Неточные совпадения
Многие офицеры, недовольные этой просьбой, равносильной приказанию, молчали, видимо, далеко не сочувственно и чувствовали, как
будет им трудно избавиться от прежних привычек. Но делать
было нечего. Приходилось подчиняться и утешаться возможностью утолять свой служебный гнев
хотя бы тайком, если не открыто, чтобы не навлечь на себя неудовольствия капитана. Не особенно
был, кажется, доволен и старший офицер, довольно фамильярно в минуты вспышек обращавшийся
с матросскими физиономиями.
— И вы увидите, какие
будут у вас внимательные ученики!.. На днях я вам выдам запас азбук и кое-какой запас народных книг… Каждый день час или полтора занятий, но, разумеется, никаких принуждений. Кто не
захочет, — не приневоливайте, а то это сделается принуждением и… тогда все пропало… Кроме этих занятий, мы устроим еще чтение
с глобусом… Нам надо смастерить большой глобус и начертить на нем части света… Найдутся между вами мастера?
Володя так же страдал теперь, как и его сожитель по каюте, и, не находя места, не зная, куда деваться, как избавиться от этих страданий, твердо решил, как только «Коршун» придет в ближайший порт, умолять капитана дозволить ему вернуться в Россию. А если он не отпустит (
хотя этот чудный человек должен отпустить), то он убежит
с корвета.
Будь что
будет!
Весь этот день Володя пролежал в каюте, впадая по временам в забытье. Точно сквозь сон слышал он, как под вечер зычный голос боцмана прокричал: «Пошел все наверх» —
хотел,
было, вскочить, но, обессиленный, не мог подняться
с места.
Он ни за что не встанет… Пусть
с ним делают, что
хотят… Он
будет лежать до тех пор, пока «Коршун» не придет в порт… О, тогда он тотчас же съедет на землю.
Мичману казалось, что он смотрит ужасно долго, и он нетерпеливо и
с сердитым выражением взглядывал на маленькую, коренастую фигурку старшего офицера. Его красное, обросшее волосами лицо, казалось мичману,
было недостаточно взволнованно, и он уже мысленно обругал его, негодуя на его медлительность,
хотя и минуты еще не прошло
с тех пор, как старший офицер взял трубу.
В театре
с нашими моряками случилось маленькое недоразумение: им не дали, как они
хотели, первых мест, так как они
были не во фраках.
Хотя он обыкновенно и возвращался
с берега сильно пьяный, иногда и
с подбитым глазом после драки
с кем-нибудь из иностранных матросов (Захарыч
был во хмелю задорен и необыкновенно щекотлив в охранении национального достоинства) и обязательно без носового платка, тем не менее, всегда на своих ногах и даже способный отрапортовать: «Честь имею явиться!»
—
Будь это
с другим капитаном, я, братцы, чарок десять выдул бы, — хвалился Ковшиков потом на баке. — Небось не смотрел бы этому винцу в глаза. А главная причина — не
хотел огорчать нашего голубя… Уж очень он добер до нашего брата… И ведь пришло же в голову чем пронять!.. Поди ж ты… Я, братцы, полагал, что по крайней мере в карцырь посадит на хлеб, на воду да прикажет не берег не пускать, а он что выдумал?!. Первый раз, братцы, такое наказание вижу!
— Главная причина, братцы, что я после этой араки связался
с гличанами джин дуть… Вперебой, значит, кто кого осилит… Не
хотел перед ними русского звания посрамить… Ну, и оказало…
с ног и сшибло… А если бы я одну араку или один джин
пил, небось… ног бы не решился… как
есть в своем виде явился бы на конверт… Я, братцы, здоров
пить…
Хотя все и обозвали Кошкина «ретроградом», которому место не в русском флоте, а где-нибудь в турецкой или персидской армии, тем не менее он ожесточенно отстаивал занятое им положение «блюстителя закона» и ничего более. Оба спорщика
были похожи на расходившихся петухов. Оба уже угостили друг друга язвительными эпитетами, и спор грозил перейти в ссору, когда черный, как жук, Иволгин,
с маленькими на смешливыми глазами на подвижном нервном лице, проговорил...
Полисмен Уйрида начал довольно обстоятельный рассказ на не совсем правильном английском языке об обстоятельствах дела: о том, как русский матрос
был пьян и
пел «более чем громко» песни, — «а это
было, господин судья, в воскресенье, когда христианину надлежит проводить время более прилично», — как он, по званию полисмена, просил русского матроса
петь не так громко, но русский матрос не
хотел понимать ни слов, ни жестов, и когда он взял его за руку, надеясь, что русский матрос после этого подчинится распоряжению полиции, «этот человек, — указал полисмен пальцем на «человека», хлопавшего напротив глазами и дивившегося всей этой странной обстановке, — этот человек без всякого
с моей стороны вызова, что подтвердят и свидетели, хватил меня два раза по лицу…
Володя часто ездил к консулу справляться, нет ли на его имя письма, ожидая найти в нем приказ и
быть на балу в красивой гардемаринской форме
с аксельбантами; но
хотя письма и получались, и он радовался, читая весточки от своих, но желанного приказа все не
было, и, к большой досаде, ему пришлось
быть на балу в кадетском мундирчике.
