Неточные совпадения
— Дурень! — вскричал князь, —
не смей станичников царскими людьми величать! «Ума
не приложу, — подумал он. — Особые знаки? Опричники? Что это за слово?
Кто эти люди? Как приеду
на Москву, обо всем доложу царю. Пусть велит мне сыскать их!
Не спущу им, как бог свят,
не спущу!»
— Батюшка, князь Афанасий Иванович, как тебе сказать? Всякие есть травы. Есть колюка-трава, сбирается в Петров пост. Обкуришь ею стрелу, промаху
не дашь. Есть тирлич-трава,
на Лысой горе, под Киевом, растет.
Кто ее носит
на себе,
на того ввек царского гнева
не будет. Есть еще плакун-трава, вырежешь из корня крест да повесишь
на шею, все тебя будут как огня бояться!
— Как
не быть, батюшка, есть еще кочедыжник, или папоротник;
кому удастся сорвать цвет его, тот всеми кладами владеет. Есть иван-да-марья;
кто знает, как за нее взяться, тот
на первой кляче от лучшего скакуна удерет.
Дом Морозова был чаша полная. Слуги боялись и любили боярина. Всяк,
кто входил к нему, был принимаем с радушием. И свои и чужие хвалились его ласкою; всех дарил он и словами приветными, и одежей богатою, и советами мудрыми. Но никого так
не ласкал, никого так
не дарил он, как свою молодую жену, Елену Дмитриевну. И жена отвечала за ласку ласкою, и каждое утро, и каждый вечер долго стояла
на коленях в своей образной и усердно молилась за его здравие.
—
Не сегодня, боярыня, а в семик и троицын день заплетают русалки косы.
На Ивана Купала они бегают с распущенными волосами и отманивают людей от папоротника, чтобы
кто не сорвал его цвета.
— А помнишь ли, Никитушка, — продолжал он, обняв князя одною рукой за плеча, — помнишь ли, как ты ни в какой игре обмана
не терпел? Бороться ли с
кем начнешь али
на кулачках биться, скорей дашь себя
на землю свалить, чем подножку подставишь или что против уговора сделаешь. Все, бывало, снесешь, а уж лукавства ни себе, ни другим
не позволишь!
—
Кто против этого, князь.
На то он царь, чтобы карать и миловать. Только то больно, что
не злодеев казнили, а всё верных слуг государевых: окольничего Адашева (Алексеева брата) с малолетным сыном; трех Сатиных; Ивана Шишкина с женою да с детьми; да еще многих других безвинных.
Надеваю платье, сажусь
на конь; со всех мест бояре спешат ко Кремлю,
кто верхом,
кто сам о себе, словно простой человек, даже никто о чести своей
не думает!
Воротились мы в домы и долго ждали,
не передумает ли царь,
не вернется ли? Проходит неделя, получает высокопреосвященный грамоту; пишет государь, что я-де от великой жалости сердца,
не хотя ваших изменных дел терпеть, оставляю мои государства и еду-де куда бог укажет путь мне! Как пронеслася эта весть, зачался вопль
на Москве: «Бросил нас батюшка-царь!
Кто теперь будет над нами государить!»
В четвертом часу утра он ходил
на колокольню с царевичами и Малютою Скуратовым благовестить к заутрене, братья спешили в церковь;
кто не являлся, того наказывали осмидневным заключением.
Видишь, — продолжал боярин, понижая голос, — видишь возле него этого широкоплечего, рыжего, что ни
на кого не смотрит, а убирает себе лебедя, нахмуря брови?
— Скажи, боярин, — спросил он, —
кто этот высокий кудрявый, лет тридцати, с черными глазами? Вот уж он четвертый кубок осушил, один за другим, да еще какие кубки! Здоров он пить, нечего сказать, только вино ему будто
не на радость. Смотри, как он нахмурился, а глаза-то горят словно молонья. Да что он, с ума сошел? Смотри, как скатерть поясом порет!
Глаза неопределенного цвета
не смотрели ни
на кого прямо, но страшно делалось тому,
кто нечаянно встречал их тусклый взгляд.
— Царевич! — вскричал Вяземский, — если бы тебе было годков пять поболе да
не был бы ты сынок государев, я бы за бесчестие позвал тебя к Москве
на Троицкую площадь, мы померялись бы с тобой, и сам бог рассудил бы,
кому владеть саблей,
кому на гуслях играть!
—
На кого прошу, и сам
не ведаю, надежа православный царь!
Не сказал он мне, собака, своего роду-племени! А бью челом твоей царской милости, в бою моем и в увечье, что бил меня своим великим огурством незнаемый человек!
— Подойди сюда, князь! — сказал Иоанн. — Мои молодцы исторопились было над тобой.
Не прогневайся. У них уж таков обычай,
не посмотря в святцы, да бух в колокол! Того
не разочтут, что казнить человека всегда успеешь, а слетит голова,
не приставишь. Спасибо Борису. Без него отправили б тебя
на тот свет;
не у
кого было б и про Хомяка спросить. Поведай-ка, за что ты напал
на него?
