Неточные совпадения
— Батюшка боярин, — сказал он, — оно тово, может быть, этот молодец и правду
говорит: неравно староста отпустит этих разбойников. А
уж коли ты их, по мягкосердечию твоему, от петли помиловал, за что бог и тебя, батюшка,
не оставит, то дозволь, по крайности, перед отправкой-то, на всяк случай, влепить им по полсотенке плетей, чтоб вперед-то
не душегубствовали, тетка их подкурятина!
— Батюшка,
не кричи, бога ради
не кричи, всё испортишь! Я тебе
говорил уже, дело боится шуму, а проезжих прогнать я
не властен. Да они же нам и
не мешают; они спят теперь, коли ты, родимый,
не разбудил их!
— Ну, что, батюшка? — сказала Онуфревна, смягчая свой голос, — что с тобой сталось? Захворал, что ли? Так и есть, захворал! Напугала же я тебя! Да нужды нет, утешься, батюшка, хоть и велики грехи твои, а благость-то божия еще больше! Только покайся, да вперед
не греши. Вот и я молюсь, молюсь о тебе и денно и нощно, а теперь и того боле стану молиться. Что тут
говорить?
Уж лучше сама в рай
не попаду, да тебя отмолю!
— Воля твоя, атаман, ты про него
говоришь, как про чудо какое, а нам что-то
не верится.
Уж молодцеватее тебя мы
не видывали!
— Ого, да ты еще грозишь! — вскричал опричник, вставая со скамьи, — вишь, ты какой! Я
говорил, что нельзя тебе верить! Ведь ты
не наш брат!
Уж я бы вас всех, князей да бояр, что наше жалованье заедаете! Да погоди, посмотрим, чья возьмет. Долой из-под кафтана кольчугу-то! Вымай саблю! Посмотрим, чья возьмет!
Мельник, казалось,
не слыхал Михеича. Он
уже ничего
не говорил, но только бормотал себе что-то под нос. Губы его без умолку шевелились, а серые глаза смотрели тускло, как будто ничего
не видели.
— Ну, батюшка Ванюха, я и сам
не знаю, что делать. Авось ты чего
не пригадаешь ли? Ведь один-то ум хорош, а два лучше! Вот и мельник ни к кому другому, а к тебе послал: ступай,
говорит, к атаману, он поможет;
уж я,
говорит, по приметам вижу, что ему от этого будет всякая удача и корысть богатая! Ступай,
говорит, к атаману!
— К тебе, батюшка, к тебе. Ступай,
говорит, к атаману, отдай от меня поклон, скажи, чтобы во что б ни стало выручил князя. Я-де,
говорит,
уж вижу, что ему от этого будет корысть богатая, по приметам, дескать, вижу. Пусть, во что б ни стало, выручит князя! Я-де,
говорит, этой службы
не забуду. А
не выручит атаман князя, всякая,
говорит, будет напасть на него; исчахнет,
говорит, словно былинка; совсем,
говорит, пропадет!
— Атаман, — сказал он вдруг, — как подумаю об этом, так сердце и защемит. Вот особливо сегодня, как нарядился нищим, то так живо все припоминаю, как будто вчера было. Да
не только то время, а
не знаю с чего стало мне вдруг памятно и такое, о чем я давно
уж не думал.
Говорят, оно
не к добру, когда ни с того ни с другого станешь вдруг вспоминать, что
уж из памяти вышиб!..
— Надёжа, православный царь! Был я молод, певал я песню: «
Не шуми, мати сыра-дуброва». В той ли песне царь спрашивает у добра молодца, с кем разбой держал? А молодец
говорит: «Товарищей у меня было четверо:
уж как первый мой товарищ черная ночь; а второй мой товарищ…»
Тут
уж Митька
говорит: посторонитесь, братцы,
говорит,
не мешайте!
— Тише, князь, это я! — произнес Перстень, усмехаясь. — Вот так точно подполз я и к татарам; все высмотрел, теперь знаю их стан
не хуже своего куреня. Коли дозволишь, князь, я возьму десяток молодцов, пугну табун да переполошу татарву; а ты тем часом, коли рассудишь, ударь на них с двух сторон, да с добрым криком; так будь я татарин, коли мы их половины
не перережем! Это я так
говорю, только для почину; ночное дело мастера боится; а взойдет солнышко, так
уж тебе указывать, князь, а нам только слушаться!
