Неточные совпадения
У многих мелкопоместных мужик работал на
себя только
по праздникам, а в будни — в ночное время.
Текучей воды было мало. Только одна река Перла, да и та неважная, и еще две речонки: Юла и Вопля. [Само
собой разумеется, названия эти вымышленные.] Последние еле-еле брели среди топких болот,
по местам образуя стоячие бочаги, а
по местам и совсем пропадая под густой пеленой водяной заросли. Там и сям виднелись небольшие озерки, в которых водилась немудреная рыбешка, но к которым в летнее время невозможно было ни подъехать, ни подойти.
Но и ее, и крутобедрого француза крестьяне любили за то, что они вели
себя по-дворянски.
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в год матушка позволяла
себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей семьей в лес
по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей.
Сидит запершись в кабинете или бродит
по коридору да
по ляжкам
себя хлопает!
— Этакую ты, матушка, махину набрала! — говорит он, похлопывая
себя по ляжкам, — ну, и урожай же нынче! Так и быть, и я перед чаем полакомлюсь, и мне уделите персичек… вон хоть этот!
— Не божитесь. Сама из окна видела. Видела собственными глазами, как вы, идучи
по мосту, в хайло
себе ягоды пихали! Вы думаете, что барыня далеко, ан она — вот она! Вот вам за это! вот вам! Завтра целый день за пяльцами сидеть!
Недели с три каждый день я, не разгибая спины, мучился часа
по два сряду, покуда наконец не достиг кой-каких результатов. Перо вертелось уже не так сильно; рука почти не ерзала
по столу; клякс становилось меньше; ряд палок уже не представлял
собой расшатавшейся изгороди, а шел довольно ровно. Словом сказать, я уже начал мечтать о копировании палок с закругленными концами.
Но когда она вспомнила, что при таком обороте дела ей придется платить за меня в течение девяти лет
по шестисот рублей ассигнациями в год, то испугалась. Высчитавши, что платежи эти составят, в общей сложности, круглую сумму в пять тысяч четыреста рублей, она гневно щелкнула счетами и даже с негодованием отодвинула их от
себя.
Только арифметика давалась плохо, потому что тут я сам
себе помочь не мог, а отец Василий
по части дробей тоже был не особенно силен.
Так я и приготовлялся; но, будучи предоставлен самому
себе, переходил от одного предмета к другому, смотря
по тому, что меня в данную минуту интересовало.
Само
собой разумеется, что такого рода работа, как бы она
по наружности ни казалась успешною, не представляла устойчивых элементов, из которых могла бы выработаться способность к логическому мышлению.
В этом смысле ученье мое шло даже хуже, нежели ученье старших братьев и сестер. Тех мучили, но в ученье их все-таки присутствовала хоть какая-нибудь последовательность, а кроме того, их было пятеро, и они имели возможность проверять друг друга. Эта проверка установлялась сама
собою,
по естественному ходу вещей, и несомненно помогала им. Меня не мучили, но зато и помощи я ниоткуда не имел.
Все в доме усердно молились, но главное значение молитвы полагалось не в сердечном просветлении, а в тех вещественных результатах, которые она,
по общему корыстному убеждению, приносила за
собой.
Дети ничего не знают о качествах экспериментов, которые над ними совершаются, — такова общая формула детского существования. Они не выработали ничего своего,что могло бы дать отпор попыткам извратить их природу. Колея,
по которой им предстоит идти, проложена произвольно и всего чаще представляет
собой дело случая.
Мучительно жить в такие эпохи, но у людей, уже вступивших на арену зрелой деятельности, есть,
по крайней мере, то преимущество, что они сохраняют за
собой право бороться и погибать. Это право избавит их от душевной пустоты и наполнит их сердца сознанием выполненного долга — долга не только перед самим
собой, но и перед человечеством.
Матушка волнуется, потому что в престольный праздник она чувствует
себя бессильною. Сряду три дня идет
по деревням гульба, в которой принимает деятельное участие сам староста Федот. Он не является
по вечерам за приказаниями, хотя матушка машинально всякий день спрашивает, пришел ли Федотка-пьяница, и всякий раз получает один и тот же ответ, что староста «не годится». А между тем овсы еще наполовину не сжатые в поле стоят, того гляди, сыпаться начнут, сенокос тоже не весь убран…
Вечером матушка сидит, запершись в своей комнате. С села доносится до нее густой гул, и она боится выйти, зная, что не в силах будет поручиться за
себя. Отпущенные на праздник девушки постепенно возвращаются домой… веселые. Но их сейчас же убирают
по чуланам и укладывают спать. Матушка чутьем угадывает эту процедуру, и ой-ой как колотится у нее в груди всевластное помещичье сердце!
