Неточные совпадения
— А хочешь, я тебя, балбес, в Суздаль-монастырь сошлю? да, возьму и сошлю! И никто меня за это не осудит, потому
что я мать:
что хочу, то над детьми и
делаю! Сиди там да и жди, пока мать с отцом умрут, да имение свое тебе, шельмецу, предоставят.
— Мне этот секрет Венька-портной открыл. «
Сделайте, говорит: вот увидите,
что маменька совсем другие к вам будут!» А
что, ежели она вдруг… «Степа, — скажет, — поди ко мне, сын мой любезный! вот тебе Бубново с деревнями…» Да деньжищ малую толику отсыплет: катайся, каналья, как сыр в масле!
— Нет, говорит, ничего не
сделал; только
что взяла с собой поесть, то отнял. Да и солдат-то, слышь, здешний, из Великановской усадьбы Сережка-фалетур.
— И куда такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а как ни спросишь — все нет да нет…
Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше вот
что: щец с солониной свари, а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два… Ты смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай, не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное
что?
Барин
делает полуоборот, чтоб снова стать на молитву, как взор его встречает жену старшего садовника, которая выходит из садовых ворот. Руки у нее заложены под фартук: значит, наверное, что-нибудь несет. Барин уж готов испустить крик, но садовница вовремя заметила его в окне и высвобождает руки из-под фартука; оказывается,
что они пусты.
Наконец все нужные дела прикончены. Анна Павловна припоминает,
что она еще что-то хотела
сделать, да не
сделала, и наконец догадывается,
что до сих пор сидит нечесаная. Но в эту минуту за дверьми раздается голос садовника...
— Не властна я, голубчик, и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне не пожаловал, и я бы тебя не ловила. И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте… вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа,
что хотят, то и
делают! А я, мой друг, не властна! я себя помню и знаю,
что я тоже слуга! И ты слуга, и я слуга, только ты неверный слуга, а я — верная!
— Нет, ты пойми,
что ты
сделал! Ведь ты, легко сказать, с царской службы бежал! С царской!
Что, ежели вы все разбежитесь, а тут вдруг француз или турок… глядь-поглядь, а солдатушки-то у нас в бегах! С кем мы тогда навстречу лиходеям нашим пойдем?
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли четыре стороны тебя отпустить?
Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только
что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите, а не то еще издохнет,
чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу — и с богом!
Я к нему: —
что же вы, Иван Иваныч, со мной
сделали?
Наташка
делает то же,
что и Аришка.
Старик, очевидно, в духе и собирается покалякать о том, о сем, а больше ни о
чем. Но Анну Павловну так и подмывает уйти. Она не любит празднословия мужа, да ей и некогда. Того гляди, староста придет, надо доклад принять, на завтра распоряжение
сделать. Поэтому она сидит как на иголках и в ту минуту, как Василий Порфирыч произносит...
— Вот теперь вы правильно рассуждаете, — одобряет детей Марья Андреевна, — я и маменьке про ваши добрые чувства расскажу. Ваша маменька — мученица. Папенька у вас старый, ничего не
делает, а она с утра до вечера об вас думает, чтоб вам лучше было, чтоб будущее ваше было обеспечено. И, может быть, скоро Бог увенчает ее старания новым успехом. Я слышала,
что продается Никитское, и маменька уже начала по этому поводу переговоры.
Матушка видела мою ретивость и радовалась. В голове ее зрела коварная мысль,
что я и без посторонней помощи, руководствуясь только программой, сумею приготовить себя, года в два, к одному из средних классов пансиона. И мысль,
что я одиниз всех детей почти ничего не буду стоить подготовкою, даже
сделала ее нежною.
По наружности, я
делал все,
что хотел, но в действительности надо мной тяготела та же невидимая сила, которая тяготела над всеми домочадцами и которой я, в свою очередь, подчинялся безусловно.
Одни резвятся смело и искренно, как бы сознавая свое право на резвость; другие — резвятся робко, урывками, как будто возможность резвиться составляет для них нечто вроде милости; третьи, наконец, угрюмо прячутся в сторону и издали наблюдают за играми сверстников, так
что даже когда их случайно заставляютрезвиться, то они
делают это вяло и неумело.