— Я
говорил, Никита Романыч, что бог стоит за нас… смотри, как они рассыпались… а у меня
уж и в глазах темнеет… ох,
не хотелось бы умереть теперь!..
Прихожу к царю,
говорю, так и так,
не вели,
говорю, дорогомиловцам холопа твоего корить, вот
уж один меня Федорой назвал.
— Я
уже говорил тебе, государь, что увез боярыню по ее же упросу; а когда я на дороге истек кровью, холопи мои нашли меня в лесу без памяти.
Не было при мне ни коня моего, ни боярыни, перенесли меня на мельницу, к знахарю; он-то и зашептал кровь. Боле ничего
не знаю.
— Будешь доволен, боярин, —
говорил ему мельник, утвердительно кивая головою, — будешь доволен, батюшка! Войдешь опять в царскую милость, и чтобы гром меня тут же прихлопнул, коли
не пропадет и Вяземский, и все твои вороги! Будь спокоен,
уж противу тирлича-травы ни один
не устоит!
— Нет, родимый, ничего
не узнал. Я и гонцам твоим
говорил, что нельзя узнать. А
уж как старался-то я для твоей милости! Семь ночей сряду глядел под колесо. Вижу, едет боярыня по лесу, сам-друг со старым человеком; сама такая печальная, а стар человек ее утешает, а боле ничего и
не видно; вода замутится, и ничего боле
не видно!
— Погоди, князь,
не отчаивайся. Вспомни, что я тебе тогда
говорил? Оставим опричников;
не будем перечить царю; они сами перегубят друг друга! Вот
уж троих главных
не стало: ни обоих Басмановых, ни Вяземского. Дай срок, князь, и вся опричнина до смерти перегрызется!
Эта неожиданная и невольная смелость Серебряного озадачила Иоанна. Он вспомнил, что
уже не в первый раз Никита Романович
говорит с ним так откровенно и прямо. Между тем он, осужденный на смерть, сам добровольно вернулся в Слободу и отдавался на царский произвол. В строптивости нельзя было обвинить его, и царь колебался, как принять эту дерзкую выходку, как новое лицо привлекло его внимание.
— Так, так, батюшка-государь! — подтвердил Михеич, заикаясь от страха и радости, — его княжеская милость правду изволит
говорить!..
Не виделись мы с того дня, как схватили его милость! Дозволь же, батюшка-царь, на боярина моего посмотреть! Господи-светы, Никита Романыч! Я
уже думал,
не придется мне увидеть тебя!
Я сначала
не понял, что за птица и что за Далмат такой; только
уже после, когда показал он мне боярыню-то, тогда
уж смекнул, что он про нее
говорил.
Я ей все рассказал, что было мне ведомо, а она, сердечная, еще кручиннее прежнего стала, повесила головушку, да
уже во всю дорогу ничего и
не говорит.
Я этак посмотрел на нее, да
уж не знаю, что и
говорить ей.
«И князь Никита Романыч,
говорю, хоча и в тюрьме, а должно быть, также здравствует!»
Уж не знал, батюшка, что и сказать ей, чувствую, что
не то
говорю, а все же что-нибудь сказать надо.
—
Уж об этом
не заботься, Борис Федорыч! Я никому
не дам про тебя и помыслить худо,
не только что
говорить. Мои станичники и теперь
уже молятся о твоем здравии, а если вернутся на родину, то и всем своим ближним закажут. Дай только бог уцелеть тебе!
Неточные совпадения
Хлестаков. Я
уж не помню твоих глупых счетов.
Говори, сколько там?
Бобчинский. Возле будки, где продаются пироги. Да, встретившись с Петром Ивановичем, и
говорю ему: «Слышали ли вы о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного письма?» А Петр Иванович
уж услыхали об этом от ключницы вашей Авдотьи, которая,
не знаю, за чем-то была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву.
«На что,
говорит, тебе муж? он
уж тебе
не годится».
Купцы. Ей-богу! такого никто
не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть,
не то
уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет
уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец
не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и
уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем
не нуждается; нет, ему еще подавай:
говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего
не могу сказать. Да и странно
говорить: нет человека, который бы за собою
не имел каких-нибудь грехов. Это
уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого
говорят.