Неточные совпадения
— Слушайте, мошенники, — сказал
князь связанным опричникам, —
говорите, как вы смели называться царскими слугами? Кто вы таковы?
Судя по его одежде, можно было принять его за посадского или за какого-нибудь зажиточного крестьянина, но он
говорил с такою уверенностью и, казалось, так искренно хотел предостеречь боярина, что
князь стал пристальнее вглядываться в черты его.
«Прости,
князь,
говорил ему украдкою этот голос, я буду за тебя молиться!..» Между тем незнакомцы продолжали петь, но слова их не соответствовали размышлениям боярина.
— Вишь, боярин, — сказал незнакомец, равняясь с
князем, — ведь
говорил я тебе, что вчетвером веселее ехать, чем сам-друг! Теперь дай себя только до мельницы проводить, а там простимся. В мельнице найдешь ночлег и корм лошадям. Дотудова будет версты две, не боле, а там скоро и Москва!
— Слыхал я про это, — сказал
князь, — мало ли что люди
говорят. Да теперь не время разбирать, бери, что бог послал.
—
Говори! — закричал
князь и топнул ногой.
— Ты не можешь меня любить,
князь, —
говорила она, — не написано тебе любить меня! Но обещай мне, что не проклянешь меня; скажи, что прощаешь меня в великой вине моей.
«Ну,
говорит, не быть же боле тебе, неучу, при моем саадаке, а из чужого лука стрелять не стану!» С этого дня пошел Борис в гору, да посмотри,
князь, куда уйдет еще!
— Довольно! — загремел Иоанн. — Допрос окончен. Братия, — продолжал он, обращаясь к своим любимцам, —
говорите, что заслужил себе боярин
князь Никита?
Говорите, как мыслите, хочу знать, что думает каждый!
Голос Иоанна был умерен, но взор его
говорил, что он в сердце своем уже решил участь
князя и что беда ожидает того, чей приговор окажется мягче его собственного.
Стара была его мамка. Взял ее в Верьх еще блаженной памяти великий
князь Василий Иоаннович; служила она еще Елене Глинской. Иоанн родился у нее на руках; у нее же на руках благословил его умирающий отец.
Говорили про Онуфревну, что многое ей известно, о чем никто и не подозревает. В малолетство царя Глинские боялись ее; Шуйские и Бельские старались всячески угождать ей.
— Я те
говорю,
князь, пора! Ей-богу, пора! Вот я знак подам!
— Ого, да ты еще грозишь! — вскричал опричник, вставая со скамьи, — вишь, ты какой! Я
говорил, что нельзя тебе верить! Ведь ты не наш брат! Уж я бы вас всех,
князей да бояр, что наше жалованье заедаете! Да погоди, посмотрим, чья возьмет. Долой из-под кафтана кольчугу-то! Вымай саблю! Посмотрим, чья возьмет!
— К тебе, батюшка, к тебе. Ступай,
говорит, к атаману, отдай от меня поклон, скажи, чтобы во что б ни стало выручил
князя. Я-де,
говорит, уж вижу, что ему от этого будет корысть богатая, по приметам, дескать, вижу. Пусть, во что б ни стало, выручит
князя! Я-де,
говорит, этой службы не забуду. А не выручит атаман
князя, всякая,
говорит, будет напасть на него; исчахнет,
говорит, словно былинка; совсем,
говорит, пропадет!
— Как же, батюшка! — продолжал Михеич, поглядывая сбоку на дымящийся горшок щей, который разбойники поставили на стол, — еще мельник сказал так: скажи, дескать, атаману, чтоб он тебя накормил и напоил хорошенько, примерно, как бы самого меня. А главное,
говорит, чтоб выручил
князя. Вот что, батюшка, мельник сказал.
— Ну так вишь ли! — сказал Перстень, опуская ложку в щи, — какой тут бес твоему
князю поможет? Ну
говори сам: какой бес ему поможет?
— Мы, батюшка-князь, — продолжал он с насмешливою покорностью, — мы перед твоею милостью малые люди; таких больших бояр, как ты, никогда еще своими руками не казнили, не пытывали и к допросу-то приступить робость берет! Кровь-то, вишь,
говорят, не одна у нас в жилах течет…
Берет калечище Акундина за белы руки, ведет его, Акундина, на высок курган, а становивши его на высок курган,
говорил такие речи: „Погляди-ка, молодой молодец, на город Ростиславль, на Оке-реке, а поглядевши, поведай, что деется в городе Ростиславле?“ Как глянул Акундин в город во Ростиславль, а там беда великая: исконные слуги молода
князя рязанского, Глеба Олеговича, стоят посередь торга, хотят войной город отстоять, да силы не хватит.
— Да вишь ты, они с князем-то в дружбе. И теперь, вишь, в одном курене сидят. Ты про
князя не
говори, неравно, атаман услышит, сохрани бог!
— Нет, не выкупа! — отвечал рыжий песенник. —
Князя, вишь, царь обидел, хотел казнить его; так князь-то от царя и ушел к нам;
говорит: я вас, ребятушки, сам на Слободу поведу; мне,
говорит, ведомо, где казна лежит. Всех,
говорит, опричников перережем, а казною поделимся!
— Воля твоя,
князь, —
говорил атаман, — сердись не сердись, а пустить тебя не пущу! Не для того я тебя из тюрьмы вызволил, чтоб ты опять голову на плаху понес!
— Постой,
князь, — сказал Поддубный, — мы ему развяжем язык! Давай-ка, Хлопко, огоньку. Так. Ну что, будешь
говорить?
— Тише,
князь, это я! — произнес Перстень, усмехаясь. — Вот так точно подполз я и к татарам; все высмотрел, теперь знаю их стан не хуже своего куреня. Коли дозволишь,
князь, я возьму десяток молодцов, пугну табун да переполошу татарву; а ты тем часом, коли рассудишь, ударь на них с двух сторон, да с добрым криком; так будь я татарин, коли мы их половины не перережем! Это я так
говорю, только для почину; ночное дело мастера боится; а взойдет солнышко, так уж тебе указывать,
князь, а нам только слушаться!
— Нет, — продолжал он вполголоса, — напрасно ты винишь меня,
князь. Царь казнит тех, на кого злобу держит, а в сердце его не волен никто. Сердце царево в руце божией,
говорит Писание. Вот Морозов попытался было прямить ему; что ж вышло? Морозова казнили, а другим не стало от того легче. Но ты, Никита Романыч, видно, сам не дорожишь головою, что, ведая московскую казнь, не убоялся прийти в Слободу?
— Погоди,
князь, не отчаивайся. Вспомни, что я тебе тогда
говорил? Оставим опричников; не будем перечить царю; они сами перегубят друг друга! Вот уж троих главных не стало: ни обоих Басмановых, ни Вяземского. Дай срок,
князь, и вся опричнина до смерти перегрызется!
«И
князь Никита Романыч,
говорю, хоча и в тюрьме, а должно быть, также здравствует!» Уж не знал, батюшка, что и сказать ей, чувствую, что не то
говорю, а все же что-нибудь сказать надо.
— В мою очередь, спасибо тебе,
князь, — сказал он. — Об одном прошу тебя: коли ты не хочешь помогать мне, то, по крайней мере, когда услышишь, что про меня
говорят худо, не верь тем слухам и скажи клеветникам моим все, что про меня знаешь!