Неточные совпадения
Тем не менее он сознается, что при чтении источников книга
не раз выпадала у него из рук и он бросал перо
в негодовании,
не столько от мысли, что мог существовать Иоанн IV, сколько от
той, что могло существовать такое общество, которое смотрело на него без негодования.
Так-де чинить неповадно!» Этот горячий поступок разрушил
в один миг успех прежних переговоров, и
не миновать бы Серебряному опалы, если бы, к счастью его,
не пришло
в тот же день от Москвы повеление
не заключать мира, а возобновить войну.
Еще
не доезжая деревни, князь и люди его услышали веселые песни, а когда подъехали к околице,
то увидели, что
в деревне праздник.
Князь простил бы опричнику его дерзкие речи. Бесстрашие этого человека
в виду смерти ему нравилось. Но Матвей Хомяк клеветал на царя, и этого
не мог снести Никита Романович. Он дал знак ратникам. Привыкшие слушаться боярина и сами раздраженные дерзостью разбойников, они накинули им петли на шеи и готовились исполнить над ними казнь, незадолго перед
тем угрожавшую бедному мужику.
— Ты, боярин, сегодня доброе дело сделал, вызволил нас из рук этих собачьих детей, так мы хотим тебе за добро добром заплатить. Ты, видно, давно на Москве
не бывал, боярин. А мы так знаем, что там деется. Послушай нас, боярин. Коли жизнь тебе
не постыла,
не вели вешать этих чертей. Отпусти их, и этого беса, Хомяка, отпусти.
Не их жаль, а тебя, боярин. А уж попадутся нам
в руки, вот
те Христос, сам повешу их.
Не миновать им осила, только бы
не ты их к черту отправил, а наш брат!
Он вспомнил о прошедшем, вспомнил об отъезде своем из Москвы, за пять лет назад, и
в воображении очутился опять
в той церкви, где перед отъездом слушал молебен и где сквозь торжественное пение, сквозь шепот толпы, его поразил нежный и звучный голос, которого
не заглушил ни стук мечей, ни гром литовских пищалей.
— Эй, колдун! Выходи,
не то в куски изрублю!
— Батюшка, умилосердись! что ж мне делать, старику? Что увижу,
то и скажу; что после случится,
в том один бог властен! А если твоя княжеская милость меня казнить собирается, так лучше я и дела
не начну!
— Батюшка, князь Афанасий Иванович, как тебе сказать? Всякие есть травы. Есть колюка-трава, сбирается
в Петров пост. Обкуришь ею стрелу, промаху
не дашь. Есть тирлич-трава, на Лысой горе, под Киевом, растет. Кто ее носит на себе, на
того ввек царского гнева
не будет. Есть еще плакун-трава, вырежешь из корня крест да повесишь на шею, все тебя будут как огня бояться!
— Согласна! — вскричала радостно Елена и повалилась Морозову
в ноги. Тронуло боярина нежданное слово, обрадовался он восторгу Елены,
не догадался, старый, что
то был восторг утопающего, который хватается за куст терновый.
И, узнав о
том, царь вошел
в ярость великую, приказал Морозову отойти от очей своих и отпустить седые волосы, доколе
не сымется с него опала. И удалился от двора боярин; и ходит он теперь
в смирной одежде, с бородою нечесаною, падают седые волосы на крутое чело. Грустно боярину
не видать очей государевых, но
не опозорил он своего роду,
не сел ниже Годунова!
— И, боярыня, лапушка ты моя, что ж
в той песне веселого!
То грустная песня,
не праздничная.
Увидя мужчину, Елена хотела скрыться; но, бросив еще взгляд на всадника, она вдруг стала как вкопанная. Князь также остановил коня. Он
не верил глазам своим. Тысяча мыслей
в одно мгновение втеснялись
в его голову, одна другой противореча. Он видел пред собой Елену, дочь Плещеева-Очина,
ту самую, которую он любил и которая клялась ему
в любви пять лет
тому назад. Но каким случаем она попала
в сад к боярину Морозову?