Никаким подобным преимуществом не пользуются дети. Они чужды всякого участия в личном жизнестроительстве; они слепо следуют указаниям случайной руки и не знают,
что эта рука
сделает с ними. Поведет ли она их к торжеству или к гибели; укрепит ли их настолько, чтобы они могли выдержать напор неизбежных сомнений, или отдаст их в жертву последним? Даже приобретая знания, нередко ценою мучительных усилий, они не отдают себе отчета в том, действительно ли это знания, а не бесполезности…
Затем она обратила внимание на месячину. Сразу уничтожить ее она не решалась, так как обычай этот существовал повсеместно, но
сделала в ней очень значительные сокращения. Самое главное сокращение заключалось в том,
что некоторые дворовые семьи держали на барском корму по две и по три коровы и по нескольку овец, и она сразу сократила число первых до одной, а число последних до пары, а лишних, без дальних разговоров, взяла на господский скотный двор.
Он даже попробовал заступиться за них, но, по обыкновению,
сделал это нерешительно и вяло, так
что молодой хозяйке почти не стоило никакого труда устоять на своем.
С утра до вечера они сидели одни в своем заключении. У Ольги Порфирьевны хоть занятие было. Она умела вышивать шелками и
делала из разноцветной фольги нечто вроде окладов к образам. Но Марья Порфирьевна ничего не умела и занималась только тем,
что бегала взад и вперед по длинной комнате, производя искусственный ветер и намеренно мешая сестре работать.
Обыкновенно, мы
делали привал на постоялом дворе, стоявшем на берегу реки Вопли, наискосок от Овсецова; но матушка, с своей обычной расчетливостью, решила,
что,
чем изъяниться на постоялом дворе, [О том, как велик был этот изъян, можно судить по следующему расчету: пуд сена лошадям (овес был свой) — 20 коп., завтрак кучеру и лакею — 30 коп.; самовар и кринка молока — 30 коп.
— Это он, видно, моего «покойничка» видел! — И затем, обращаясь ко мне, прибавила: — А тебе, мой друг, не следовало не в свое дело вмешиваться. В чужой монастырь с своим уставом не ходят. Девчонка провинилась, и я ее наказала. Она моя, и я
что хочу, то с ней и
делаю. Так-то.
— Нет, смирился. Насчет этого пожаловаться не могу, благородно себя ведет. Ну, да ведь, мать моя, со мною немного поговорит. Я сейчас локти к лопаткам, да и к исправнику… Проявился, мол, бродяга, мужем моим себя называет…
Делайте с ним,
что хотите, а он мне не надобен!
Стало быть, я теперь
что хочу, то с ним и
делаю!
В таком положении стояло дело, когда наступил конец скитаниям за полком. Разлад между отцом и сыном становился все глубже и глубже. Старик и прежде мало давал сыну денег, а под конец и вовсе прекратил всякую денежную помощь, ссылаясь на недостатки. Сыну, собственно говоря, не было особенной нужды в этой помощи, потому
что ротное хозяйство не только с избытком обеспечивало его существование, но и давало возможность
делать сбережения. Но он был жаден и негодовал на отца.
— Не видала денег!
что хотите
делайте… не видала! — чуть слышно, стуча зубами, отвечала Улита.
Так
что когда мы в первое время, в свободные часы, гуляли по улицам Заболотья, — надо же было познакомиться с купленным имением, — то за нами обыкновенно следовала толпа мальчишек и кричала: «Затрапезные! затрапезные!» —
делая таким образом из родовитой дворянской фамилии каламбур.
Я по-прежнему оставался один и решительно не знал,
что с собой
делать.
Мы поцеловались, и мне показалось даже,
что Сашенька
сделала книксен.
—
Что ж так-то сидеть! Я всю дорогу шел, работал. День или два идешь, а потом остановишься, спросишь, нет ли работы где. Где попашешь, где покосишь, пожнешь. С недельку на одном месте поработаешь, меня в это время кормят и на дорогу хлебца дадут, а иной раз и гривенничек. И опять в два-три дня я свободно верст пятьдесят уйду. Да я, тетенька, и другую работу
делать могу: и лапоть сплету, и игрушку для детей из дерева вырежу, и на охоту схожу, дичинки добуду.
Но Федос,
сделавши экскурсию, засиживался дома, и досада проходила. К тому же и из Белебея бумага пришла, из которой было видно,
что Федос есть действительный, заправский Федос, тетеньки Поликсены Порфирьевны сын, так
что и с этой стороны сомнения не было.
