Неточные совпадения
— Коли милость твоя нами
не брезгает, просим покорно, садись на завалину, а мы
тебе, коли соизволишь, медку поднесем; уважь, боярин, выпей на здоровье!
Эх, боярин! видно,
ты издалека едешь, что
не знаешь опричнины!
— Что с
тобой, Ваня? Чего орешь? Кто
тебя избил? Уж
не опричники ль?
— Я
тебе не слуга, разбойник, — отвечал черный,
не показывая боязни, — а
тебя повесят, чтобы
не смел трогать царских людей!
— Что, у
тебя глаза лопнули, что ли? — отвечал один из них. — Аль
не видишь, кто мы? Известно кто! Царские люди, опричники!
— Да
ты, видно, с неба свалился, — сказал с усмешкой черный детина, — что никогда опричников
не видал? И подлинно с неба свалился! Черт его знает, откуда выскочил, провалиться бы
тебе сквозь землю!
— Слушай, молодец, — сказал он, — твоя дерзостность мне было пришлась по нраву, я хотел было пощадить
тебя. Но если
ты сейчас же
не скажешь мне, кто
ты таков, как бог свят, велю
тебя повесить!
— Батюшка боярин, — сказал он, — оно тово, может быть, этот молодец и правду говорит: неравно староста отпустит этих разбойников. А уж коли
ты их, по мягкосердечию твоему, от петли помиловал, за что бог и
тебя, батюшка,
не оставит, то дозволь, по крайности, перед отправкой-то, на всяк случай, влепить им по полсотенке плетей, чтоб вперед-то
не душегубствовали, тетка их подкурятина!
— Боярин, — сказал он, — уж коли
ты хочешь ехать с одним только стремянным, то дозволь хоть мне с товарищем к
тебе примкнуться; нам дорога одна, а вместе будет веселее; к тому ж
не ровен час, коли придется опять работать руками, так восемь рук больше четырех вымолотят.
«Прости, князь, говорил ему украдкою этот голос, я буду за
тебя молиться!..» Между тем незнакомцы продолжали петь, но слова их
не соответствовали размышлениям боярина.
— Вишь, боярин, — сказал незнакомец, равняясь с князем, — ведь говорил я
тебе, что вчетвером веселее ехать, чем сам-друг! Теперь дай себя только до мельницы проводить, а там простимся. В мельнице найдешь ночлег и корм лошадям. Дотудова будет версты две,
не боле, а там скоро и Москва!
— Ах
ты, мой кормилец! — сказал он Перстню, —
не ждал я
тебя сегодня, да еще с проезжими! Что бы
тебе с ними уж до Москвы доехать? А у меня, родимый, нет ни овса, ни сена, ни ужина!
— А кладовая? Слышь
ты, брат, чтоб сейчас отыскалось место, овес лошадям и ужин боярину! Мы ведь знаем друг друга, меня
не морочь!
— Спроси у ветра, — отвечал Перстень, — откуда он? Спроси у волны перебежной, где живет она? Мы что стрелы острые с тетивы летим: куда вонзится калена стрела, там и дом ее! В свидетели, — продолжал он, усмехаясь, — мы его княжеской милости
не годимся. А если б мы за чем другим понадобились, приходи, старичина, к мельнику; он
тебе скажет, как отыскать Ванюху Перстня!
— Как что, что мельник? — сказал с жаром Михеич. — Да разве
ты не знаешь, князь, что нет мельника, которому бы нечистый
не приходился сродни? Али
ты думаешь, он сумеет без нечистого плотину насыпать? Да, черта с два! Тетка его подкурятина!
— Тише, князь, тише, батюшка, теперь мы
не одни, остановились у меня проезжие; а вот я сейчас к
тебе выйду, батюшка, дай только сундук запереть.
— Я те дам сундук запирать, чертова кочерга! — закричал тот, которого мельник назвал князем. — Разве
ты не знал, что я буду сегодня! Как смел
ты принимать проезжих! Вон их отсюда!
— Батюшка,
не кричи, бога ради
не кричи, всё испортишь! Я
тебе говорил уже, дело боится шуму, а проезжих прогнать я
не властен. Да они же нам и
не мешают; они спят теперь, коли
ты, родимый,
не разбудил их!
— Ну, добро, старик, только смотри, коли
ты меня морочишь, лучше бы
тебе на свет
не родиться. Еще
не выдумано,
не придумано такой казни, какую я найду
тебе!
—
Не прогневись, боярин,
не руби невинной головы, а дозволь
тебе слово молвить.
— Батюшка, князь Афанасий Иванович, как
тебе сказать? Всякие есть травы. Есть колюка-трава, сбирается в Петров пост. Обкуришь ею стрелу, промаху
не дашь. Есть тирлич-трава, на Лысой горе, под Киевом, растет. Кто ее носит на себе, на того ввек царского гнева
не будет. Есть еще плакун-трава, вырежешь из корня крест да повесишь на шею, все
тебя будут как огня бояться!
— Есть еще адамова голова, коло болот растет, разрешает роды и подарки приносит. Есть голубец болотный; коли хочешь идти на медведя, выпей взвару голубца, и никакой медведь
тебя не тронет. Есть ревенка-трава; когда станешь из земли выдергивать, она стонет и ревет, словно человек, а наденешь на себя, никогда в воде
не утонешь.
— Князь! князь! — сказал дрожащим голосом мельник, — пора за дело. Время уходит, вставай! Теперь темно,
не видал я
тебя,
не знаю, где
ты! Скорей, скорей за дело!