После роскошного завтрака,
с обильно лившимся шампанским и, как водится, со спичами, корвет тихо тронулся из залива, и на палубе раздались звуки бального оркестра, расположенного за грот-мачтой. Тотчас же все выбежали наверх, а палуба покрылась парами, которые кружились в вальсе. Володя добросовестно исполнял свой долг и танцевал без устали то
с одной, то
с другой, то
с третьей и, надо признаться, в этот день ни разу даже не вспомнил о мисс Клэр,
хотя отец ее, доктор, и
был на корвете.
Володя
хотел,
было, идти жаловаться к старшему офицеру, но тотчас же оставил эту мысль. К чему поднимать историю и жаловаться? Он еще
с корпуса имел отвращение к «фискальству» и всяким жалобам. Нет, он лучше в кают-компании при всех выскажет Первушину всю гнусность его поведения. Этак
будет лучше; пусть он знает, что даром ему пакости не пройдут. Ему теперь нельзя
будет прибегать к уловкам и заметать хвостом свои фокусы.
— Капитан
будет представляться его величеству и, конечно, возьмет
с собой всех желающих. Вы, разумеется,
захотите посмотреть и дворец, и королевскую чету.
Старший штурман, Степан Ильич, не терпевший никаких ссор,
хотел,
было, примирить поссорившихся и
с этой целью уговаривал и ревизора и Володю, но оба они решительно отказались извиниться друг перед другом. Ревизор даже обиделся, что Степан Ильич сделал ему такое унизительное предложение: извиниться перед гардемарином.
— Положим, ревизор
был неправ, но все-таки вы не должны
были так резко говорить
с ним,
хотя бы и на берегу… Худой мир лучше доброй ссоры, а теперь вот и открытая ссора… и этот рапорт… Признаюсь, это очень неприятно…
— Немного подальше, в гору…
Хотите взглянуть? Ничего интересного… Самый обыкновенный дом, каких много в
С.-Франциско, если вы там
были.
Между тем разговоры в капитанской каюте становились шумнее, и не только король и его дядя, но даже и мистер Вейль непрочь
был оставить Гонолулу и пост первого министра и поступить на «Коршун»
хотя бы помощником милейшего мистера Кенеди, ирландца, учителя английского языка, который, в свою очередь, кажется,
с большим удовольствием променял бы свои занятия и свое небольшое жалованье на обязанности и пять тысяч долларов содержания первого министра гавайского короля.
С полуночи он стал на вахту и
был несколько смущен оттого, что до сих пор капитан не звал его к себе. «Верно, нашел мою работу скверной и из деликатности ничего не
хочет сказать. А может
быть, и не дочитал до конца… Надоело!» — раздумывал юный самолюбивый автор, шагая по мостику.
Но бухта
была закрытая, большая и глубокая, и отстаиваться в ней
было безопасно. По крайней мере, Степан Ильич
был в отличном расположении духа и, играя
с доктором в кают-компании в шахматы, мурлыкал себе под нос какой-то мотив. Старший офицер, правда, часто выходил наверх смотреть, как канаты, но скоро возвращался вниз успокоенный: цепи держали «Коршун» хорошо на якорях. Не тревожился и капитан,
хотя тоже частенько показывался на мостике.
Тосковал и артиллерист Захар Петрович и от скуки, вероятно, допекал артиллерийского унтер-офицера,
хотя уж опасался бить его по лицу и только в бессильном гневе сжимал свои волосатые кулаки и сыпал ругательствами, остальное время он или
ел, или спал, или играл в шашки
с Первушиным.
— То-то и
есть! Так как же вы
хотите, чтобы я вам ответил, как,
с позволения сказать, какой-нибудь оболтус, для вашего утешения: придем, мол, в Кронштадт в такой-то день, в таком-то часу-с?.. Еще если бы у вас сильная машина
была да вы могли бы брать запас угля на большие переходы, ну тогда еще можно
было бы примерно рассчитать-с, а ведь мы не под парами главным образом ходим, а под парусами-с.
Неточные совпадения
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто
хочет! Не знаешь,
с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! Что
будет, то
будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Хлестаков. Я
с тобою, дурак, не
хочу рассуждать. (Наливает суп и
ест.)Что это за суп? Ты просто воды налил в чашку: никакого вкусу нет, только воняет. Я не
хочу этого супу, дай мне другого.
Городничий. И не рад, что
напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не
быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь.
С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя
хотят повесить.
Добчинский.То
есть оно так только говорится, а он рожден мною так совершенно, как бы и в браке, и все это, как следует, я завершил потом законными-с узами супружества-с. Так я, изволите видеть,
хочу, чтоб он теперь уже
был совсем, то
есть, законным моим сыном-с и назывался бы так, как я: Добчинский-с.
Сначала он принял
было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил, что и в гостинице все нехорошо, и к нему не поедет, и что он не
хочет сидеть за него в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился
с ним, тотчас переменил мысли, и, слава богу, все пошло хорошо.