Неточные совпадения
Это
ему было нужно, во-первых, для того, чтобы видеть живописнейшие места в государстве, которые большею частью были избираемы старинными русскими людьми для основания монастырей: во-вторых, для того, чтобы изучить проселки русского царства и жизнь крестьян и помещиков во всем
его разнообразии; в-третьих, наконец, для того, чтобы написать географическое сочинение о России
самым увлекательным образом.
Прежде Гоголь в беседе с близкими знакомыми выражал много добродушия и охотно вдавался во все капризы своего юмора и воображения; теперь
он был очень скуп на слова, и все, что ни говорил, говорил, как человек, у которого неотступно пребывала в голове мысль, что «с словом надобно обращаться честно», или который исполнен
сам к себе глубокого почтения.
Весело было теперь князю и легко на сердце возвращаться на родину. День был светлый, солнечный, один из тех дней, когда вся природа дышит чем-то праздничным, цветы кажутся ярче, небо голубее, вдали прозрачными струями зыблется воздух, и человеку делается так легко, как будто бы душа
его сама перешла в природу, и трепещет на каждом листе, и качается на каждой былинке.
— Эхва! — сказал
он весело, — вишь, как
они, батюшка, тетка
их подкурятина, справляют Аграфену Купальницу-то! Уж не поотдохнуть ли нам здесь? Кони-то заморились, да и нам-то, поемши, веселее будет ехать. По сытому брюху, батюшка,
сам знаешь, хоть обухом бей!
Ратники и холопи были все в приказе у Михеича;
они спешились и стали развязывать вьюки.
Сам князь слез с коня и снял служилую бронь. Видя в
нем человека роду честного, молодые прервали хороводы, старики сняли шапки, и все стояли, переглядываясь в недоумении, продолжать или нет веселие.
— Как, на царской дороге, под
самою Москвой, разбойники грабят и убивают крестьян! Да что же делают ваши сотские да губные старосты? Как
они терпят, чтобы станичники себя царскими людьми называли?
Князь
сам рукоятью сабли сшиб с лошади
их предводителя.
Князь простил бы опричнику
его дерзкие речи. Бесстрашие этого человека в виду смерти
ему нравилось. Но Матвей Хомяк клеветал на царя, и этого не мог снести Никита Романович.
Он дал знак ратникам. Привыкшие слушаться боярина и
сами раздраженные дерзостью разбойников,
они накинули
им петли на шеи и готовились исполнить над
ними казнь, незадолго перед тем угрожавшую бедному мужику.
— Ты, боярин, сегодня доброе дело сделал, вызволил нас из рук этих собачьих детей, так мы хотим тебе за добро добром заплатить. Ты, видно, давно на Москве не бывал, боярин. А мы так знаем, что там деется. Послушай нас, боярин. Коли жизнь тебе не постыла, не вели вешать этих чертей. Отпусти
их, и этого беса, Хомяка, отпусти. Не
их жаль, а тебя, боярин. А уж попадутся нам в руки, вот те Христос,
сам повешу
их. Не миновать
им осила, только бы не ты
их к черту отправил, а наш брат!
— Власть твоя посылать этих собак к губному старосте, — сказал незнакомец, — только поверь мне, староста тотчас велит развязать
им руки. Лучше бы
самому тебе отпустить
их на все четыре стороны. Впрочем, на то твоя боярская воля.
— Это
самое питательное дело!.. — сказал Михеич, возвращаясь с довольным видом к князю. —
Оно, с одной стороны, и безобидно, а с другой — и памятно для
них будет!
Незнакомец, казалось,
сам одобрял счастливую мысль Михеича.
Он усмехался, поглаживая бороду, но скоро лицо
его приняло прежнее суровое выражение.
— Тьфу, тетка
их подкурятина! — сказал наконец
сам про себя Михеич, — что за народ! Словно вьюны какие! Думаешь, вот поймал
их за хвост, а
они тебе промеж пальцев!
