Неточные совпадения
В тоне его речи отзывалось что-то догматическое, так, как бы он говорил своим собеседникам: «
Слушайте,
не пророните ни одного слова».
—
Слушай, молодец, — сказал он, — твоя дерзостность мне было пришлась по нраву, я хотел было пощадить тебя. Но если ты сейчас же
не скажешь мне, кто ты таков, как бог свят, велю тебя повесить!
— Ты, боярин, сегодня доброе дело сделал, вызволил нас из рук этих собачьих детей, так мы хотим тебе за добро добром заплатить. Ты, видно, давно на Москве
не бывал, боярин. А мы так знаем, что там деется.
Послушай нас, боярин. Коли жизнь тебе
не постыла,
не вели вешать этих чертей. Отпусти их, и этого беса, Хомяка, отпусти.
Не их жаль, а тебя, боярин. А уж попадутся нам в руки, вот те Христос, сам повешу их.
Не миновать им осила, только бы
не ты их к черту отправил, а наш брат!
— Да, боярин, кабы
не ты, то висеть бы мне вместо их! А все-таки
послушай мово слова, отпусти их; жалеть
не будешь, как приедешь на Москву. Там, боярин,
не то, что прежде,
не те времена! Кабы всех их перевешать, я бы
не прочь, зачем бы
не повесить! А то и без этих довольно их на Руси останется; а тут еще человек десять ихних ускакало; так если этот дьявол, Хомяк,
не воротится на Москву, они
не на кого другого, а прямо на тебя покажут!
Он вспомнил о прошедшем, вспомнил об отъезде своем из Москвы, за пять лет назад, и в воображении очутился опять в той церкви, где перед отъездом
слушал молебен и где сквозь торжественное пение, сквозь шепот толпы, его поразил нежный и звучный голос, которого
не заглушил ни стук мечей, ни гром литовских пищалей.
Грустно и весело в тихую летнюю ночь, среди безмолвного леса,
слушать размашистую русскую песню. Тут и тоска бесконечная, безнадежная, тут и сила непобедимая, тут и роковая печать судьбы, железное предназначение, одно из основных начал нашей народности, которым можно объяснить многое, что в русской жизни кажется непонятным. И чего
не слышно еще в протяжной песни среди летней ночи и безмолвного леса!
— Боярин, — сказал Перстень, удаляясь, —
послушай меня,
не хвались на Москве, что хотел повесить слугу Малюты Скуратова и потом отодрал его как сидорову козу!
—
Слушай же, батюшка, уж
не любит ли она другого?
— Нечего мне
слушать, — сказал он, — я все понял.
Не трать речей понапрасну, прости, боярыня!
Князь
слушал, нахмуря брови, но
не отвечал ничего.
— Должно быть, князь. Но садись,
слушай далее. В другой раз Иван Васильевич, упившись, начал (и подумать срамно!) с своими любимцами в личинах плясать. Тут был боярин князь Михаило Репнин. Он заплакал с горести. Царь давай и на него личину надевать. «Нет! — сказал Репнин, —
не бывать тому, чтобы я посрамил сан свой боярский!» — и растоптал личину ногами. Дней пять спустя убит он по царскому указу во храме божием!
—
Послушай, Никита Романыч, ведь ты меня забыл, а я помню тебя еще маленького. Отец твой покойный жил со мной рука в руку, душа в душу. Умер он, царствие ему небесное; некому остеречь тебя, некому тебе совета подать, а
не завидна твоя доля, видит бог,
не завидна! Коли поедешь в Слободу, пропал ты, князь, с головою пропал.
— И вы дали себя перевязать и пересечь, как бабы! Что за оторопь на вас напала? Руки у вас отсохли аль душа ушла в пяты? Право, смеху достойно! И что это за боярин средь бело дня напал на опричников? Быть того
не может. Пожалуй, и хотели б они извести опричнину, да жжется! И меня, пожалуй, съели б, да зуб неймет!