Как услышал князя Серебряного, как узнал, что он твой объезд за душегубство разбил и
не заперся перед царем в своем правом деле, но как мученик пошел за него
на смерть, — тогда забилось к нему сердце мое, как ни к
кому еще
не бивалось, и вышло из мысли моей колебание, и стало мне ясно как день, что
не на вашей стороне правда!
— Так вот
кто тебя с толку сбил! — вскричал Малюта, и без того озлобленный
на Серебряного, — так вот
кто тебя с толку сбил! Попадись он мне только в руки,
не скорою смертью издохнет он у меня, собака!
— Замолчи, отец! — сказал, вставая, Максим, —
не возмущай мне сердца такою речью!
Кто из тех,
кого погубил ты, умышлял
на царя?
Кто из них замутил государство?
Не по винам, а по злобе своей сечешь ты боярские головы! Кабы
не ты, и царь был бы милостивее. Но вы ищете измены, вы пытками вымучиваете изветы, вы, вы всей крови заводчики! Нет, отец,
не гневи бога,
не клевещи
на бояр, а скажи лучше, что без разбора хочешь вконец извести боярский корень!
— Максимушка, — сказал он, —
на кого же я денежки-то копил?
На кого тружусь и работаю?
Не уезжай от меня, останься со мною. Ты еще молод,
не поспел еще в ратный строй.
Не уезжай от меня! Вспомни, что я тебе отец! Как посмотрю
на тебя, так и прояснится
на душе, словно царь меня похвалил или к руке пожаловал, а обидь тебя
кто, — так, кажется, и съел бы живого!
— Ключи! — проворчала старуха, — уж припекут тебя
на том свете раскаленными ключами, сатана ты этакой! Ей-богу, сатана! И лицо-то дьявольское! Уж
кому другому, а тебе
не миновать огня вечного! Будешь, Гришка, лизать сковороды горячие за все клеветы свои! Будешь, проклятый, в смоле кипеть, помяни мое слово!
— Да что он грязь-то стирает? — заметил Басманов, желая подслужиться царевичу, — добро
на ком другом, а
на нем
не заметно!
— Ему-то и
на ум бы
не взбрело, — продолжал Малюта, избегая царского взора, — ну, а должно быть, подбили его.
Кто к нему поближе, тот и подбил. А он, грешный человек, подумал себе: немного позже, немного ране, все тем же кончится.
— Да
не кто другой. Вот, примерно, тянулось раз судишко
на бичеве из-под Астрахани вверх по матушке-Волге.
На судишке-то народу было немало: всё купцы молодцы с пищалями, с саблями, кафтаны нараспашку, шапки набекрень,
не хуже нашего брата. А грузу-то: золота, каменьев самоцветных, жемчугу, вещиц астраханских и всякой дряни; еще, али полно! Берег-то высокий, бичевник-то узенький, а среди Волги остров: скала голая, да супротив теченья, словно ножом угол вышел, такой острый, что боже упаси.
— Поймали было царские люди Кольцо, только проскользнуло оно у них промеж пальцев, да и покатилось по белу свету. Где оно теперь, сердечное, бог весть, только, я чаю, скоро опять
на Волгу перекатится!
Кто раз побывал
на Волге, тому
не ужиться
на другой сторонушке!
— Царь милостив ко всем, — сказал он с притворным смирением, — и меня жалует
не по заслугам.
Не мне судить о делах государских,
не мне царю указывать. А опричнину понять нетрудно: вся земля государева, все мы под его высокою рукою; что возьмет государь
на свой обиход, то и его, а что нам оставит, то наше;
кому велит быть около себя, те к нему близко, а
кому не велит, те далеко. Вот и вся опричнина.
— Батюшка Никита Романыч! — кричал он еще издали, — ты пьешь, ешь, прохлаждаешься, а кручинушки-то
не ведаешь? Сейчас встрел я, вон за церквей, Малюту Скуратова да Хомяка; оба верхом, а промеж них, руки связаны,
кто бы ты думал? Сам царевич! сам царевич, князь! Надели они
на него черный башлык, проклятые, только ветром-то сдуло башлык, я и узнал царевича! Посмотрел он
на меня, словно помощи просит, а Малюта, тетка его подкурятина, подскочил, да опять и нахлобучил ему башлык
на лицо!
Скачет Малюта во дремучем лесу с своими опричниками. Он торопит их к Поганой Луже, поправляет башлык
на царевиче, чтоб
не узнали опричники,
кого везут
на смерть. Кабы узнали они, отступились бы от Малюты, схоронились бы больший за меньшего. Но думают опричники, что скачет простой человек меж Хомяка и Малюты, и только дивятся, что везут его казнить так далеко.
Кончилась битва.
Не с
кем было более драться, все опричники легли мертвые, один Малюта спасся
на лихом аргамаке.
Намек
на Басманова также
не прошел даром. В Иоанновом сердце остался зародыш подозрения и хотя
не тотчас пустил в нем корни, но значительно охладил расположение его к своему кравчему, ибо царь никогда
не прощал тому,
кого однажды опасался, хотя бы впоследствии и сам признал свое опасение напрасным.