Сам хуже
их злодействовал, разорял села и слободы, увозил жен и девок, а не залил кровью тоски моей!
Князь
сам отскочил. Казалось,
он понял свое видение.
— Говоришь, а
сама не знаешь! — перебила ее другая девушка. — Какие под Москвой русалки! Здесь
их нет и заводу. Вот на Украине, там другое дело, там русалок гибель. Сказывают, не одного доброго молодца с ума свели. Стоит только раз увидеть русалку, так до смерти все по ней тосковать будешь; коли женатый — бросишь жену и детей, коли холостой — забудешь свою ладушку!
— Там-то
их самая родина; что на Украине, что в Литве — то все одно…
Увидя мужчину, Елена хотела скрыться; но, бросив еще взгляд на всадника, она вдруг стала как вкопанная. Князь также остановил коня.
Он не верил глазам своим. Тысяча мыслей в одно мгновение втеснялись в
его голову, одна другой противореча.
Он видел пред собой Елену, дочь Плещеева-Очина, ту
самую, которую
он любил и которая клялась
ему в любви пять лет тому назад. Но каким случаем она попала в сад к боярину Морозову?
— Боярыня, — сказал
он наконец, и голос
его дрожал, — видно, на то была воля божия… и ты не так виновата… да, ты не виновата… не за что прощать тебя, Елена Дмитриевна, я не кляну тебя, — нет — видит бог, не кляну — видит бог, я… я по-прежнему люблю тебя! Слова эти вырвались у князя
сами собою.
В
его приемах, в осанистой поступи было что-то львиное, какая-то особенно спокойная важность, достоинство, неторопливость и уверенность в
самом себе.
Прежде бывало, коли кто донес на тебя, тот и очищай
сам свою улику; а теперь какая у
него ни будь рознь в словах, берут тебя и пытают по одной язычной молвке!
— Боярин! — вскричал Серебряный, вскакивая с места, — если бы мне кто другой сказал это, я назвал бы
его клеветником. Я бы
сам наложил руки на
него!
Нечего правды таить, грозен был Иван Васильевич, да ведь
сам бог поставил
его над нами, и, видно, по божьей воле, для очищения грехов наших, карал
он нас.
— Вестимо, от бога. Да ведь
он сам же спрашивал вас? Зачем вы не сказали
ему, что не хотите опричнины?
Морозов посмотрел на князя с грустным участием, но видно было, что внутри души своей
он его одобряет и что
сам не поступил бы иначе, если бы был на
его месте.
Не
сам ли Морозов
его упрашивал?
Он хотел даже обратить дворец в монастырь, а любимцев своих в иноков: выбрал из опричников 300 человек,
самых злейших, назвал
их братиею, себя игуменом, князя Афанасия Вяземского келарем, Малюту Скуратова параклисиархом; дал
им тафьи, или скуфейки, и черные рясы, под коими носили
они богатые, золотом блестящие кафтаны с собольею опушкою; сочинил для
них устав монашеский и служил примером в исполнении оного.
Иногда докладывали
ему в церкви о делах государственных; иногда
самые жестокие повеления давал Иоанн во время заутрени или обедни.
Серебряному пришлось сидеть недалеко от царского стола, вместе с земскими боярами, то есть с такими, которые не принадлежали к опричнине, но, по высокому сану своему, удостоились на этот раз обедать с государем. Некоторых из
них Серебряный знал до отъезда своего в Литву.
Он мог видеть с своего места и
самого царя, и всех бывших за
его столом. Грустно сделалось Никите Романовичу, когда
он сравнил Иоанна, оставленного
им пять лет тому назад, с Иоанном, сидящим ныне в кругу новых любимцев.
—
Он самый. Уж как царь-то любит
его; кажется, жить без
него не может; а случись дело какое, у кого совета спросят? Не у
него, а у Бориса!
Как прикачнулась к
его сердцу зазнобушка, сделался
он сам не свой.
Серебряный содрогнулся. Еще недавно не верил
он рассказам о жестокости Иоанна, теперь же
сам сделался свидетелем
его ужасной мести.
