Неточные совпадения
Дед мой, гвардии сержант Порфирий Затрапезный,
был одним из взысканных фортуною
и владел значительными поместьями. Но
так как от него родилось много детей — сын
и девять дочерей, то отец мой, Василий Порфирыч, за выделом сестер, вновь спустился на степень дворянина средней руки. Это заставило его подумать о выгодном браке,
и,
будучи уже сорока лет, он женился на пятнадцатилетней купеческой дочери, Анне Павловне Глуховой, в чаянии получить за нею богатое приданое.
И крепостное право,
и пошехонское раздолье
были связаны
такими неразрывными узами, что когда рушилось первое, то вслед за ним в судорогах покончило свое постыдное существование
и другое.
Тем не меньше по части помещиков
и здесь
было людно (селений, в которых жили
так называемые экономические крестьяне, почти совсем не
было).
Псовых охотников (конечно, помещиков), впрочем,
было достаточно,
и так как от охоты этого рода очень часто страдали озими, то они служили источником беспрерывных раздоров
и даже тяжб между соседями.
Так как в то время существовала мода подстригать деревья (мода эта проникла в Пошехонье… из Версаля!), то тени в саду почти не существовало,
и весь он раскинулся на солнечном припеке,
так что
и гулять в нем охоты не
было.
Обилие фруктов
и в особенности ягод
было такое, что с конца июня до половины августа господский дом положительно превращался в фабрику, в которой с утра до вечера производилась ягодная эксплуатация.
И хоть я узнал ее, уже
будучи осьми лет, когда родные мои
были с ней в ссоре (думали, что услуг от нее не потребуется), но она
так тепло меня приласкала
и так приветливо назвала умницей
и погладила по головке, что я невольно расчувствовался.
В нашем семействе не
было в обычае по головке гладить, — может
быть, поэтому ласка чужого человека
так живо на меня
и подействовала.
Были у нас
и дети, да
так и перемерли ангельские душеньки,
и всё не настоящей смертью, а либо с лавки свалится, либо кипятком себя ошпарит.
И вот как раз в
такое время, когда в нашем доме за Ульяной Ивановной окончательно утвердилась кличка «подлянки», матушка (она уж лет пять не рожала), сверх ожидания, сделалась в девятый раз тяжела,
и так как годы ее
были уже серьезные, то она задумала ехать родить в Москву.
Между прочим,
и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом
и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед — дело
было за чаем, который он
пил с медом, потому что сахар скоромный —
и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «
Так по его
и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Вот при Павле Петровиче
такой казус
был: встретился государю кто-то из самых простых
и на вопрос: «Как вас зовут?» — отвечал: «Евграф такой-то!» А государь недослышал
и переспросил: «Граф такой-то?» — «Евграф такой-то», — повторил спрашиваемый.
Так-то, может
быть,
и со мной.
Тем не менее,
так как у меня
было много старших сестер
и братьев, которые уже учились в то время, когда я ничего не делал, а только прислушивался
и приглядывался, то память моя все-таки сохранила некоторые достаточно яркие впечатления.
Я еще помню месячину; но
так как этот способ продовольствия считался менее выгодным, то с течением времени он
был в нашем доме окончательно упразднен,
и все дворовые
были поверстаны в застольную.
Приедет нечаянный гость — бегут на погреб
и несут оттуда какое-нибудь заливное или легко разогреваемое: вот, дескать, мы каждый день
так едим!
Однако ж при матушке еда все-таки
была сноснее; но когда она уезжала на более или менее продолжительное время в Москву или в другие вотчины
и домовничать оставался отец, тогда наступало сущее бедствие.