Когда Серебряный отправился
в Литву, Морозов воеводствовал где-то далеко; они
не видались более десяти лет, но Дружина Андреевич мало переменился, был бодр по-прежнему, и князь с первого взгляда везде бы узнал его, ибо старый боярин принадлежал к числу
тех людей, которых личность глубоко врезывается
в памяти.
И
в том они, окаянные,
не бояся Страшного суда божия, и крест накриве целовали, и руки
в письмах лживили!
— Должно быть, князь. Но садись, слушай далее.
В другой раз Иван Васильевич, упившись, начал (и подумать срамно!) с своими любимцами
в личинах плясать. Тут был боярин князь Михаило Репнин. Он заплакал с горести. Царь давай и на него личину надевать. «Нет! — сказал Репнин, —
не бывать
тому, чтобы я посрамил сан свой боярский!» — и растоптал личину ногами. Дней пять спустя убит он по царскому указу во храме божием!
Долго говорил он с нами; корил нас
в небывалых изменах, высчитывал нам наши вины, которых мы
не ведали за собою, и наконец сказал, что я-де только по упросу богомольцев моих, епископов, беру паки мои государства, но и
то на уговоре.
— Коли так,
то прости, боярин, надо спешить. Я еще и дома
не был. Осмотрюсь немного, а завтра чем свет отправлюсь
в Слободу.
Оглянувшись последний раз на Елену, Серебряный увидел за нею,
в глубине сада, темный человеческий образ. Почудилось ли
то князю, или слуга какой проходил по саду, или уж
не был ли
то сам боярин Дружина Андреевич?
В четвертом часу утра он ходил на колокольню с царевичами и Малютою Скуратовым благовестить к заутрене, братья спешили
в церковь; кто
не являлся,
того наказывали осмидневным заключением.
Единообразие сей жизни он прерывал так называемыми объездами, посещал монастыри, и ближние и дальние, осматривал крепости на границе, ловил диких зверей
в лесах и пустынях; любил
в особенности медвежью травлю; между
тем везде и всегда занимался делами: ибо земские бояре, мнимоуполномоченные правители государства,
не смели ничего решить без его воли!»
Эта милость
не совсем обрадовала Серебряного. Иоанн, может быть,
не знал еще о ссоре его с опричниками
в деревне Медведевке. Может быть также (и это случалось часто), царь скрывал на время гнев свой под личиною милости, дабы внезапное наказание, среди пира и веселья, показалось виновному
тем ужаснее. Как бы
то ни было, Серебряный приготовился ко всему и мысленно прочитал молитву.
Серебряному пришлось сидеть недалеко от царского стола, вместе с земскими боярами,
то есть с такими, которые
не принадлежали к опричнине, но, по высокому сану своему, удостоились на этот раз обедать с государем. Некоторых из них Серебряный знал до отъезда своего
в Литву. Он мог видеть с своего места и самого царя, и всех бывших за его столом. Грустно сделалось Никите Романовичу, когда он сравнил Иоанна, оставленного им пять лет
тому назад, с Иоанном, сидящим ныне
в кругу новых любимцев.
Соскочил с коня, да и
в ноги царю: «Виноват, государь,
не смог коня удержать,
не соблюл твоего саадака!» А у царя, вишь, меж
тем хмель-то уж выходить начал.
Разговоры становились громче, хохот раздавался чаще, головы кружились. Серебряный, всматриваясь
в лица опричников, увидел за отдаленным столом молодого человека, который несколько часов перед
тем спас его от медведя. Князь спросил об нем у соседей, но никто из земских
не знал его. Молодой опричник, облокотясь на стол и опустив голову на руки, сидел
в задумчивости и
не участвовал
в общем веселье. Князь хотел было обратиться с вопросом к проходившему слуге, но вдруг услышал за собой...
Мысль, что Максим, которого он любил
тем сильнее, что
не знал другой родственной привязанности, будет всегда стоять
в глазах народа ниже
тех гордых бояр, которых он, Малюта, казнил десятками, приводила его
в бешенство.