Слушай, коли хочешь, чтоб я взял тебе веру, назови того боярина,
не то повинися во лжи своей. А
не назовешь и
не повинишься, несдобровать тебе, детинушка!
— Государь, — сказал он, —
не слушай боярина. То он на меня сором лает, затем что я малый человек, и в том промеж нас правды
не будет; а прикажи снять допрос с товарищей или, пожалуй, прикажи пытать нас обоих накрепко, и в том будет промеж нас правда.
—
Слушай! — произнес он, глядя на князя, — я помиловал тебя сегодня за твое правдивое слово и прощения моего назад
не возьму. Только знай, что, если будет на тебе какая новая вина, я взыщу с тебя и старую. Ты же тогда, ведая за собою свою неправду,
не захоти уходить в Литву или к хану, как иные чинят, а дай мне теперь же клятву, что, где бы ты ни был, ты везде будешь ожидать наказания, какое захочу положить на тебя.
Малюта
слушал сына, и два чувства спорили в нем между собою. Ему хотелось закричать на Максима, затопать на него ногами и привести его угрозами к повиновению, но невольное уважение сковывало его злобу. Он понимал чутьем, что угроза теперь
не подействует, и в низкой душе своей начал искать других средств, чтоб удержать сына.
—
Слушай, молокосос, — сказал он, переменяя приемы и голос, — доселе я упрашивал тебя, теперь скажу вот что: нет тебе на отъезд моего благословения.
Не пущу тебя ехать. А
не уймешься, завтра же заставлю своими руками злодеев царских казнить. Авось, когда сам окровавишься, бросишь быть белоручкой, перестанешь отцом гнушаться!
Царь
слушал и
не догадывался.
Царь все еще
не понимал, но
слушал с возрастающим любопытством.
— Ребята! — сказал, подбегая к ним, один молодец, — атаман опять начал рассказывать про свое житье на Волге. Все бросили и песни петь, и сказки
слушать, сидят вокруг атамана. Пойдем поскорее, а то места
не найдем!
— Что? — сказал Морозов, будто
не расслышан, — угорела? эка невидаль! Прошу вас, государи, подходите,
не слушайте жены! Она еще ребенок; больно застенчива, ей в новинку обряд! Да к тому еще угорела! Подходите, дорогие гости, прошу вас!
Но Морозов
не обратил внимания на слова ее. Он
слушал, наклоня голову, и лицо его выражало удивление.
— На тебе твои золотые! — сказал старший опричник. — Только это еще
не все.
Слушай, старик. Мы по следам знаем, что этой дорогой убежал княжеский конь, а может, на нем и боярыня ускакала. Коли ты их видел, скажи!
А вот посмотри, коли
не заставлю тебя винца испить…
слушай, боярыня!
— Эх, куманек,
не то одно ведомо, что сказывается; иной раз далеко в лесу стукнет, близко отзовется; когда под колесом воды убыло, знать есть засуха и за сто верст, и будет хлебу недород велик, а наш брат, старик, живи себе молча;
слушай, как трава растет, да мотай себе за ухо!
— Человече, — сказал ему царь, — так ли ты блюдешь честника? На что у тебе вабило, коли ты
не умеешь наманить честника?
Слушай, Тришка, отдаю в твои руки долю твою: коли достанешь Адрагана, пожалую тебя так, что никому из вас такого времени
не будет; а коли пропадет честник, велю,
не прогневайся, голову с тебя снять, — и то будет всем за страх; а я давно замечаю, что нет меж сокольников доброго строения и гибнет птичья потеха!
—
Слушай, дядя, — сказал он, — кто тебя знает, что с тобою сегодня сталось! Только я тебя неволить
не буду. Говорят, сердце вещун. Пожалуй, твое сердце и недаром чует беду. Оставайся, я один пойду в Слободу.
— Дай бог здоровья его царской милости, — подхватил Коршун, внезапно переменив приемы, — почему
не послушать! Коли до ночи
не свихнем языков, можем скрозь до утра рассказывать!