То же самое происходило
и с лакомством. Зимой нам давали полакомиться очень редко, но летом ягод
и фруктов
было такое изобилие, что
и детей ежедневно оделяли ими. Обыкновенно, для вида, всех вообще оделяли поровну, но любимчикам клали особо в потаенное место двойную порцию фруктов
и ягод,
и, конечно, посвежее, чем постылым. Происходило шушуканье между матушкой
и любимчиками,
и постылые легко догадывались, что их настигла обида…
Ни в характерах, ни в воспитании, ни в привычках супругов не
было ничего общего,
и так как матушка
была из Москвы привезена в деревню, в совершенно чуждую ей семью, то в первое время после женитьбы положение ее
было до крайности беспомощное
и приниженное.
А
так как все они
были «чудихи», то приставания их имели удивительно нелепые
и досадные формы.
Таким образом, к отцу мы, дети,
были совершенно равнодушны, как
и все вообще домочадцы, за исключением,
быть может, старых слуг, помнивших еще холостые отцовские годы; матушку, напротив, боялись как огня, потому что она являлась последнею карательною инстанцией
и притом не смягчала, а, наоборот, всегда усиливала меру наказания.
Я, лично, рос отдельно от большинства братьев
и сестер (старше меня
было три брата
и четыре сестры, причем между мною
и моей предшественницей-сестрой
было три года разницы)
и потому менее других участвовал в общей оргии битья, но, впрочем, когда
и для меня подоспела пора ученья, то, на мое несчастье, приехала вышедшая из института старшая сестра, которая дралась с
таким ожесточением, как будто мстила за прежде вытерпенные побои.
Нынче всякий
так называемый «господин» отлично понимает, что гневается ли он или нет, результат все один
и тот же: «наплевать!»; но при крепостном праве выражение это
было обильно
и содержанием,
и практическими последствиями.
— Это тебе за кобылу! это тебе за кобылу! Гриша! поди сюда, поцелуй меня, добрый мальчик! Вот
так.
И вперед мне говори, коли что дурное про меня
будут братцы или сестрицы болтать.
И как же я
был обрадован, когда, на мой вопрос о прислуге, милая старушка ответила: «Да скличьте девку — вот
и прислуга!»
Так на меня
и пахнуло, словно из печки.]
Многие
были удивительно терпеливы, кротки
и горячо верили, что смерть возместит им те радости
и услады, в которых
так сурово отказала жизнь.
Были, впрочем,
и либеральные помещики. Эти не выслеживали девичьих беременностей, но замуж выходить все-таки не позволяли,
так что, сколько бы ни
было у «девки» детей, ее продолжали считать «девкою» до смерти, а дети ее отдавались в дальние деревни, в детикрестьянам.
И все это хитросплетение допускалось ради лишней тальки пряжи, ради лишнего вершка кружева.
Знаю я
и сам, что фабула этой
были действительно поросла
быльем; но почему же, однако, она
и до сих пор
так ярко выступает перед глазами от времени до времени?
— Сказывают, во ржах солдат беглый притаился, — сообщают друг другу девушки, — намеднись Дашутка, с села, в лес по грибы ходила,
так он как прыснет из-за ржей да на нее. Хлеб с ней
был, молочка малость — отнял
и отпустил.
— Ну,
так соусу у нас нынче не
будет, — решает она. —
Так и скажу всем: старый хрен любовнице соус скормил. Вот ужо барин за это тебя на поклоны поставит.
Вот я тебя, старая псовка, за индейками ходить пошлю,
так ты
и будешь знать, как барское добро гноить!
Так оно
и будет: посидим без соуса, зато телятинки побольше
поедим.
Выше уже
было упомянуто, что Анна Павловна, отправляясь в оранжереи для сбора фруктов, почти всегда берет с собой кого-нибудь из любимчиков.
Так поступает она
и теперь.
Как только персики начнут выходить в «косточку»,
так их тщательно пересчитывают, а затем уже всякий плод, хотя бы
и не успевший дозреть, должен
быть сохранен садовником
и подан барыне для учета.
— Нет, нет, нет,
будет с меня! А ежели
и попортится,
так я порченое местечко вырежу… Хорошие-то
и на варенье пригодятся.
— Чудо! Для господ ягода не
поспела, а от них малиной
так и разит!
