Неточные совпадения
— Стало быть, до сих пор мы в одну меру годили,
а теперь мера с гарнцем пошла в ход — больше годить надо,
а завтра, может быть, к мере и еще два гарнца накинется — ну, и еще больше годить придется. Небось, не лопнешь.
А впрочем,
что же праздные-то слова говорить! Давай-ка лучше подумаем, как бы нам сообща каникулы-то эти провести. Вместе и годить словно бы веселее будет.
Когда
же Глумов, с свойственною ему откровенностью, возражал: «
а я так просто думаю,
что ты с… с…», то он и этого не отрицал,
а только с большею против прежнего торопливостью переносил лганье на другие предметы.
Хотя
же по временам нашему веселью и мешали пожары, но мало-помалу мы так освоились с этим явлением,
что пожарные, бывало, свое дело делают,
а мы, как ни в
чем не бывало — танцуем!
Эта рассеянная жизнь имела для нас с Глумовым ту выгоду,
что мы значительно ободрились и побойчели. Покуда мы исключительно предавались удовольствиям, доставляемым истреблением съестных припасов, это производило в нас отяжеление и, в то
же время, сообщало физиономиям нашим унылый и слегка осовелый вид, который мог подать повод к невыгодным для нас толкованиям.
А это положительно нам вредило и даже в значительной мере парализировало наши усилия в смысле благонамеренности.
— Право, иной раз думаешь-думаешь: ну,
чего? И то переберешь, и другое припомнишь — все у нас есть! Ну, вы — умные люди! сами теперь по себе знаете! Жили вы прежде…
что говорить, нехорошо жили! буйно! Одно слово — мерзко жили! Ну, и вам, разумеется, не потакали, потому
что кто
же за нехорошую жизнь похвалит!
А теперь вот исправились, живете смирно, мило, благородно, — спрошу вас, потревожил ли вас кто-нибудь?
А?
что? так ли я говорю?
—
А что с ним сделаешь? Дал ему две плюхи, да после сам
же на мировую должен был на полштоф подарить!
— Да нет
же, стой!
А мы только
что об тебе говорили, то есть не говорили,
а чувствовали: кого, бишь, это недостает? Ан ты… вот он он! Слушай
же: ведь и у меня до тебя дело есть.
Призовите его, обласкайте, скажите несколько прочувствованных слов — и вы увидите,
что он сейчас
же съедет на десять тысяч,
а может быть, и на две!
Волей-неволей, но пришлось согласиться с Глумовым. Немедленно начертали мы план кампании и на другой
же день приступили к его выполнению, то есть отправились в Кузьмине. Однако ж и тут полученные на первых порах сведения были такого рода,
что никакого практического результата извлечь из них было невозможно.
А именно, оказалось...
Теперь
же скажу,
что супружество, в том виде, в каком я оным пользуюсь, налагает на меня лишь очень нелегкие обязанности,
а прав не дает.
— В том-то и дело,
что нет, милостивый государь! Увы! готовность получать оскорбления с каждым днем все больше и больше увеличивается,
а предложение оскорблений, напротив того, в такой
же пропорции уменьшается!
— Да, господа, много-таки я в своей жизни перипетий испытал! — начал он вновь. — В Березов сослан был, пробовал картошку там акклиматизировать — не выросла! Но зато много и радостей изведал! Например, восход солнца на берегах Ледовитого океана — это
что же такое! Представьте себе, в одно и то
же время и восходит, и заходит — где это увидите? Оттого там никто и не спит. Зимой спят,
а летом тюленей ловят!
— Глумов! да неужто
же ты не помнишь? еще мы с тобой соперничали: ты утверждал,
что вече происходило при солнечном восходе,
а я —
что при солнечном закате?
А"крутые берега Волхова, медленно катившего мутные волны…"помнишь?
А"золотой Рюриков шелом, на котором, играя, преломлялись лучи солнца"? Еще Аверкиев, изображая смерть Гостомысла, написал:"слезы тихо струились по челу его…" — неужто не помнишь?
Комиссия состояла из трех членов: Ивана Тимофеича (он
же презус), письмоводителя Прудентова и брантмейстера Молодкина. Предмет ее занятий заключался в разработке нового устава"о благопристойном обывателей в своей жизни поведении", так как прежние по сему предмету"временные правила"оказывались преисполненными всякого рода неясностями и каламбурами, вследствие
чего неблагопристойность возрастала не по дням,
а по часам.