— Вот и это. Полтораста тысяч — шутка ли эко место денег отдать! Положим, однако,
что с деньгами оборот еще можно
сделать, а главное, не к рукам мне. Нужно сначала около себя округлить; я в Заболотье-то еще словно на тычке живу. Куда ни выйдешь, все на чужую землю ступишь.
Матушка хотела сейчас же закладывать лошадей и ехать дальше, с тем чтобы путь до Москвы
сделать не в две, а в три станции, но было уже так темно,
что Алемпий воспротивился.
Но старик упорно не
делал завещания, потому
что был убежден,
что вслед за завещанием должна неминуемо последовать смерть.
С следующего утра начался ряд дней, настолько похожих друг на друга и по внешней форме, и по внутреннему содержанию,
что описать один из них — значит дать читателю понятие о всем времени, проведенном в Малиновце старым дедом. Это я и попытаюсь
сделать.
За обедом дедушка сидит в кресле возле хозяйки. Матушка сама кладет ему на тарелку лучший кусок и затем выбирает такой же кусок и откладывает к сторонке,
делая глазами движение, означающее,
что этот кусок заповедный и предназначается Настасье. Происходит общий разговор, в котором принимает участие и отец.
— У нас, на селе, одна женщина есть, тоже все на тоску жалуется. А в церкви, как только «иже херувимы» или причастный стих запоют, сейчас выкликать начнет.
Что с ней ни
делали: и попа отчитывать призывали, и староста сколько раз стегал — она все свое. И представьте, как начнет выкликать, живот у нее вот как раздует. Гора горой.
Однажды она даже осмелилась: бросилась перед дедушкой на колени и сказала: «Папенька!
что же вы медлите, распоряжения не
делаете?
Этим исчерпываются мои воспоминания о дедушке. Воспоминания однообразные и малосодержательные, как и сама его жизнь. Но эта малосодержательность, по-видимому, служила ему на пользу, а не во вред. Вместе с исправным физическим питанием и умственной и нравственной невозмутимостью, она способствовала долголетию: дедушка умер, когда ему уже исполнилось девяносто лет. Завещания он, конечно, не
сделал, так
что дядя Григорий Павлыч беспрепятственно овладел его сокровищем.
Когда матушка на короткое время приезжала в Москву, то останавливалась на постоялом дворе у Сухаревой, и тогда Стрелков только и
делал,
что приходил к ней или уходил от нее.
Но дорога до Троицы ужасна, особливо если Масленица поздняя. Она представляет собой целое море ухабов, которые в оттепель до половины наполняются водой. Приходится ехать шагом, а так как путешествие совершается на своих лошадях, которых жалеют, то первую остановку
делают в Больших Мытищах, отъехавши едва пятнадцать верст от Москвы. Такого же размера станции делаются и на следующий день, так
что к Троице поспевают только в пятницу около полудня, избитые, замученные.
Зато сестру одевали как куколку и приготовляли богатое приданое. Старались
делать последнее так, чтоб все знали,
что в таком-то доме есть богатая невеста. Кроме того, матушка во всеуслышанье объявляла,
что за дочерью триста незаложенных душ и надежды в будущем.
— Это так; можно и другое дело найти. Капитал кому угодно занятие даст. Всяко его оборотить можно. Имение, например… Если на свое имя приобрести неудобно, можно иначе
сделать… ну, на имя супруги,
что ли…
—
Что ж, если Федору Платонычу это
сделает удовольствие… — разрешает матушка.
Я — мать:
что хочу, то и
сделаю.
Напротив, все скажут: «Хорошо
сделали,
что вовремя спохватились!» Я и в монастырь упрячу, ни у кого позволенья не спрошу!
— Нет, я не про то… Теперь он вам визит
сделал, а потом — и не увидите, как вотрется… Эти «отчаянные» — самый этот народ… И слова у них какие-то особенные… К нам он, конечно, не приедет, но если бы… Ну, ни за
что!
Вечером, у Сунцовых, матушка, как вошла в зал, уже ищет глазами. Так и есть, «шематон» стоит у самого входа и,
сделавши матушке глубокий поклон, напоминает сестрице,
что первая кадриль обещана ему.
Прорывались в общей массе и молодые люди, но это была уже такая мелкота,
что матушка выражалась о них не иначе как: «саврас», «щелкопер», «гол как сокол» и т. д. В числе прочих и Обрящин не затруднился
сделать предложение сестрице,
что матушку даже обидело.