— И вы дали себя перевязать и пересечь, как бабы! Что за оторопь на вас напала? Руки у вас отсохли аль душа ушла
в пяты? Право, смеху достойно! И что это за боярин средь бело дня напал на опричников? Быть
того не может. Пожалуй, и хотели б они извести опричнину, да жжется! И меня, пожалуй, съели б, да зуб неймет! Слушай, коли хочешь, чтоб я взял тебе веру, назови
того боярина,
не то повинися во лжи своей. А
не назовешь и
не повинишься, несдобровать тебе, детинушка!
— Надёжа-государь! — отвечал стремянный с твердостию, — видит бог, я говорю правду. А казнить меня твоя воля;
не боюся я смерти, боюся кривды, и
в том шлюсь на целую рать твою!
— Государь, — сказал он, —
не слушай боярина.
То он на меня сором лает, затем что я малый человек, и
в том промеж нас правды
не будет; а прикажи снять допрос с товарищей или, пожалуй, прикажи пытать нас обоих накрепко, и
в том будет промеж нас правда.
Малюта взглянул на царевича таким взглядом, от которого всякий другой задрожал бы. Но царевич считал себя недоступным Малютиной мести. Второй сын Грозного, наследник престола, вмещал
в себе почти все пороки отца, а злые примеры все более и более заглушали
то, что было
в нем доброго. Иоанн Иоаннович уже
не знал жалости.
— Подойди сюда, князь! — сказал Иоанн. — Мои молодцы исторопились было над тобой.
Не прогневайся. У них уж таков обычай,
не посмотря
в святцы, да бух
в колокол!
Того не разочтут, что казнить человека всегда успеешь, а слетит голова,
не приставишь. Спасибо Борису. Без него отправили б тебя на
тот свет;
не у кого было б и про Хомяка спросить. Поведай-ка, за что ты напал на него?
— Вы! — сказал он строго, —
не думайте, глядя на суд мой, что я вам начал мирволить! — И
в то же время
в беспокойной душе его зародилась мысль, что, пожалуй, и Серебряный припишет его милосердие послаблению.
В эту минуту он пожалел, что простил его, и захотел поправить свою ошибку.
— Ступайте все, — сказал он, — каждый к своему делу! Земским ведать приказы по-прежнему, а опричникам, избранным слугам и полчанам моим, помнить свое крестное целование и
не смущаться
тем, что я сегодня простил Никиту: несть бо
в сердце моем лицеприятия ни к ближним, ни к дальним!
Молился он о тишине на святой Руси, молился о
том, чтоб дал ему господь побороть измену и непокорство, чтобы благословил его окончить дело великого поту, сравнять сильных со слабыми, чтобы
не было на Руси одного выше другого, чтобы все были
в равенстве, а он бы стоял один надо всеми, аки дуб во чистом поле!
— Так вот кто тебя с толку сбил! — вскричал Малюта, и без
того озлобленный на Серебряного, — так вот кто тебя с толку сбил! Попадись он мне только
в руки,
не скорою смертью издохнет он у меня, собака!
Много сокрытого узнавала Онуфревна посредством гаданья и никогда
не ошибалась.
В самое величие князя Телепнева — Иоанну тогда было четыре года — она предсказала князю, что он умрет голодною смертью. Так и сбылось. Много лет протекло с
тех пор, а еще свежо было
в памяти стариков это предсказанье.
В гневе на самого себя и на духа
тьмы, он опять, назло аду и наперекор совести, начинал дело великой крови и великого поту, и никогда жестокость его
не достигала такой степени, как после невольного изнеможенья.
— Ну, что, батюшка? — сказала Онуфревна, смягчая свой голос, — что с тобой сталось? Захворал, что ли? Так и есть, захворал! Напугала же я тебя! Да нужды нет, утешься, батюшка, хоть и велики грехи твои, а благость-то божия еще больше! Только покайся, да вперед
не греши. Вот и я молюсь, молюсь о тебе и денно и нощно, а теперь и
того боле стану молиться. Что тут говорить? Уж лучше сама
в рай
не попаду, да тебя отмолю!