— Нет,
не одну! Их двое: с ней русый молодец в кармазинном кафтане, только лица его
не видно. Постой! Вот они сплываются… все ближе, ближе… Анафема! они целуются! Анафема! Будь
ты проклят, колдун, будь проклят, проклят!
— Елена Дмитриевна, — сказал боярин, — полно, вправду ли
не люб
тебе Вяземский? Подумай хорошенько. Знаю, доселе он был
тебе не по сердцу; да ведь у
тебя, я чаю, никого еще нет на мысли, а до той поры сердце девичье — воск: стерпится, слюбится?
— Дитятко, — сказал он, — целуй же мне крест, что
не обесчестишь
ты седой головы моей! Клянись здесь, пред спасителем!
Виновата ли была Елена Дмитриевна, что образ этого витязя преследовал ее везде, и дома, и в церкви, и днем, и ночью, и с упреком говорил ей: «Елена!
Ты не сдержала своего слова,
ты не дождалась моего возврата,
ты обманула меня!..»
—
Ты мне брат! — отвечал он, — я тотчас узнал
тебя.
Ты такой же блаженный, как и я. И ума-то у
тебя не боле моего, а то бы
ты сюда
не приехал. Я все твое сердце вижу. У
тебя там чисто, чисто, одна голая правда; мы с
тобой оба юродивые! А эти, — продолжал он, указывая на вооруженную толпу, — эти нам
не родня! У!
— Вася, — сказал один из опричников, —
не хочешь ли чего?
Не надо ль
тебе денег?
— Нет, нет, нет! — отвечал блаженный, — от
тебя ничего
не хочу! Вася ничего
не возьмет от
тебя, а подай Микитке, чего он просит!
—
Не скажу! — ответил блаженный, как будто рассердившись, —
не скажу, пусть другие скажут.
Не хочу посылать
тебя на недоброе дело!
— Ну, коли
не хочешь наряжаться, боярыня, так
не поиграть ли нам в горелки или в камешки?
Не хочешь ли рыбку покормить или на качелях покачаться? Или уж
не спеть ли
тебе чего?
— И, боярыня, лапушка
ты моя, что ж в той песне веселого! То грустная песня,
не праздничная.
— Изволь, боярыня, коли твоя такая воля, спою; только
ты после
не пеняй на меня, если неравно
тебе сгрустнется! Нуте ж, подруженьки, подтягивайте!
— Охота ж
тебе и знать их! — подхватила Дуняша, быстроглазая девушка с черными бровями. — Вот я так спою песню,
не твоей чета, смотри, коли
не развеселю боярыню!
— Вот
тебе и песня! — сказала Пашенька. — Что нам теперь делать! Увидит Дружина Андреич заплаканные глазки боярыни, на нас же осердится:
не умеете вы, дескать, глупые, и занять ее!
— Так и быть, — сказала она, —
не сниму кокошник, только подойди сюда, моя Пашенька, я
тебе заплету косу, как, бывало, мне заплетали!
— Елена Дмитриевна, — произнес он решительно, — отвечай мне единым словом:
ты замужем? Это
не обман?
Не шутка?
Ты точно замужем?
—
Ты не можешь меня любить, князь, — говорила она, —
не написано
тебе любить меня! Но обещай мне, что
не проклянешь меня; скажи, что прощаешь меня в великой вине моей.
— Боярыня, — сказал он наконец, и голос его дрожал, — видно, на то была воля божия… и
ты не так виновата… да,
ты не виновата…
не за что прощать
тебя, Елена Дмитриевна, я
не кляну
тебя, — нет — видит бог,
не кляну — видит бог, я… я по-прежнему люблю
тебя! Слова эти вырвались у князя сами собою.
— А помнишь ли, Никитушка, — продолжал он, обняв князя одною рукой за плеча, — помнишь ли, как
ты ни в какой игре обмана
не терпел? Бороться ли с кем начнешь али на кулачках биться, скорей дашь себя на землю свалить, чем подножку подставишь или что против уговора сделаешь. Все, бывало, снесешь, а уж лукавства ни себе, ни другим
не позволишь!
— Князь, — сказал Морозов, — это моя хозяйка, Елена Дмитриевна! Люби и жалуй ее. Ведь
ты, Никита Романыч, нам, почитай, родной. Твой отец и я, мы были словно братья, так и жена моя
тебе не чужая. Кланяйся, Елена, проси боярина! Кушай, князь,
не брезгай нашей хлебом-солью! Чем богаты, тем и рады! Вот романея, вот венгерское, вот мед малиновый, сама хозяйка на ягодах сытила!
— Что с
тобой, Елена? — сказал вдруг Морозов, — уж
не больна ли
ты?
Без меня
не ходи лучше в сад; да утешься, мое дитятко, я
не дам
тебя никому в обиду!
Ведь
ты не обедал, князь.
— Нужды нет, Никита Романыч, еще раз пообедаешь! Ступай, Елена, ступай, похлопочи! А
ты, боярин, закуси чем бог послал,
не обидь старика опального! И без того мне горя довольно!
— Что
ты, князь? Разве царю можно указывать? Разве он
не от бога?
—
Не снести
тебе головы, Никита Романыч.
— Послушай, Никита Романыч, ведь
ты меня забыл, а я помню
тебя еще маленького. Отец твой покойный жил со мной рука в руку, душа в душу. Умер он, царствие ему небесное; некому остеречь
тебя, некому
тебе совета подать, а
не завидна твоя доля, видит бог,
не завидна! Коли поедешь в Слободу, пропал
ты, князь, с головою пропал.
— Никитушка, останься, я
тебя схороню. Никто
тебя не сыщет, холопи мои
тебя не выдадут,
ты будешь у меня в доме как сын родной!