Стремянный Вяземского вышел из застольной, будто бы напоить коня. Но,
не дойдя конюшни, он оглянулся, посмотрел
на все стороны, подошел к воротам и просвистал как-то особенно. Кто-то к нему подкрался.
Морозов посмотрел
на Елену, и если бы
кто увидел его в это мгновенье, тот
не решил бы, жалость или негодованье преобладали в его взоре.
— А вот посмотрим, родимые! Эх, батюшки-светы! Да
кто ж это так секанул-то его? Вот будь
на полвершка пониже, как раз бы висок рассек! Ну, соблюл его бог! А здесь-то? Плечо мало
не до кости прорубано! Эх, должно быть, ловок рубиться,
кто так хватил его милость!
«Ходит, ходит колесо кругом, что было высоко, то будет низко, что было низко, будет высоко; слышу, далеко звонит колокол, невесть
на похороны, невесть
на свадьбу; а
кого венчать,
кого хоронить,
не слыхать, вода шумит,
не видать за великим дымом!
Слетаются вороны издалека, кличут друг друга
на богатый пир, а
кого клевать,
кому очи вымать, и сами
не чуют, летят да кричат! Наточен топор, наряжен палач; по дубовым доскам побегут, потекут теплой крови ручьи; слетят головы с плеч, да неведомо чьи!»
При последних словах Иоанн покосился
на самого сокольничего, который, в свою очередь, побледнел, ибо знал, что царь ни
на кого не косится даром.
— Какова сказка, — отвечал слепой, — и
кому сказывать. Вот мы ономнясь рассказали старицкому воеводе сказку про козу косматую, да
на свою шею: коза-то, вишь, вышла сама воеводша, так он нас со двора и велел согнать, накостылявши затылок. Вперед
не расскажем.
— Вишь, атаман, — сказал он, — довольно я людей перегубил
на своем веку, что и говорить! Смолоду полюбилась красная рубашка! Бывало, купец ли заартачится, баба ли запищит, хвачу ножом в бок — и конец. Даже и теперь, коли б случилось
кого отправить — рука
не дрогнет! Да что тут!
не тебя уверять стать; я чай, и ты довольно народу
на тот свет спровадил;
не в диковинку тебе, так ли?
Оделся нищим, почитай как теперь, повесил
на шею торбу, всунул засапожник за онучу, да и побрел себе по дороге к посаду,
не проедет ли
кто?
То
не два зверья сходилися, промежду собой подиралися; и то было у нас
на сырой земли,
на сырой земли,
на святой Руси; сходилися правда со кривдою; это белая зверь — то-то правда есть, а серая зверь — то-то кривда есть; правда кривду передалила, правда пошла к богу
на небо, а кривда осталась
на сырой земле; а
кто станет жить у нас правдою, тот наследует царство небесное; а
кто станет жить у нас кривдою, отрешен
на муки
на вечные…“
— Как
не на запоре?
Кто отпер?
— Сын мой! — сказал игумен, глядя с участием
на Максима, — должно быть, сатанинское наваждение помрачило твой рассудок; ты клевещешь
на себя. Того быть
не может, чтобы ты возненавидел царя. Много тяжких преступников исповедовал я в этом храме: были и церковные тати, и смертные убойцы, а
не бывало такого,
кто повинился бы в нелюбви к государю!
— Ах вы дураки, дураки! — сказал он. — Да разве я держусь вашего атаманства? Поставьте над собой
кого знаете, а я и сам
не хочу; наплевать мне
на вас.
— Ребята, — продолжал Никита Романович, —
кто из нас богу
не грешен! Так искупим же теперь грехи наши, заслужим себе прощение от господа, ударим все, как мы есть,
на врагов церкви и земли Русской!
Не дивись, князь, моей глупой речи, — прибавил Максим, потупя очи, — я
не набиваюсь к тебе
на дружбу, знаю,
кто ты и
кто я; только что ж мне делать, коли
не могу слов удержать; сами рвутся наружу, сердце к тебе само так и мечется!
— Брат мой, — сказал Серебряный, — нет ли еще чего
на душе у тебя? Нет ли какой зазнобы в сердце?
Не стыдись, Максим,
кого еще жаль тебе, кроме матери?
— Слушай, — вскричал Басманов, хватая его за полу кафтана, — кабы
на меня
кто другой так посмотрел, я, видит бог,
не спустил бы ему, но с тобой ссориться
не хочу; больно хорошо татар рубишь!
— Гром божий
на них и
на всю опричнину! — сказал Серебряный. — Пусть только царь даст мне говорить, я при них открыто скажу все, что думаю и что знаю, но шептать
не стану ему ни про
кого, а кольми паче с твоих слов, Федор Алексеич!
—
Кто тебя разберет, Федор Алексеич! Я никогда таких
не видывал. Может, и вправду ты лучше, чем кажешься.
Не знаю, что про тебя и думать, но бог свел нас
на ратном поле, а потому: во здравие твое!
Иоанн смотрел
на Морозова,
не говоря ни слова.
Кто умел читать в царском взоре, тот прочел бы в нем теперь скрытую ненависть и удовольствие видеть врага своего униженным; но поверхностному наблюдателю выражение Иоанна могло показаться благосклонным.