— И все-таки извините меня,
а я этого понять не могу! — не унимался Глумов, — как
же это так? ни истории, ни современных законодательств, ни народных обычаев — так-таки ничего? Стало быть,
что вам придет в голову, то вы и пишете?
К. стыду отечества совершить очень легко, — сказал он к славе
же совершить, напротив того, столь затруднительно,
что многие даже из сил выбиваются, и все-таки успеха не достигают. Когда я в Проломновской губернии жил, то был там один начальствующий — так он всегда все к стыду совершал. Даже посторонние дивились; спросят, бывало: зачем это вы, вашество, все к стыду да к стыду?
А он: не могу, говорит: рад бы радостью к славе что-нибудь совершить,
а выходит к стыду!
Спор завязался нешуточный; мы до того разгорячились,
что подняли гвалт,
а за гвалтом и не слыхали, как кто-то позвонил и вошел в переднюю. Каково
же было наше восхищение, когда перед нами, словно из-под земли, выросли… Прудентов и Молодкин!
— Да почесть
что одним засвидетельствованием рук и пробавляемся. Прежде, бывало, выйдешь на улицу — куда ни обернешься, везде источники видишь,
а нынче у нас в ведении только сколка льду на улицах да бунты остались, прочее
же все по разным ведомствам разбрелось.
А я, между прочим, твердо в своем сердце положил: какова пора ни мера,
а во всяком случае десять тысяч накопить и на родину вернуться. Теперь судите сами: скоро ли по копейкам экую уйму денег сколотишь?
Она стояла передо мной, держа двумя пальчиками кусок балыка и отщипывая от него микроскопические кусочки своими ровными белыми зубами. Очевидно,
что поступок Глумова не только не возмущал ее
а, скорее, даже нравился; но с какой целью она завела этот разговор? Были ли слова ее фразой, случайно брошенной, чтоб занять гостя, или
же они предвещали перемену в судьбе моего друга?
— Ах, вашество! — сказал он с чувством, —
что же такое деньги? Деньги — наживное дело! У вас есть деньги,
а ват у меня или у них (он указал на Прудентова и Молодкина) и совсем их нет! Да и
что за сласть в этих деньгах — только соблазн один!
Слово за слово, и житье-бытье зулусов открылось перед нами как на ладони. И финансы, и полиция, и юстиция, и пути сообщения, и народное просвещение — все у них есть в изобилии, но только все не настоящее,
а лучше,
чем настоящее. Оставалось, стало быть, разрешить вопрос: каким
же образом страна, столь благоустроенная и цветущая, и притом имея такого полководца, как Редедя, так легко поддалась горсти англичан? Но и на этот вопрос Редедя ответил вполне удовлетворительно.
Мысль,
что еще сегодня утром я имел друга,
а к вечеру уже утратил его, терзала меня. Сколько лет мы были неразлучны! Вместе"пущали революцию", вместе ощутили сладкие волнения шкурного самосохранения и вместе
же решили вступить на стезю благонамеренности. И вот теперь я один должен идти по стезе, кишащей гадюками.
Не обращаем
же мы на них внимания совсем не потому, чтоб внезапность упраздняла боль,
а потому,
что деваться от трагедий некуда, и, следовательно, хоть жалуйся, хоть нет — все равно терпеть надо.
Понятно, как я обрадовался, когда на другой день утром пришел ко мне Глумов. Он был весел и весь сиял, хотя лицо его несколько побледнело и нос обострился. Очевидно, он прибежал с намерением рассказать мне эпопею своей любви, но я на первых
же словах прервал его. Не нынче завтра Выжлятников мог дать мне второе предостережение,
а старик и девушка, наверное, уже сию минуту поджидают меня.
Что же касается до племянника, то он, конечно, уж доставил куда следует статистический материал. Как теперь быть?
— Нимало не шучу. Говорю тебе: бежать надо — и бежим. Ждать здесь нечего. Спасать шкуру я согласен, но украшать или приспосабливать ее — слуга покорный!
А я
же кстати и весточку тебе такую принес,
что как раз к нашему побегу подходит. Представь себе, ведь Онуфрий-то целых полмиллиона на университет отвалил.
—
А я — половину акций оставляю за собой! — прибавил Балалайкин, но Очищенный так на него зарычал,
что он сейчас
же согласился на одну четверть.