— Ключи! — проворчала старуха, — уж припекут тебя на
том свете раскаленными ключами, сатана ты этакой! Ей-богу, сатана! И лицо-то дьявольское! Уж кому другому, а тебе
не миновать огня вечного! Будешь, Гришка, лизать сковороды горячие за все клеветы свои! Будешь, проклятый,
в смоле кипеть, помяни мое слово!
— Старая дура? — повторила она, — я старая дура? Вспомянете вы меня на
том свете, оба вспомянете! Все твои поплечники, Ваня, все примут мзду свою, еще
в сей жизни примут, и Грязной, и Басманов, и Вяземский; комуждо воздается по делам его, а этот, — продолжала она, указывая клюкою на Малюту, — этот
не примет мзды своей: по его делам нет и муки на земле; его мука на дне адовом; там ему и место готово; ждут его дьяволы и радуются ему! И тебе есть там место, Ваня, великое, теплое место!
— Нет, государь, моя речь теперь
не про Володимира Андреича.
В нем я уже
того не чаю, чтобы он что-либо над тобой учинил. И бояре к нему теперь уже
не мыслят. Давно перестал он подыскиваться под тобою царства. Моя речь
не про него.
Но
в это самое утро, когда гончие царевича дружно заливались
в окрестностях Москвы, а внимание охотников, стоявших на лазах, было поглощено ожиданием, и каждый напрягал свое зрение, и ни один
не заботился о
том, что делали его товарищи, —
в это время по глухому проселку скакали, удаляясь от места охоты, Хомяк и Малюта, а промеж них со связанными руками, прикрученный к седлу, скакал кто-то третий, которого лицо скрывал черный башлык, надвинутый до самого подбородка.
Охота меж
тем шла своим чередом, и никто
не заметил отсутствия царевича, исключая двух стремянных, которые теперь издыхали
в овраге, пронзенные ножами.
Далее двое молодцов тузили друг друга по голове кулаками. Игра состояла
в том, что кто-де из нас первый попросит пощады. И ни одному
не хотелось просить ее. Уже оба противника побагровели, как две свеклы, но дюжие кулаки
не переставали стучать о головы, словно молоты о наковальни.
Он засучил рукава, плюнул
в кулаки и принялся катать правого и виноватого. Разбойники
не ожидали такого нападения.
Те, которые были поближе,
в один миг опрокинулись и сшибли с ног товарищей. Вся ватага отхлынула к огню; котел упал, и щи разлились на уголья.
«Эй вы, аршинники, купцы! удалые молодцы! Бросайте
в воду сабли да пищали, честью прошу,
не то бичеву пущу, так вас и с грузом поминай как звали!»
— Великий государь наш, — сказал он, — часто жалеет и плачет о своих злодеях и часто молится за их души. А что он созвал нас на молитву ночью,
тому дивиться нечего. Сам Василий Великий во втором послании к Григорию Назианзину говорит: что другим утро,
то трудящимся
в благочестии полунощь. Среди ночной тишины, когда ни очи, ни уши
не допускают
в сердце вредительного, пристойно уму человеческому пребывать с богом!
Песня эта, может быть и несходная с действительными событиями, согласна, однако, с духом
того века.
Не полно и
не ясно доходили до народа известия о
том, что случалось при царском дворе или
в кругу царских приближенных, но
в то время, когда сословия еще
не были разъединены правами и
не жили врозь одно другого, известия эти, даже искаженные,
не выходили из границ правдоподобия и носили на себе печать общей жизни и общих понятий.
Забыл Серебряный, что он без сабли и пистолей, и
не было ему нужды, что конь под ним стар. А был
то добрый конь
в свое время; прослужил он лет двадцать и на войне и
в походах; только
не выслужил себе покою на старости; выслужил упряжь водовозную, сено гнилое да удары палочные!
— Государь! — сказал он, — на
то щука
в море, чтобы карась
не дремал!
Не привычен я ни к ратному строю, ни к торговому делу. Прости, государь; вон уж пыль сюда подвигается; пора назад; рыба ищет где поглубже, а наш брат — где место покрепче!