Неточные совпадения
«Прости, князь, говорил ему украдкою этот
голос, я
буду за тебя молиться!..» Между тем незнакомцы продолжали
петь, но слова их не соответствовали размышлениям боярина.
Вскоре они приблизились к мельнице. Несмотря на ночное время, колесо шумело в воде. На свист Перстня показался мельник. Лица его нельзя
было разглядеть за темнотою, но, судя по
голосу, он
был старик.
Все
были пьяны; иной, лежа на голой земле, проливал на платье чарку вина, другой силился хриплым
голосом подтягивать товарищам, но издавал лишь глухие, невнятные звуки.
Она не в силах
была продолжать;
голос ее замер, колени опустились на дерновую скамью; она протянула умоляющие руки к Серебряному.
— Боярыня, — сказал он наконец, и
голос его дрожал, — видно, на то
была воля божия… и ты не так виновата… да, ты не виновата… не за что прощать тебя, Елена Дмитриевна, я не кляну тебя, — нет — видит бог, не кляну — видит бог, я… я по-прежнему люблю тебя! Слова эти вырвались у князя сами собою.
Голос Иоанна
был умерен, но взор его говорил, что он в сердце своем уже решил участь князя и что беда ожидает того, чей приговор окажется мягче его собственного.
— Слушай, молокосос, — сказал он, переменяя приемы и
голос, — доселе я упрашивал тебя, теперь скажу вот что: нет тебе на отъезд моего благословения. Не пущу тебя ехать. А не уймешься, завтра же заставлю своими руками злодеев царских казнить. Авось, когда сам окровавишься, бросишь
быть белоручкой, перестанешь отцом гнушаться!
— Ну, что, батюшка? — сказала Онуфревна, смягчая свой
голос, — что с тобой сталось? Захворал, что ли? Так и
есть, захворал! Напугала же я тебя! Да нужды нет, утешься, батюшка, хоть и велики грехи твои, а благость-то божия еще больше! Только покайся, да вперед не греши. Вот и я молюсь, молюсь о тебе и денно и нощно, а теперь и того боле стану молиться. Что тут говорить? Уж лучше сама в рай не попаду, да тебя отмолю!
Среди ночи, дотоле безмолвной, раздалось пение нескольких сот
голосов, и далеко слышны
были звон колокольный и протяжные псалмы.
Не слышно
было вблизи болота человеческого
голоса.
Голос и приемы Морозова ни в чем не изменились. Он так же казался спокоен, так же
был приветлив и доброхотен.
— Ты никогда не
была мне верна! Когда нас венчали, когда ты своею великою неправдой целовала мне крест, ты любила другого… Да, ты любила другого! — продолжал он, возвышая
голос.
Ужас
был в доме Морозова. Пламя охватило все службы. Дворня кричала, падая под ударами хищников. Сенные девушки бегали с воплем взад и вперед. Товарищи Хомяка грабили дом, выбегали на двор и бросали в одну кучу дорогую утварь, деньги и богатые одежды. На дворе, над грудой серебра и золота, заглушая
голосом шум, крики и треск огня, стоял Хомяк в красном кафтане.
Появление старика испугало
было Елену; она вспомнила рассказы про леших, и странно подействовали на нее морщины и белая борода незнакомца, но в
голосе его
было что-то добродушное; Елена, переменив внезапно мысли, бросилась к нему в ноги.
Слышно
было, как старик плясал и притопывал ногами. Потом
голос его стал слабеть, он лег на землю, и вскоре раздалося его храпение, которое во всю ночь сливалось с шумом мельничного колеса.
Волосы Серебряного стали дыбом. Когда в первый раз Иоанн осудил его на смерть, он твердо шел на плаху; но здесь, в темнице, скованный цепями, изнуренный голодом, он не в силах
был вынести этого
голоса и взгляда.
Там, — продолжал Коршун, понизив
голос, — я в
былое время закопал казну богатую.
— Боярин! — вскричал Перстень, и
голос его изменился от гнева, — издеваешься ты, что ли, надо мною? Для тебя я зажег Слободу, для тебя погубил своего лучшего человека, для тебя, может
быть, мы все наши головы положим, а ты хочешь остаться? Даром мы сюда, что ли, пришли? Скоморохи мы тебе, что ли, дались? Да я бы посмотрел, кто бы стал глумиться надо мной! Говори в последний раз, идешь али нет?
Так, глядя на зелень, на небо, на весь божий мир, Максим
пел о горемычной своей доле, о золотой волюшке, о матери сырой дуброве. Он приказывал коню нести себя в чужедальнюю сторону, что без ветру сушит, без морозу знобит. Он поручал ветру отдать поклон матери. Он начинал с первого предмета, попадавшегося на глаза, и высказывал все, что приходило ему на ум; но
голос говорил более слов, а если бы кто услышал эту песню, запала б она тому в душу и часто, в минуту грусти, приходила бы на память…
То
был не человеческий
голос, не рожок, не гусли, а что-то похожее на шум ветра в тростнике, если бы тростник мог звенеть, как стекло или струны.
Серебряный
был крепок к вину, но после второй стопы мысли его стали путаться. Напиток ли
был хмельнее обыкновенного или подмешал туда чего-нибудь Басманов, но у князя голова заходила кругом; заходила кругом, и ничего не стало видно Никите Романовичу; слышалась только бешеная песня с присвистом и топанием да
голос Басманова...
Решение Иоанна произвело в собрании сильное впечатление. Во мнении многих оно равнялось для Морозова смертному приговору. Нельзя
было думать, чтобы престарелый боярин устоял против молодого и сильного Вяземского. Все ожидали, что он откажется от поединка или, по крайней мере, попросит позволения поставить вместо себя наемного бойца. Но Морозов поклонился царю и сказал спокойным
голосом...
Голос показался Вяземскому знаком, но колесо шумело так сильно, что он остался в недоумении, кто именно
был говоривший.
— Что с тобой, князь? — сказали в один
голос стряпчий и поручник, с удивлением глядя ему в очи, — оправься, князь! У поля не стоять, все равно, что побиту
быть!
— А я? — раздался неожиданно
голос парня, и, ухватясь обеими руками за цепь, он перекинул ее через голову и чуть не вырвал дубовых кольев, к которым она
была приделана.
Что
есть опричнина? — продолжал Иоанн, озираясь кругом и возвышая
голос, дабы весь народ мог услышать его.
Судороги на лице царя заиграли чаще, но
голос остался по — прежнему спокоен. Морозов стоял как пораженный громом. Багровое лицо его побледнело, кровь отхлынула к сердцу, очи засверкали, а брови сначала заходили, а потом сдвинулись так грозно, что даже вблизи Ивана Васильевича выражение его показалось страшным. Он еще не верил ушам своим; он сомневался, точно ли царь хочет обесчестить всенародно его, Морозова, гордого боярина, коего заслуги и древняя доблесть
были давно всем известны?
Если бы Морозов покорился или, упав к ногам царя, стал бы униженно просить о пощаде,
быть может, и смягчился бы Иван Васильевич. Но вид Морозова
был слишком горд,
голос слишком решителен; в самой просьбе его слышалась непреклонность, и этого не мог снести Иоанн. Он ощущал ко всем сильным нравам неодолимую ненависть, и одна из причин, по коим он еще недавно, не отдавая себе отчета, отвратил сердце свое от Вяземского,
была известная ему самостоятельность князя.