—
Что же такое! — говорил Глумов. — Корчева так Корчева! поживем денька два-три, осмотрим достопримечательности,
а там, пожалуй, и в Углич махнем!
— Вот это самое я и говорю. Зубами грызть надо,
а ежели зря ими щелкать —
что толку! То
же самое и насчет брюха: коли в ем корка сухая болтается — ни красы в ем, ни радости… так, мешок!
—
А я об
чем же говорю! Почему? как? Ежели есть причина — любопытствуйте!
а коли нет причины… право, уж и не знаю! Ведь я это не от себя… мне
что! По-моему,
чем больше любопытствующих, тем лучше! Но времена нынче… и притом Вздошников!
Ежели оно серьезно представляло собой принцип собирания статистики, то не могло
же оно не понимать,
что людям, которые посещают квартальные балы, играют в карты с квартальными дипломатами, сочиняют уставы о благопристойном поведении и основывают университеты с целью распространения митирогнозии; следует предоставить полный простор,
а не следить за каждым их шагом и тем менее пугать.
— Чудак!
А потом, разумеется, и остальные средние люди разевают рты: и в самом деле,
что же он сделал? И выходит немая сцена — вроде как в"Ревизоре", — для постановки которой приходится прибегать к содействию балетмейстера. Глумов помолчал с минуту и продолжал...
Но, сколько он ни ждал, никто не пришел. По-видимому, все уже у него начеку: и поля заскорбли, и реки обмелели, и стада сибирская язва посекла, и письмена пропали, — еще одно усилие, и каторга готова! Только вопрос: с кем
же он устроит ее, эту каторгу? Куда он ни посмотрит — везде пусто; только"мерзавцы", словно комары на солнышке, стадами играют. Так ведь с ними с одними и каторгу устроить нельзя. Потому
что и для каторги не ябедник праздный нужен,
а коренной обыватель, работяга, смирный.
— Вот именно. В другом бы царстве с тебя миллионов бы пять слупили, да еще в клетке по ярмаркам показывать возили бы.
А у нас начальники хлеб-соль с тобой водят. Право, дай бог всякому! Ну,
а в промежутках
что же ты делал?
— Вот, например: дал ты в 1872 году на памятник Пушкину 15 копеек,
а в следующем году"на усиление средств"16 000 рублей. В промежутке-то
что же было?
Напротив того, партия статского советника Долбни торжествует на всех пунктах и горит нетерпением сразиться, с тем, однако
же,
что она будет поражать,
а противники будут лишь с раскаянием претерпевать поражение.
И
что же, однако! Иван-то Тимофеич пострадал, да и Прудентов не уцелел, потому
что на него, в свою очередь, донес Кшепшицюльский,
что он-де в родительскую субботу блинов не печет,
а тем самым якобы тоже злонамеренный якобинский дух предъявляет. И теперь оба: и Иван Тимофеич и Прудентов, примирившись, живут где-то на огородах в Нарвской части и состоят в оппозиции.
А Кшепшицюльский перешел в православие и служит приспешником в клубе Взволнованных Лоботрясов.
И прислуга на крыльцо встречать бежит — горничные в сарафанах, лакеи в поддевках — и изо всех сил суетится, чтоб угодить, потому
что и прислуге приятно пожить весело,
а у кого
же весело пожить, как не у Анны Ивановны.
Но, главным образом, кашинскому виноделию предстоит содействовать разъяснению восточного вопроса.
Что нынче в Средней Азии пьют? — все иностранное вино, да все дорогое. Перепьются да с нами
же в драку лезут.
А дайте-ка кашинским винам настоящий ход — да мы и в Афганистан, и в Белуджистан, и в Кабул проникнем, всех своими мадерами зальем!
К тому
же и хозяин постоялого двора предупредил нас,
что в это утро должно слушаться в суде замечательное политическое дело, развязки которого вся кашинская интеллигенция ожидала с нетерпением [Само собою разумеется,
что следующее за сим описание окружного суда не имеет ничего общего с реальным кашинским окружным судом,
а заключает в себе лишь типические черты, свойственные третьеразрядным судам, из которых некоторые уже благосклонно закрыты,
а другие ожидают своей очереди.