— Куда тебе ехать, сын мой? — сказал он. — Мы все тебя любим, все к тебе привыкли. Кто знает, может, и тебя посетит благодать божия, и ты навсегда останешься с нами!
Послушай, Максим,
не уезжай от нас!
—
Слушай, Трифон! Сослужи мне службу нетрудную: как приедешь в Слободу, никому
не заикнись, что меня встретил; а дня через три ступай к матушке, скажи ей, да только ей одной, чтобы никто
не слыхал, скажи, что сын-де твой, дал бог, здоров, бьет тебе челом.
— Еще,
слушай, Трифон, я еду в далекий путь. Может,
не скоро вернусь. Так, коли тебе
не в труд, наведывайся от поры до поры к матери, да говори ей каждый раз: я-де, говори, слышал от людей, что сын твой, помощию божией, здоров, а ты-де о нем
не кручинься! А буде матушка спросит: от каких людей слышал? и ты ей говори: слышал-де от московских людей, а им-де другие люди сказывали, а какие люди, того
не говори, чтоб и концов
не нашли, а только бы ведала матушка, что я здравствую.
—
Слушайте! — продолжал князь. — Все ли вы хотите, чтоб я был над вами старшим? Может, есть меж вами такие, что
не хотят меня?
—
Слушай, — вскричал Басманов, хватая его за полу кафтана, — кабы на меня кто другой так посмотрел, я, видит бог,
не спустил бы ему, но с тобой ссориться
не хочу; больно хорошо татар рубишь!
— Награди господь твою княжескую милость! — сказал старик, низко кланяясь. — Только, батюшка, дозволь еще словцо тебе молвить: теперь уже до поединка-то в церковь
не ходи, обедни
не слушай;
не то, чего доброго! и наговор-то мой с лезвея соскочит.
Так говорил Иоанн, и народ
слушал безмолвно это произвольное применение евангельской притчи,
не сочувствуя Вяземскому, но глубоко потрясенный быстрым падением сильного любимца.
— Надёжа-государь! — сказал он дерзко, тряхнув головою, чтобы оправить свои растрепанные кудри, — надёжа-государь. Иду я по твоему указу на муку и смерть. Дай же мне сказать тебе последнее спасибо за все твои ласки!
Не умышлял я на тебя ничего, а грехи-то у меня с тобою одни! Как поведут казнить меня, я все до одного расскажу перед народом! А ты, батька игумен,
слушай теперь мою исповедь!..
Никто
не прерывал его речи; всем она захватила дыханье. Царь
слушал, наклонясь вперед, бледный, с пылающими очами, с пеною у рта. Судорожно сжимал он ручки кресел и, казалось, боялся проронить единое слово Морозова и каждое врезывал в памяти, чтобы за каждое заплатить ему особою мукой.
—
Послушай, князь, ты сам себя
не бережешь; такой, видно, уж нрав у тебя; но бог тебя бережет. Как ты до сих пор ни лез в петлю, а все цел оставался. Должно быть,
не написано тебе пропасть ни за что ни про что. Кабы ты с неделю тому вернулся,
не знаю, что бы с тобой было, а теперь, пожалуй, есть тебе надежда; только
не спеши на глаза Ивану Васильевичу; дай мне сперва увидеть его.
—
Не захотел! — повторил Иоанн. — Сдается мне, что этот атаман есть тот самый слепой, что ко мне в опочивальню со стариком приходил.
Слушайте же, оборванцы! Я вашего атамана велю сыскать и на кол посадить!
—
Слушаю, батюшка,
слушаю, да ты уж
не опасаешься ли, чтоб она постриглась? Этого
не будет, батюшка. Пройдет годок, поплачет она, конечно; без этого нельзя; как по Дружине Андреиче
не поплакать, царствие ему небесное! А там, посмотри, и свадьбу сыграем.
Не век же нам, батюшка, горе отбывать!