Она самолично простаивала целые дни при молотьбе и веянии и заставляла при
себе мерять вывеянное зерно и при
себе же мерою ссыпать в амбары. Кроме того, завела книгу, в которую записывала приход и расход, и раза два в год проверяла наличность. Она уже не говорила, что у нее сусеки наполнены верхом, а прямо заявляла, что умолот дал столько-то четвертей, из которых,
по ее соображениям, столько-то должно поступить в продажу.
То мазала жеваным хлебом кресты на стенах и окнах, то выбирала что ни на есть еле живую половицу и скакала
по ней, рискуя провалиться, то ставила среди комнаты аналой и ходила вокруг него с зажженной свечой, воображая
себя невестой и посылая воздушные поцелуи Иосифу Прекрасному.
Кормили тетенек более чем скупо. Утром посылали наверх
по чашке холодного чаю без сахара, с тоненьким ломтиком белого хлеба; за обедом им первым подавали кушанье, предоставляя правовыбирать самые худые куски. Помню, как робко они входили в столовую за четверть часа до обеда, чтобы не заставить ждать
себя, и становились к окну. Когда появлялась матушка, они приближались к ней, но она почти всегда с беспощадною жестокостью отвечала им, говоря...
— Разумеется. Ты у тетеньки в гостях и, стало быть, должен вести
себя прилично. Не след тебе
по конюшням бегать. Сидел бы с нами или в саду бы погулял — ничего бы и не было. И вперед этого никогда не делай. Тетенька слишком добра, а я на ее месте поставила бы тебя на коленки, и дело с концом. И я бы не заступилась, а сказала бы: за дело!
На что Фомушка неизменно, слегка поглаживая
себя по животу, отвечал...
С тех пор в Щучьей-Заводи началась настоящая каторга. Все время дворовых, весь день, с утра до ночи, безраздельно принадлежал барину. Даже в праздники старик находил занятия около усадьбы, но зато кормил и одевал их — как? это вопрос особый — и заставлял
по воскресеньям ходить к обедне. На последнем он в особенности настаивал, желая
себя выказать в глазах начальства христианином и благопопечительным помещиком.
— Ничего, матушка, я на
себя надеюсь! упетается!
по струнке ходить будет!
По-видимому, факт кровавой расправы с Улитой был до того уже возмутителен, что подавлял
собой дальнейшие мелочи и отвлекал внимание от них.
— Нет, вы вот об чем подумайте! Теперича эта история разошлась везде,
по всем уголкам… Всякий мужичонко намотал ее
себе на ус… Какого же ждать повиновения! — прибавляли другие.
— Этак ты, пожалуй, весь торг к
себе в усадьбу переведешь, — грубо говорили ей соседние бурмистры, и хотя она начала
по этому поводу дело в суде, но проиграла его, потому что вмешательство князя Г. пересилило ее скромные денежные приношения.
Во всяком случае, как только осмотрелась матушка в Заболотье, так тотчас же начала дело о размежевании, которое и вел однажды уже упомянутый Петр Дормидонтыч Могильцев. Но увы! — скажу здесь в скобках — ни она, ни наследники ее не увидели окончания этого дела, и только крестьянская реформа положила конец земельной сумятице, соединив крестьян в одну волость с общим управлением и дав им возможность устроиться между
собою по собственному разумению.
Итак, матушка чувствовала как бы инстинктивную потребность сдерживать
себя в новокупленном гнезде более, нежели в Малиновце. Но заболотское дело настолько было ей
по душе, что она смотрела тут и веселее и бодрее.
Все помещики, не только своего уезда, но и соседних, знали его как затейливого борзописца и доверяли ему ходатайство
по делам, так что квартира его представляла
собой нечто вроде канцелярии, в которой, под его эгидою, работало двое писцов.
Старого бурмистра матушка очень любила:
по мнению ее, это был единственный в Заболотье человек, на совесть которого можно было вполне положиться. Называла она его не иначе как «Герасимушкой», никогда не заставляла стоять перед
собой и пила вместе с ним чай. Действительно, это был честный и бравый старик. В то время ему было уже за шестьдесят лет, и матушка не шутя боялась, что вот-вот он умрет.
Я как сейчас его перед
собой вижу. Высокий, прямой, с опрокинутой назад головой, в старой поярковой шляпе грешневиком, с клюкою в руках, выступает он, бывало, твердой и сановитой походкой из ворот, выходивших на площадь,
по направлению к конторе, и вся его фигура сияет честностью и сразу внушает доверие. Встретившись со мной, он возьмет меня за руку и спросит ласково...
Я по-прежнему оставался один и решительно не знал, что с
собой делать.
— Все же надо
себя к одному какому-нибудь месту определить. Положим, теперь ты у нас приютился, да ведь не станешь же ты здесь век вековать. Вот мы
по зимам в Москве собираемся жить. Дом топить не будем, ставни заколотим — с кем ты тут останешься?