Во-первых, покуда суд не упразднен, нельзя упразднить и служителей его ("
чем же мы виноваты,
что у нас дел нет?"),
а во-вторых, ведь надо
же между кем-нибудь казенные доходы делить, так уж пусть лучше получают те, кои дела не делают,
а от дела не бегают, нежели те, кои без пути, аки лев рыкаяй, рыщут, некий, кого поглотити.
Иван Иваныч. Ах-ах-ах! Как
же это, Федор Павлыч, вы так? спапашились…
а? (Головастики смеются.) Вы
чего смеетесь! ждите своей очереди! Федор Павлыч! за вами слово!
Правда,
что в то время еще не народилось ни Колупаевых, ни Разуваевых, и князь не знал,
что для извлечения мужицких соков не нужно особенно злостных ухищрений,
а следует только утром разостлать тенета и уйти к своему делу,
а вечером эти тенета опять собрать и все запутавшееся в них, связав в узел, бросить в амбар для хранения вместе с прочими такими
же узлами.
Что такое Редедя? откуда он вышел? в силу
чего мечется? действительно ли он додумался до какой-то задачи, или
же задача свалилась к нему зря?
а может быть, и не задача совсем,
а просто, как говорится, восца.
Разговор этот, вместе с возгласами и перерывами, длился не более часа,
а все,
что можно было сказать, было уже исчерпано. Водворилось молчание. Сначала один зевнул, потом — все зазевали. Однако ж сейчас
же сконфузились. Чтобы поправиться, опять провозгласили тост: за здоровье русского Гарибальди! — и стали целоваться. Но и это заняло не больше десяти минут. Тогда кому-то пришла на ум счастливая мысль: потребовать чаю, — и все помыслы мгновенно перенеслись к Китаю.
Мы оба обвинялись в одних и тех
же преступлениях,
а именно: 1) в тайном сочувствии к превратным толкованиям, выразившемся в тех уловках, которые мы употребляли, дабы сочувствие это ни в
чем не проявилось; 2) в сочувствии к мечтательным предприятиям вольнонаемного полководца Редеди; 3) в том,
что мы поступками своими вовлекли в соблазн полицейских чинов Литейной части, последствием какового соблазна было со стороны последних бездействие власти; 4) в покушении основать в Самарканде университет и в подговоре к тому
же купца Парамонова; 5) в том,
что мы, зная силу законов, до нерасторжимости браков относящихся, содействовали совершению брака адвоката Балалайкина, при живой жене, с купчихой Фаиной Стегнушкиной; 6) в том,
что мы, не участвуя лично в написании подложных векселей от имени содержательницы кассы ссуд Матрены Очищенной, не воспрепятствовали таковому писанию, хотя имели полную к тому возможность; 7) в том,
что, будучи на постоялом дворе в Корчеве, занимались сомнительными разговорами и, между прочим, подстрекали мещанина Разно Цветова к возмущению против купца Вздолшикова; 8) в принятии от купца Парамонова счета, под названием"Жизнеописание", и в несвоевременном его опубликовании, и 9) во всем остальном.
Я
же, с своей стороны, присовокупил,
что хотя обвинение и ставит нам в преступление подстрекательство купца Парамонова к основанию заравшанского университета, но из обстоятельств дела ясно усматривается,
что Парамонов решился на этот поступок совсем не вследствие нашего подговора,
а потому,
что менялы вообще, по природе своей, горазды основывать университеты.
Кабатчик Разуваев говорил прямо,
что если б ему удалось отыскать здравомыслящих людей, которые с таким
же самоотвержением ежедневно доказывали бы,
что колупаевские и вздошниковские водки следует упразднить,
а его, разуваевские, водки сделать для всех благомыслящих людей обязательными, то он,"кажется, тыщ бы не пожалел".
Как
же ты не понимаешь,
что ни мы, утаившие у Доминика пятак, ни Юханцев, утаивший миллион, — мы совсем ничего не потрясли,
а просто украли, и больше ничего.
Думал-думал, и вдруг его словно свет озарил."Рассуждение" — вот причина! Начал он припоминать разные случаи, и
чем больше припоминал, тем больше убеждался,
что хоть и много он навредил, но до настоящего вреда, до такого, который бы всех сразу прищемил, все-таки дойти не мог.
А не мог потому,
что этому препятствовало"рассуждение". Сколько раз бывало: разбежится он, размахнется, закричит"разнесу!" — ан вдруг"рассуждение": какой
же ты, братец, осел! Он и спасует.
А кабы не было у него"рассуждения", он бы…