…
не видала! — чуть слышно, стуча зубами, отвечала Улита.
Словом сказать, уколы для помещичьего самолюбия встречались на каждом шагу,
хотя я должен сказать, что матушку
не столько огорчали эти уколы, сколько бестолковая земельная чересполосица, которая мешала приняться вплотную за управление.
Торговая площадь
не была разделена, и доходы с нее делились пропорционально между совладельцами. Каждый год, с общего согласия, установлялась такса с возов, лавок, трактиров и кабака, причем торговать в улицах и в собственных усадьбах
хотя и дозволялось, но под условием особенного и усиленного налога. При этих совещаниях матушке принадлежали две пятых голоса, а остальные три пятых — прочим совладельцам. Очевидно, она всегда оставалась в меньшинстве.
Дьякон
хотя и
не был особенно голосист, но, при некоторой натуге, выкрикивал многолетие довольно прилично.
Четырнадцать лет он тянул лямку, прежде нежели стяжал вожделенный чин коллежского регистратора, но и после того продолжал числиться тем же писцом, питая лишь смутную надежду на должность столоначальника,
хотя, с точки зрения кляузы, способности его
не оставляли желать ничего лучшего.
Замечательно, что
хотя Уголок (бывшая усадьба тетенек-сестриц) находился всего в пяти верстах от Заболотья и там домашнее хозяйство шло своим чередом, но матушка никогда
не посылала туда за провизией, под тем предлогом, что разновременными требованиями она может произвести путаницу в отчетности. Поэтому зерно и молочные скопы продавались на месте прасолам, а живность зимой полностью перевозилась в Малиновец.
Лет через десять деятельного городничества, когда он задумал жениться на Раечке, у него был уже очень хороший капитал,
хотя по службе он
не слыл притязательным.
Чай кончился к осьми часам. Солнце было уж на исходе. Мы
хотели идти в сад, но тетенька отсоветовала: неравно роса будет, после бани и простудиться
не в редкость.
— Вы спросите, кому здесь
не хорошо-то? Корм здесь вольный, раза четыре в день едят. А
захочешь еще поесть — ешь, сделай милость! Опять и свобода дана. Я еще когда встал; и лошадей успел убрать, и в город с Акимом, здешним кучером, сходил, все закоулки обегал. Большой здесь город, народу на базаре, барок на реке — страсть! Аким-то, признаться, мне рюмочку в трактире поднес, потому у тетеньки насчет этого строго.
— Кости да кожа! И погулять вас
не пускают, все в комнатах держат.
Хочешь, я тебе лыжи сделаю. Вот снег нападет, все по очереди кататься будете.
Федос
не противоречил и надел казакин,
хотя и неохотно. Мне, впрочем, и самому показалось, что рубашка шла ему больше к лицу.
Словом сказать, на все подобные вопросы Федос возражал загадочно, что приводило матушку в немалое смущение. Иногда ей представлялось: да
не бунтовщик ли он?
Хотя в то время
не только о нигилистах, но и о чиновниках ведомства государственных имуществ (впоследствии их называли помещики «эмиссарами Пугачева»)
не было слышно.
Хотя я до тех пор
не выезжал из деревни, но, собственно говоря, жил
не в деревне, а в усадьбе, и потому казалось бы, что картина пробуждения деревни, никогда мною
не виденная, должна была бы заинтересовать меня.
Матушка
хотела сейчас же закладывать лошадей и ехать дальше, с тем чтобы путь до Москвы сделать
не в две, а в три станции, но было уже так темно, что Алемпий воспротивился.
Два раза (об этом дальше) матушке удалось убедить его съездить к нам на лето в деревню; но, проживши в Малиновце
не больше двух месяцев, он уже начинал скучать и отпрашиваться в Москву,
хотя в это время года одиночество его усугублялось тем, что все родные разъезжались по деревням, и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник по жене (единственный генерал в нашей семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными делами и один из всех окружающих знал в точности, сколько хранится у него капитала в ломбарде.