Не колеблясь ни минуты, князь поклонился царю и осушил чашу до капли. Все на
него смотрели с любопытством,
он сам ожидал неминуемой смерти и удивился, что не чувствует действий отравы. Вместо дрожи и холода благотворная теплота пробежала по
его жилам и разогнала на лице
его невольную бледность. Напиток, присланный царем, был старый и чистый бастр. Серебряному стало ясно, что царь или отпустил вину
его, или не знает еще об обиде опричнины.
Наружность
его вселяла ужас в
самых неробких.
Происходя
сам от низкого сословия, будучи человеком худородным,
он мучился завистью при виде блеска и знатности и хотел, по крайней мере, возвысить свое потомство, начиная с сына своего.
В этот
самый день, при выходе царя из опочивальни,
он бил
ему челом, исчислил все свои заслуги и в награждение просил боярской шапки.
— Государь, — продолжал Малюта, — намедни послал я круг Москвы объезд, для того, государь, так ли московские люди соблюдают твой царский указ? Как вдруг неведомый боярин с холопями напал на объезжих людей. Многих убили до смерти, и больно изувечили моего стремянного.
Он сам здесь, стоит за дверьми, жестоко избитый! Прикажешь призвать?
— На кого прошу, и
сам не ведаю, надежа православный царь! Не сказал
он мне, собака, своего роду-племени! А бью челом твоей царской милости, в бою моем и в увечье, что бил меня своим великим огурством незнаемый человек!
Хомяк прервал князя. Чтобы погубить врага,
он решился не щадить
самого себя.
— Отчего ж ты с
самого почину не отослал
их к моим судьям?
Царь вперил в
него испытующий взор и старался проникнуть в
самую глубь души
его.
Яко же древле Рахиль, — продолжал
он (и глаза
его закатились под
самый лоб), — яко же древле Рахиль, плачуще о детях своих, так я, многогрешный, плачу о моих озорниках и злодеях.
— Слушай, молокосос, — сказал
он, переменяя приемы и голос, — доселе я упрашивал тебя, теперь скажу вот что: нет тебе на отъезд моего благословения. Не пущу тебя ехать. А не уймешься, завтра же заставлю своими руками злодеев царских казнить. Авось, когда
сам окровавишься, бросишь быть белоручкой, перестанешь отцом гнушаться!
Он сам вывел из стойла любимого коня и оседлал
его.
Много сокрытого узнавала Онуфревна посредством гаданья и никогда не ошибалась. В
самое величие князя Телепнева — Иоанну тогда было четыре года — она предсказала князю, что
он умрет голодною смертью. Так и сбылось. Много лет протекло с тех пор, а еще свежо было в памяти стариков это предсказанье.
В гневе на
самого себя и на духа тьмы,
он опять, назло аду и наперекор совести, начинал дело великой крови и великого поту, и никогда жестокость
его не достигала такой степени, как после невольного изнеможенья.
Слова эти отозвались в
самой глубине души Иоанна.
Он не знал, от призрака ли
их слышит или собственная
его мысль выразилась ощутительным для уха звуком.
Слова призраков повторялись стократными отголосками. Отходные молитвы и панихидное пение в то же время раздавались над
самыми ушами Иоанна. Волосы
его стояли дыбом.
Конский топот и веселая молвь послышались за
его спиною. Малюта оглянулся. Царевич с Басмановым и толпою молодых удальцов возвращался с утренней прогулки. Рыхлая земля размокла от дождя, кони ступали в грязи по
самые бабки. Завидев Малюту, царевич пустил своего аргамака вскачь и обрызгал грязью Григорья Лукьяновича.
— Кланяюсь тебе земно, боярин Малюта! — сказал царевич, останавливая коня. — Встретили мы тотчас твою погоню. Видно, Максиму солоно пришлось, что
он от тебя тягу дал. Али ты, может,
сам послал
его к Москве за боярскою шапкой, да потом раздумал?