Анна Павловна
и Василий Порфирыч остаются с глазу на глаз. Он медленно проглатывает малинку за малинкой
и приговаривает: «Новая новинка — в первый раз в нынешнем году! раненько
поспела!» Потом
так же медленно берется за персик, вырезывает загнивший бок
и, разрезав остальное на четыре части, не торопясь, кушает их одну за другой, приговаривая: «Вот хоть
и подгнил маленько, а сколько еще хорошего места осталось!»
Вот
и скажи ей кто-то:
такая, мол, у Антипки икона
есть, которая ему счастье приносит.
— Как сказать, сударыня… как
будем кормить… Ежели зря
будем скотине корм бросать — мало
будет, а ежели с расчетом,
так достанет. Коровам-то можно
и яровой соломки подавывать, благо нынче урожай на овес хорош. Упреждал я вас в ту пору с пустошами погодить, не все в кортому сдавать…
Как начали ученье старшие братья
и сестры — я не помню. В то время, когда наша домашняя школа
была уже в полном ходу, между мною
и непосредственно предшествовавшей мне сестрой
было разницы четыре года,
так что волей-неволей пришлось воспитывать меня особо.
Тем не менее,
так как я
был дворянский сын,
и притом мне минуло уже семь лет, то волей-неволей приходилось подумать о моем ученье.
— Вот тебе книжка, — сказала она мне однажды, кладя на стол «Сто двадцать четыре истории из Ветхого завета», — завтра рябовский поп приедет, я с ним переговорю. Он с тобой займется, а ты все-таки
и сам просматривай книжки, по которым старшие учились. Может
быть,
и пригодятся.
Рябовский священник приехал. Довольно долго он совещался с матушкой,
и результатом этого совещания
было следующее: три раза в неделю он
будет наезжать к нам (Рябово отстояло от нас в шести верстах)
и посвящать мне по два часа. Плата за ученье
была условлена в
таком размере: деньгами восемь рублей в месяц, да два пуда муки, да в дни уроков обедать за господским столом.
— Покуда еще намерения
такого не имею. Я еще
и сам, слава Богу… Разве лет через десять что
будет. Да старший-то сын у меня
и пристрастия к духовному званию не имеет, хочет по гражданской части идти. Урок, вишь, у какого-то начальника нашел,
так тот его обнадеживает.
— Меньшой — в монахи ладит. Не всякому монахом
быть лестно, однако ежели кто может вместить,
так и там не без пользы. Коли через академию пройдет,
так либо в профессора, а не то
так в ректоры в семинарию попадет. А бывает, что
и в архиереи, яко велбуд сквозь игольное ушко, проскочит.
Ни хрестоматии, ни даже басен Крылова не существовало,
так что я, в буквальном смысле слова, почти до самого поступления в казенное заведение не знал ни одного русского стиха, кроме тех немногих обрывков, без начала
и конца, которые
были помещены в учебнике риторики, в качестве примеров фигур
и тропов…
Так я
и приготовлялся; но,
будучи предоставлен самому себе, переходил от одного предмета к другому, смотря по тому, что меня в данную минуту интересовало.
В этом смысле ученье мое шло даже хуже, нежели ученье старших братьев
и сестер. Тех мучили, но в ученье их все-таки присутствовала хоть какая-нибудь последовательность, а кроме того, их
было пятеро,
и они имели возможность проверять друг друга. Эта проверка установлялась сама собою, по естественному ходу вещей,
и несомненно помогала им. Меня не мучили, но зато
и помощи я ниоткуда не имел.
Весь он
так плотно сложился
и до того пропитал атмосферу, что невозможно
было, при
такой силе давления, выработать что-нибудь свое.
Роясь в учебниках, я отыскал «Чтение из четырех евангелистов»; а
так как книга эта
была в числе учебных руководств
и знакомство с ней требовалось для экзаменов, то я принялся
и за нее наравне с другими учебниками.