Но из семейных разговоров знаю, что он был человек скромный,
хотя простоватый, и что дедушка его
не любил.
Звезда,
хотя бы и
не особенно доброкачественная, считалась непременным условием генеральства, и я помню действительного статского советника А., который терпел оттого, что имел только Анну на шее, вследствие чего ему подавали на званых обедах кушанье после других генералов.
За Григорием Павлычем следовали две сестры: матушка и тетенька Арина Павловна Федуляева, в то время уже вдова, обремененная большим семейством. Последняя ничем
не была замечательна, кроме того, что раболепнее других смотрела в глаза отцу, как будто каждую минуту ждала, что вот-вот он отопрет денежный ящик и скажет: «Бери, сколько
хочешь!»
Мы, дети,
не шевелясь, столпились в дверях соседней комнаты, как будто чего-то выжидая,
хотя, конечно, и сами
не могли бы сказать, чего именно.
— Цирульники, а республики
хотят. И что такое республика? Спроси их, — они и сами хорошенько
не скажут. Так, руки зудят. Соберутся в кучу и галдят. Точь-в-точь у нас на станции ямщики, как жеребий кидать начнут, кому ехать. Ну, слыханное ли дело без начальства жить!
В то время больших домов, с несколькими квартирами, в Москве почти
не было, а переулки были сплошь застроены небольшими деревянными домами, принадлежавшими дворянам средней руки (об них только и идет речь в настоящем рассказе, потому что так называемая грибоедовская Москва, в которой преимущественно фигурировал высший московский круг, мне совершенно неизвестна,
хотя несомненно, что в нравственном и умственном смысле она очень мало разнилась от Москвы, описываемой мною).
—
Не говорите! И то
хотела до завтра отложить…
не могу! Так я вас полюбила, Анна Павловна, так полюбила! Давно ли, кажется, мы знакомы, а так к вам и тянет!
Билеты для входа в Собрание давались двоякие: для членов и для гостей.
Хотя последние стоили всего пять рублей ассигнациями, но матушка и тут ухитрялась, в большинстве случаев, проходить даром. Так как дядя был исстари членом Собрания и его пропускали в зал беспрепятственно, то он передавал свой билет матушке, а сам входил без билета. Но был однажды случай, что матушку чуть-чуть
не изловили с этой проделкой, и если бы
не вмешательство дяди, то вышел бы изрядный скандал.
На нее матушка особенно надеялась,
хотя она более вращалась в купеческой среде и, по преклонности лет, уж
не обладала надлежащим проворством.
Матушка бледнеет, но перемогает себя. Того гляди, гости нагрянут — и она боится, что дочка назло ей уйдет в свою комнату.
Хотя она и сама
не чужда «светских разговоров», но все-таки дочь и по-французски умеет, и манерцы у нее настоящие — хоть перед кем угодно
не ударит лицом в грязь.
Матушка ничего
не понимает. Губы у нее дрожат, она
хочет встать и уйти, и
не может. Клещевинов между тем уже стоит в дверях.
Не могу с точностью определить, сколько зим сряду семейство наше ездило в Москву, но, во всяком случае, поездки эти, в матримониальном смысле,
не принесли пользы. Женихи, с которыми я сейчас познакомил читателя, были единственными, заслуживавшими название серьезных;
хотя же, кроме них, являлись и другие претенденты на руку сестрицы, но они принадлежали к той мелкотравчатой жениховской массе, на которую ни одна добрая мать для своей дочери
не рассчитывает.
Хотя я уже говорил об этом предмете в начале настоящей хроники, но думаю, что
не лишнее будет вкратце повторить сказанное,
хотя бы в виде предисловия к предстоящей портретной галерее «рабов». [Материал для этой галереи я беру исключительно в дворовой среде. При этом, конечно,
не обещаю, что исчерпаю все разнообразие типов, которыми обиловала малиновецкая дворня, а познакомлю лишь с теми личностями, которые почему-либо прочнее других удержались в моей памяти.]