По словам матушки, которая часто говорила: «Вот уйду к Троице, выстрою
себе домичек» и т. д., — монастырь и окружающий его посад представлялись мне местом успокоения, куда не проникают ни нужда, ни болезнь, ни скорбь, где человек, освобожденный от житейских забот, сосредоточивается — разумеется, в хорошеньком домике, выкрашенном в светло-серую краску и весело смотрящем на улицу своими тремя окнами, — исключительно в самом
себе, в сознании блаженного безмятежия…
Но дедушке уж не до Настасьи. На нос к нему села муха, и он тихо-тихо приближает ладонь, чтоб прихлопнуть ее.
По увы! и тут его ждет неудача: он успел только хлопнуть
себя по лицу, но мухи не убил.
В первой привлекал богомольцев шикарный протопоп, который, ходя во время всенощной с кадилом
по церковной трапезе, расчищал
себе дорогу, восклицая: place, mesdames! [дорогу, сударыни! (фр.)]
— Помилуйте-с! за счастье
себе почитаю…
По моему мнению, конфекты только для барышень и приготовляются. Конфекты, духи, помада… вот барышня и вся тут!
— Она у Фильда [Знаменитый в то время композитор-пианист, родом англичанин, поселившийся и состарившийся в Москве. Под конец жизни он давал уроки только у
себя на дому и одинаково к ученикам и ученицам выходил в халате.] уроки берет. Дорогонек этот Фильд,
по золотенькому за час платим, но за то… Да вы охотник до музыки?
Матушка бледнеет, но перемогает
себя. Того гляди, гости нагрянут — и она боится, что дочка назло ей уйдет в свою комнату. Хотя она и сама не чужда «светских разговоров», но все-таки дочь и по-французски умеет, и манерцы у нее настоящие — хоть перед кем угодно не ударит лицом в грязь.
Более с отцом не считают нужным объясняться. Впрочем, он, по-видимому, только для проформы спросил, а в сущности, его лишь в слабой степени интересует происходящее. Он раз навсегда сказал
себе, что в доме царствует невежество и что этого порядка вещей никакие силы небесные изменить не могут, и потому заботится лишь о том, чтоб домашняя сутолока как можно менее затрогивала его лично.
Матушкино имение (благоприобретенное) было гораздо значительнее и заключало в
себе около трех тысяч душ, которые все без исключения ходили
по оброку.
Поэтому на всех уголковских крестьянах (имение тетенек называлось «Уголком») лежал особый отпечаток: они хотя и чувствовали на
себе иго рабства, но несли его без ропота и были, так сказать, рабами
по убеждению.
Однажды, однако, матушка едва не приняла серьезного решения относительно Аннушки. Был какой-то большой праздник, но так как услуга
по дому и в праздник нужна, да, сверх того, матушка в этот день чем-то особенно встревожена была, то, натурально, сенные девушки не гуляли.
По обыкновению, Аннушка произнесла за обедом приличное случаю слово, но, как я уже заметил, вступивши однажды на практическую почву, она уже не могла удержаться на высоте теоретических воззрений и незаметно впала в противоречие сама с
собою.
Я, впрочем, довольно смутно представлял
себе Маврушу, потому что она являлась наверх всего два раза в неделю, да и то в сумерки. В первый раз,
по пятницам, приходила за мукой, а во второй,
по субботам, Павел приносил громадный лоток, уставленный стопками белого хлеба и просвир, а она следовала за ним и сдавала напеченное с веса ключнице. Но за семейными нашими обедами разговор о ней возникал нередко.
— Срамник ты! — сказала она, когда они воротились в свой угол. И Павел понял, что с этой минуты согласной их жизни наступил бесповоротный конец. Целые дни молча проводила Мавруша в каморке, и не только не садилась около мужа во время его работы, но на все его вопросы отвечала нехотя, лишь бы отвязаться. Никакого просвета в будущем не предвиделось; даже представить
себе Павел не мог, чем все это кончится. Попытался было он попросить «барина» вступиться за него, но отец,
по обыкновению, уклонился.
Вообще вся его жизнь представляла
собой как бы непрерывное и притом бессвязное сновидение. Даже когда он настоящим манером спал, то видел сны, соответствующие его должности. Либо печку топит, либо за стулом у старого барина во время обеда стоит с тарелкой под мышкой, либо комнату метет.
По временам случалось, что вдруг среди ночи он вскочит, схватит спросонок кочергу и начнет в холодной печке мешать.
— Так вот что. Через три месяца мы в Москву на всю зиму поедем, я и тебя с
собой взять собралась. Если ты женишься, придется тебя здесь оставить, а самой в Москве без тебя как без рук маяться. Посуди, по-божески ли так будет?
Матушка затосковала. Ей тоже шло под шестьдесят, и она чувствовала, что бразды правления готовы выскользнуть из ее слабеющих рук.
По временам она догадывалась, что ее обманывают, и сознавала
себя бессильною против ухищрений неверных рабов. Но, разумеется, всего более ее смутила молва, что крепостное право уже взяло все, что могло взять, и близится к неминуемому расчету…